Витольд лежал в больнице и переслушивал The Beatles. Его интересовало только одно — как это сделано. Он был уверен, что земной шар свела с ума не самодеятельность, а четкая работа мастеров.
Одно его удивило: ему теперь трудно было понять эту музыку. И ему даже было ясно, почему: он не чувствовал того, что чувствовали записывавшие ее люди. Это время было далеко, как детство.
В эпоху The Beatles всё же требовалась достаточно большая доля искренности. То, чему позднее учился Витольд, было манипулировать, манипулировать и манипулировать. Аудитория была для него немногим лучше собак Павлова.
Витольд выключил лаптоп, решив вернуться к прослушиванию позднее.
Дверь в палату приоткрылась, и появилась Брунгильда. «Опять пришла просить денег», — подумал наш герой, переживавший в тот момент полное опустошение. Ничего, кроме черствого гнева, не было в его душе.
Школьная подруга занесла сумку, какие в Германии носят те, кто получает пособие по безработице либо мигранты.
— Пришла тебя поблагодарить. С мамой теперь все в порядке.
У Витольда в сознании всплыл телефонный разговор с Брунгильдой, когда он был в студии. От этого на душе стало еще хуже.
— А мне понравился твой предыдущий клип про ковид. Понятно, что на этих бешеных, срывающих маски и целующихся, ты зарабатываешь, но есть там какая-то неподдельная тревога. Почему-то она не помешала коммерции, а коммерция — ей.
— Ну и слава богу, — на автомате ответил он, хотя что составляло основу его существования, так это то, что бога-то уж точно нет ни на этой земле, ни над, ни под ней.
В школе Витольд провожал Брунгильду до дома и они часами говорили о книгах — чаще всего о тех, которые проходили по литературе. Его ни тогда ни сейчас не интересовало ничего, кроме собственного самолюбия и его подкрепления, однако и это самолюбие было достаточно сильным, чтобы обдумывать повести Гофмана, средневековые романы, а еще — французскую литературу 18–19 века: Стендаля, Мюссе, Бальзака.
Позднее, когда к Витольду приходили самые отвратительные его замыслы, он понимал в глубине души, что без этой, в общем-то чистой юности, он не стал бы тем, кем стал. Что обсуждения книг создали в нем творческую природу, которую он сознательно, благодаря «наставникам из андеграунда», обратил во зло (считая это правильным). Он исказил добро, как все время искажал классические мелодии в своей музыке, но хорошо при этом понимал, чему и за что был обязан.
У Брунгильды были заметные темные круги под глазами. Она выглядела как вымотанный человек. На нее, жительницу бедного городишка в Восточной Германии, в общем неприятно было смотреть. И он краем сознания, хотя, по-настоящему, в нем не было, наверное, уже никакой живой жизни, понял, почему она опускает голову и не хочет ни на кого смотреть — потому что, чтобы смотреть, в глазах должен быть какой-то минимум «электричества», а у нее его не было почти совсем.
Во время съемок злосчастного клипа с лесбиянками на Красной площади Витольд вспоминал, как видел Москву на картинках в школе. И хотя все вокруг говорили, что хорошие — США, а Советский Союз — империя зла, у него, может, из-за его неизменного духа противоречия Москва вызывала скорее интерес. Несмотря и на «русофобию» в Польше.
И тогда, в дни съемок, Витольд много пил в московских барах и шатался по улицам, и это было для него важнее работы.
Там ведь все понятно: заказ, деньги, провокационные приемы, хороший монтаж, 50 или 100 миллионов просмотров. А та часть жизни, которая почему-то открывалась на московских улицах, была похожа на место, куда уводят заросшие травой рельсы. Что-то однажды отброшенное, не изведанное, не открытое и таящее в себе обещание новой жизни.
Похожий на потушенный окурок, съевший себя человек почему-то еще хотел ее.
И в момент страшного избиения русским таксистом на улицах ставшего родным Берлина видение Красной площади 9 мая 1945 года как-то причудливо соединилось у него со впечатлением от той поездки. Этого видения наверное бы не было, если бы он тогда не поехал.
И в больнице, пока он еще не мог говорить, ему несколько раз снилась Москва.
Кстати, Витольд, вопреки своей железной привычке, не стал писать заявление на «зверя», из-за которого оказался в больнице. Он и сам до конца не знал, почему.
— Ты о чем-то усиленно думаешь, — сказала Брунгильда, и огонек на дне ее глаз сделал лицо чем-то красивым. — Как давно.
— Мне приходили здесь всякие мысли. И я не знаю, честно говоря, черт возьми, чего я здесь вылеживаю и для чего, в конце концов, уже живу. Что-то держит, непонятно что, хотя, по идее, ничего уже не должно держать.
Я знаю, что каждую свою следующую работу я сделаю безупречно и под мою дудочку, эту дудочку крысолова, будут плясать дети и взрослые. Я знаю, что сделаю это столько раз, сколько захочу. Но что дальше-то? Чипы в головах слушателей, которые будут автоматически воспроизводить мои видео?
Брунгильда молчала.
— Я поняла, почему в бедных районах сплошь и рядом слушают твою музыку. Потому что людям вообще нужны песни. Любые. Хоть какие-то. Чтобы жить. И когда под рукой нет ничего, кроме того, что в топе интернета, они слушают и поют это. Парней с наших бензоколонок никто ведь не учил ходить в народных костюмах и водить хороводы.
— Они слушают и поют именно это. И будут слушать, — со свойственной только ему едкостью сказал Витольд.
— Посмотрим. Я понимаю, почему в наше время поют это, — сказала Брунгильда и тихо запела немецкую песенку. Ее мать знала много таких.
Ее пение буквально взорвало нашего героя. Из груди его раздался дикий рев, сравнимый не то со звериным, не то с криком роженицы.
Словно белый мышонок, сидевший внутри него долгие годы и придавленный всем, что навалила среда на хозяина, решил выкричать накопленное за десятилетия, пусть даже после этого и разорваться. А поскольку накоплено было много, это был не положенный мышонку писк, а именно вой.
В палату вошел статный голландец, явно привыкший к сдержанности, но с интересом смотревший на происходящее. Это был генерал НАТО Йозеф.
Продолжение следует