Передача «Предназначение» № 28 от 7 марта 2024 года

Я несколько раз очень внимательно и прочел, и просмотрел послание президента России Федеральному собранию, и могу по этому поводу сказать следующее.

Во-первых, даже если бы это послание мне до крайности не понравилось, я всё равно не стал бы об этом говорить, потому что идет война, президент — Верховный главнокомандующий, война судьбоносная. И тут, особенно когда и твои товарищи воюют, любое критическое высказывание начинает оборачиваться чем-то типа злопыхательства. Мы смеялись в советскую эпоху над терминами «наводит тень на плетень», «льет воду на мельницу врага». Должен сказать, не такие уж глупые термины, хотя использовались очень часто совсем не по назначению.

Так вот, даже если бы мне это послание не понравилось очень, я бы просто промолчал на эту тему. Но у меня нет такого негативного отношения к посланию. Мне кажется, что президент России рассказывает о том, в какую сторону должна двигаться созданная им — я настаиваю на этом, именно им, лично, — Российская Федерация, некое государство, страна, общество, исходя из того, что оно на предыдущем этапе оказалось построено как-то. (Рис. 1). Потом оно, будучи построенным, двигалось как-то вот так по некоторому отрезку пути (О₁ на рис. 1); потом нечто произошло — и оно же начало двигаться сюда дальше и вот оно сейчас находится здесь (в точке x на рис. 1), а потом, к 2030 году и далее должно будет находиться где-нибудь вот здесь (y на рис. 1).

Еще раз: есть построенная, созданная определенным образом страна. Не хочется терминов «капиталистическая», «буржуазная» и так далее, — но вот такая как есть. Эта страна куда-то двигалась, потом настало время СВО, она двинулась чуть-чуть по другой траектории и сейчас находится в точке х, а в будущем она должна находиться в точке y (рис. 1).

По отношению к этой концепции всё, что говорит президент, вполне серьезно, вполне позитивно, и, с моей точки зрения, никакой особой критике не подлежит, а если речь идет об уточнении каких-то деталей, то не мое это дело, не настолько мне это интересно. Я в целом всё это поддерживаю. Действительно поддерживаю, не ради того, чтобы, так сказать, набрать какие-то очки, а вот просто сущностно, мне никакие очки тут не нужны. Вот уж воистину настал момент, когда «жила бы страна родная», потому что у тебя есть свои планы, свои идеи, иногда достаточно нетривиальные, и ты прекрасно понимаешь, что реализовывать их ты можешь, только если страна есть — а вопрос о том, быть ей или не быть, стоит ребром.

Президент России заявляет следующее: что эта страна будет, с одной стороны, вести и доводить до победного конца то, что называется СВО, то есть конфликт на Украине, а с другой стороны, осуществлять некую мирную жизнь по неким правилам (П₁ и П₂ на рис. 1), которые являются преемственными по отношению к тому, что построено. А кто против? И что можно сказать другое?

Другого фактически сказать нечего, ибо в основе всего, что ты говоришь, и того, что ты думаешь, и того, что ты оцениваешь, и того, что пытаешься понять, лежат простые вещи. Первое — есть то, что есть. И второе. Именно это — то, что есть, надо каким-то способом напрячь для того, чтобы добиться определенного результата. Но если есть то, что есть, и нужно напрячь это, то в сущности ничего такого, про что ты можешь сказать «о ужас, что же говорится!» — нет в послании. Президент скептически относится к затратам на оборону в Советском Союзе, считает их избыточными и считает, что они отчасти привели к краху Советского Союза, к ненужному перенапряжению… Ну это правомочная совершенно концепция. Может быть, это так, может быть, это не так…

Есть одно безумно серьезное и проблемное утверждение внутри этого развернутого содержательного доклада, которое я всё-таки считаю необходимым обсудить. Оно, во-первых, в каком-то смысле судьбоносно и позитивно, и, во-вторых, очень проблемно. Я имею в виду очень яркий и впечатляющий тезис о том, что в дальнейшем вот на этом пути движения, пути X, в будущем (отрезок Хб на рис. 1) решающим образом произойдет переориентация на «элиту», воющую сейчас на Украине.

Президент произносит слово «элиты», оговаривая при этом, что этот термин имеет, конечно, и отрицательную окраску. Но давайте эту отрицательную окраску уведем в сторону, а просто скажем, что по каналам вертикальной мобильности приоритетно будут двигаться люди, воевавшие на Украине: их будут учить, готовить к политической деятельности, они будут включаться в эту деятельность.

Вот ни о чем другом лично я не мечтаю. И мне это кажется единственно спасительным. Мне только хотелось бы обратить внимание на одно: что это так не работает. Ну честное слово, не работает! Очень важно понять, что оно так не работает. Героев этой войны, как и любой другой, нельзя просто взять, направить в определенное место, где им будут читать лекции, проводить семинары, образовывать разного рода ученые, а также, как было сказано, деятели правительства — и там они «дооформятся» и превратятся в политических управленцев, администраторов и так далее…

Ну не бывает так вообще в войнах, и особенно в таких, которые идут сейчас. Это идеальный вариант. И очень хотелось бы, чтобы так и было. И я мечтаю быть опровергнутым в тезисе о том, что так не бывает. Но я боюсь, что лучше заблаговременно нечто понять и разработать, чем оказаться в плену и этой иллюзии. Притом что сама власть говорит, что мы несколько раз попадали в плен иллюзий. Так вот, не надо в очередной раз в этот плен попасть по столь судьбоносному вопросу.

Люди, главные герои, которые прибудут с театра военных действий, — это очень многообещающий и ужасно проблематичный одновременно материал. Донельзя, честное слово. И главное, что это же не материал, это люди! У них есть свое состояние человеческое, свое представление о том, как они дальше распорядятся своей судьбой, есть свои травмы. И всё это мало совместимо с их нормальным, достойным, очень позитивным и желательным — подчеркиваю, очень желательным — продвижением во власть. Вы начнете с ними это делать и вдруг обнаружите, что гладко было на бумаге, да забыли про овраги, что это люди с их пригорками-ручейками, с их военным опытом, включающим в себя не только героизм и готовность жертвенно сражаться за благо страны, но и многое другое.

Я наблюдаю с близкого расстояния за конфликтом на Украине уже девять лет. Я знаком со слишком многими людьми, которые оказались вовлечены в гущу этого конфликта, которых история побудила к тому, чтобы они оказали решающее воздействие на протекание конфликта, которые обладали массой героических качеств. И мне трудно представить себе, что эти люди, образно говоря, сядут за школьную парту — в любом виде, хоть вы эти парты сделаете бронированными, а для обучения вовлечете весь состав высшей военной элиты. Ничего из этого не получится. Если договаривать, то это очень обожженные войной и очень травмированные люди. И чем они героичнее, чем больше хочется, чтобы в поствоенной жизни они заняли совсем ключевое место и начали определять вектор развития страны — а, честное слово, мне этого хочется ничуть не меньше, чем главе государства — так вот, чем больше они совершили героического, тем больше они обожжены. И тем в меньшей степени по отношению к ним работают линейные схемы их перевода на мирные рельсы. А в том, что было сказано Федеральному собранию, речь именно о линейных схемах.

Грубо говоря, для этих людей, наиболее ярких из них, линейных схем нет. А поскольку война будет долгая, то самые лучшие, самые героичные с войны уже не вернутся. Они там и останутся сущностно, до конца. По этому поводу в произведении Юрия Бондарева «Берег» сказано достаточно внятно, когда два молодых лейтенанта, которые дружат друг с другом, противопоставлены как два человеческих типа. Один из них — Никитин, максимально рвущийся перейти на мирные рельсы, а другой — Княжко. И понятно, что лейтенант Княжко, который в романе гибнет, так обожжен войной, что никоим образом его на мирные рельсы не переведешь. И он не хочет этого. Всё, там нечто состоялось — это уже воин без дороги назад.

У меня отец воевал и в Финскую, и всю Великую Отечественную, и очень хотел назад — учиться, и быстро очень, в шинели прямо, поехал в аспирантуру, и так далее. Я хорошо знаю этот типаж людей, которые идеально вписались в мирную жизнь, и не надо было им никакой адаптации, и здорово они воевали при этом. Но я знаю и другой типаж, очень контрастный. А то, что происходит сейчас на Украине и что происходило девять лет, — это не Великая Отечественная война, и не советский лейтенант должен переходить на мирные рельсы. Не советский офицер, мечтающий о том, что у него будет семья, что он будет заниматься любимым мирным делом, должен переходить на мирные рельсы, а человек, обожженный так, что этот перевод крайне проблематичен.

То же самое очень ярко показано в великолепном фильме Тарковского «Иваново детство», где видно, что герой его Иван ни на какие мирные рельсы не перейдет, что — да позволено мне будет очень условно применить эту небезусловную метафору — этот мальчик уже шахид. И с этим делать нечего, он перешел Рубикон, он трансформировался в человека войны, и осуществлять обратную трансформацию он в высшей степени не готов. И таких было очень много.

Даже в ходе реабилитации этих людей после победы в Великой Отечественной войне — войне, длившейся относительно недолго, — было огромное количество проблем. Здесь их будет неизмеримо больше, даже если через какое-то время война закончится, и этих людей можно будет переводить на мирные рельсы.

А сейчас я хочу спросить: а она закончится? Чем, как, почему? Задача вписывания этих людей в мирные рельсы делится на две части. Первая — как вписывать и можно ли? И вторая — будут ли мирные рельсы? Вот это бы и хотелось обсудить.

Спросят: «А что вы предлагаете?»

Отвечаю: я предлагаю радикальную перестройку Вооруженных сил, доведение численности контрактной армии до трех миллионов, создание другого института — в каком-то смысле сословного — воспроизводства военной силы, создание инфраструктуры (в том числе поселений или городов), в которых люди с войны могут приходить назад на военные же деяния мирного времени. Если использовать исламский термин, с «джихада меча» на «джихад духа», а не в мир, ибо мир для них уже закрыт, для этих людей.

Они должны возвращаться в военные поселения, в этих военных поселениях они должны дальше развиваться и учить людей. И в армии они должны служить до смертного часа, поднимаясь, развивая свои возможности, переходя на педагогическое или любое другое поле, которое им будет нужно, возвращаясь назад при необходимости в Вооруженные силы. Но это требует совсем другой армии, которой в этой стране прямого места нет (Рис. 1).

Мы обсуждаем другой способ задействования драгоценного человеческого материала, который произвела эта война, специально усугубляя технократический, прагматический аспект. Мы обсуждаем, как это задействовать? В академии постукраинского будущего, диплом в котором даст возможность занимать место в политикуме или в системе управления? Или вот в этих поселениях, в которых военный остается военным? Это две разные модели.

Так вот, я боюсь — не хочу, а боюсь, — что модель-то с этими поселениями, не безусловная, мучительная, соответствует тому человеческому материалу, который надо использовать наиболее эффективным образом для будущего России, а модель грезящейся академии постукраинского будущего — как бы хороша эта модель ни была — она не соответствует материалу. Ведь модели-то могут быть как угодно хороши сами по себе, но вопрос о материале.

Это моя смелая гипотеза, которая является прологом к данной передаче. Хочу еще раз подчеркнуть, что я очень рад буду ошибиться, и что солидарен с тем, что было сказано в послании Федеральному собранию: с желанием каким-то самым-самым оптимальным, самым-самым бережным, самым-самым эффективным образом задействовать драгоценный человеческий материал, «произведенный» (в кавычках говорю) этим огромным конфликтом, жертвами, выстаиваниями, героизмом. Оно у меня совершенно такое же, как-то, что изложено в послании Федеральному собранию. Цель общая, вопрос о методе. А метод продиктован не желанием что-то обязательно менять, а соответствием материала, который должен быть задействован, и метода, который надо использовать. Нельзя игнорировать специфику материала. Кто-то и так впишется в мирную жизнь, а кто-то — нет. И вот об этих «нет» и надо думать сейчас. Если маячит некоторая мирная перспектива. А дальше возникает вопрос, маячит ли она. И с чем мы здесь сталкиваемся?

Есть такой Патрик Шриер, очень долго служивший в американских войсках, очень увлеченный историей, как-то сочетавший службу с обучением. У него две степени по истории в американском военном университете, он член общества военной истории, пожизненный член общества ветеранов зарубежных войн США. Его материал «Срединная война. Новая норма в будущем» опубликован 2 мая 2013 года. И он не сам лично что-то там высасывает из пальца. Он ссылается на очень авторитетный Центр стратегических международных исследований (CSIS), опубликовавший книгу «После последней войны. Баланс сухопутных сил и риск будущих вызовов».

Это американский аналитический центр, базирующийся прямо в Вашингтоне, основанный в 1962 году и до 1987 года существовавший в виде филиала очень важного Джорджтаунского университета. Первоначально он назывался «Центр стратегических международных исследований Джорджтаунского университета». Он проводит политические и стратегические исследования. По всем экспертным международным оценкам, это центр номер один в Соединенных Штатах во всех областях, ведущих аналитические исследования и занимающихся проблемой национальной безопасности в мире. И это четвертый лучший аналитический центр в мире, он получил статус Центра передового опыта обороны национальной безопасности и так далее. Он двухпартийный, постоянно фактически занимающийся только тем, чтобы согласовать позиции Демократической и Республиканской партий, и, повторяю, крайне авторитетный.

Срединная война, о которой иногда говорится больше, иногда меньше, — это термин сам по себе очень популярный в формальной и неформальной военной среде (причем неформальная весьма сильно влияет на формальную), требует еще раз проговаривания того, что такое срединная война.

Срединная война — это неформальное изобретение военной среды и политической (прежде всего американской, европейской тоже). Суть этого изобретения в следующем. Возникло некоторое соотношение сил. Например, СССР проиграл в холодной войне, и по итогам этого проигрыша Российская Федерация получила место Х (икс) в мире. Но она получила это место Х на 1992 год. А через двадцать лет это место может измениться. А через сколько-то лет, предположим, Китайская Народная Республика, которая находилась по своему статусу на месте Х1, резко выросла и получила место Y (игрек), притом что Y резко больше Х1.

Что с этим делать? Что, собственно, производить, когда имеет место такая динамика, и проходит какое-то количество лет (двадцать, тридцать) — что тогда? Официально говорится следующее: «А ничего. Просто сама динамика всё изменит, поставит на свои места, рынок расставит приоритеты, конкуренция докажет, кто чего стоит». Как пелось в сентиментальной студенческой песне: «Чуть-чуть беспомощно вагоны качаются,/ И всё получается само собой». Так вот, короче, «всё получится само собой».

Но все — и политики, и прежде всего военные — понимают, что «само собой» всё не получится. Что какая бы страна в момент Х ни проиграла, она будет готовиться к тому, чтобы изменить это положение. Особенно если ее сильно пригнули по результату проигрыша, а ни одну страну мира не пригнули так, как Российскую Федерацию. Что эти изменения надо будет вводить, что невозможно будет их избежать, и что единственным средством приведения чего-то в соответствие с чем-то является война. Тот мир, который есть, другого средства не изобрел.

Но если страны эти, которые хотят какой-то динамики, обладают ядерным ресурсом и начнут его использовать, то будет не перевод с места Х на место Y, а уничтожение цивилизации. Что никому не нужно — а динамика нужна. А что делать? Эта страна начнет говорить: «А у меня теперь другой потенциал, дайте мне место под солнцем. Дайте мне то, что мне причитается». Дайте Китаю то, что причитается. Россия изменилась — дайте ей то, что причитается. «А черт тебя знает, что тебе причитается и насколько ты изменилась», — говорят военные политики в клубном режиме между собой. Измерителем того, насколько что-то изменилось, является война: если ты так сильно изменилась, так ты выиграешь, и всё будет по-другому. В 1870 году пруссаки забрали Эльзас и Лотарингию, а в 1918 отдали, а потом опять забрали, а потом опять отдали, — вот так мы и живем.

Ну, а как же с ядерным-то делом быть? Его-то как абсолютно новый фактор за скобки не выведешь. Говорят: «А давайте мы будем меряться с помощью так называемых срединных войн. Давайте создадим какую-нибудь периферийную войну, достаточно серьезную, и там померимся, кто чего стоит, и по результатам что-нибудь оформим втихую или открыто. А разбираться будем без ядерного оружия». В сущности, так разбирались и в Корее, и во Вьетнаме, и в Афганистане, — мало ли где.

Так вот, в основе всего, что заваривалось как эта «каша» под названием СВО, как раз и лежала такая концепция срединной войны. Вот этой срединной войной и оперировали в каких-то неотчетливых «бла-бла» перед тем, как нечто началось. «Ну, русские, вы хотите нечто получить, да? Ну давайте померимся, если вы такие сильные, ну и зашибись, мы что-то дадим, а если нет — нет». Концепция срединной войны, так, как она фигурирует вот в этих «бла-бла» в спецпрофессиональной среде — говорит: «Ну давайте даже собьем по самолету или потопим по кораблю, но дальше не пойдем, не будем переходить на ядерное поле, а вот по результатам, с каким счетом кто выиграет, вот по ним всё и скорректируем».

И началось. Всё, что происходит на Украине, это и есть такая срединная, средняя война (СВ на рис. 2), где положено по делам оценить результат. Вот если результат такой (R1 на рис. 2), значит, место РФ — точка Х, а если результат другой (R2), то место РФ — точка Y, где Y больше Х (Рис. 2). И всё будет сделано. А почему нет? И говорилось: «Ну давайте, давайте! Ну чего вы там, ну вы же так щеки надуваете, вы стали такие сильные, у вас такая армия, такая экономика… Ну давайте, давайте, мы же не против! Мы будем соблюдать некоторые красные линии, мы эти линии не перейдем. Ну мы, конечно, поможем вашему противнику, но это и есть правила игры. Ну и что? Давайте, давайте, мы будем умеренными, ведь это всё средняя война».

Конечно, само по себе построение со средней войной добавлялось к идее быстрой войны с нашей стороны. И здесь речь идет о том, какие именно в этом смысле мы проводим сравнения с прошлым, хотя все сравнения с прошлым ничего не стоят. Но если мы хотим проводить сравнения с прошлым, то мы просто обречены на рассмотрение стратегий эпохи до появления ядерного оружия, понятно? Рассматривать стратегию с применением ядерного оружия бессмысленно, ибо вся концепция предполагает, что его не применяют. А что такое крупные конфликты без применения ядерного оружия? Это конфликты до создания ядерного оружия. А самые крупные такие конфликты — это что такое? Это две мировые войны с очень разными условиями существования, стратегиями, проведением действий и так далее.

И вот тут мне хочется оговорить, что военная стратегия — это не дилетантское дело, ну совсем не дилетантское. Я даже знаю, что есть люди, которые начитались и Люттвака, и фон Шлиффена, и бог знает чего, — и которые, может, и умнее людей, грызущих гранит этой стратегической науки от 22 лет и до выхода на пенсию, а может, и после выхода. Но это очень профессиональное дело, потому что сама по себе стратегия столь же незаменима в ходе военных действий, сколь и почти неощутима. Эта стратегия — кто там кого родил, как в Библии перечисляют, — она рождает отдельные военные доктрины, а доктрины рождают еще что-нибудь. И пока это доберется до передвижения войск и реального конфликта (K на рис. 2), пройдет несколько этажей. Когда вы находитесь вот здесь (в нижней точке, рис. 2) и смотрите наверх, у вас возникает ощущение, что и нет ее, стратегии, никому она не нужна.

Но это не так, она есть, и она должна быть разработана таким способом, чтобы иметь способность быть переведенной и разверстанной на следующем уровне, на каждом из этих уровней она превращается из 500-страничной книги в 100 тысяч или 200 тысяч страниц, файлов, в каждом из которых указано, кто куда движется, как именно осуществляется мобилизация, сколько и куда нужно передавать ресурсов, как именно эти ресурсы должны производиться, какая должна быть экономика у всего этого дела. Это огромное, тяжеловесное, мощное дело. Это стратегия, обсуждение которой требует какой-то осторожности, какого-то взвешенного подхода и какого-то отсутствия избыточной экстравагантности. А эпоха требует как раз избыточной экстравагантности.

И вот появляются какие-нибудь «стратегии аннигиляции» или чего-нибудь еще со ссылкой на имена, никакого отношения к подобному названию не имеющие. Значит ли это, что говоримое сейчас на этом экстравагантном языке вообще к военной истории не имеет никакого отношения? Нет, имеет. Имеет, но совсем не такое прямое, как кажется. Я позволю себе достаточно короткий исторический экскурс.

Жил да был такой граф Хельмут фон Мольтке, который вместе с Шлиффеном и Бисмарком был архитектором победы во Франко-прусской войне, создании Первого рейха — германской империи. И вообще заслуги его необозримы.

У него был племянник — Мольтке-младший, тоже, кстати, Хельмут: Хельмут Иоганнес Людвиг фон Мольтке. И этот фон Мольтке был начальником Генерального штаба перед началом Первой мировой войны. Он является автором идеи провалившегося «блицкрига», замысленного как стратегия Первой мировой войны с быстрым взятием Парижа и так далее. Он осуществлял какие-то странные действия: очень боялся русских, перебрасывал крупные военные соединения на Восточный фронт, чтобы русские, упаси бог, не ударили в тыл. Короче, он обескровил тогдашнюю немецкую армию и фактически привел ее к поражению на Марне, и немцы быстро Париж не взяли — а они рассчитывали на блицкриг. Немцы всегда рассчитывают на блицкриг, и в Первой мировой войне тоже рассчитывали на него. И он разбирал, как его осуществлять, и в результате его провалил.

Когда он его провалил, то на место Мольтке-младшего (начальника Генерального штаба и вообще того, кто отвечал за ведение военных действий в ходе первого этапа Первой мировой войны) Вильгельм, император и верховный главнокомандующий немецкой армии, всесильный руководитель Рейха, назначил своего знакомого, некоего Эриха фон Фалькенгайна. Который, по существу, должен был изменить доктрину Мольтке-младшего с блицкригом, который провалился, на доктрину войны на истощение. И Фалькенгайн это сделал. Он был человеком достаточно талантливым для того, чтобы, отказавшись от концепции блицкрига, перейти к концепции долговременных военных действий.

Вот некоторые цитаты из книги «Верховное командование 1914–1916 годов в его важнейших решениях». «Франция в своих напряжениях дошла до пределов едва уже выносимого, впрочем с достойным удивления самопожертвованием. Если удастся ясно доказать ее народу, что ему в военном отношении не на что более рассчитывать, тогда предел будет перейден, лучший меч будет выбит из рук Англии. Для этого не нужно сомнительное и превосходящее наши силы средство массового прорыва. И с ограниченными силами, по-видимому, может быть достаточно сделано для этой цели».

Еще цитирую. «Но если то, что мы хотим, будет реализовано правильно на Западном фронте, то Франция истечет кровью, так как иного исхода нет, и притом одинаково, достигнем ли мы самой цели или нет. Если же она не сделает этого, и цель попадет в наши руки, тогда моральное впечатление во Франции будет чудовищным».

Истощение противника, его медленное перемалывание в оборонительных боях — вот единственно верная стратегия, которую предложил генерал Фалькенгайн. Человек он был умный, достойный, основательный, компетентный и абсолютно лишенный способности к пиаровскому «бла-бла». В своей книге «Верховное командование», изданной в Советской России, он подробно-подробно описывает какой-нибудь прорыв Горлице — Тарнов, его последствия, решение о попытке прорыва, алгоритмы. Он никаких терминов особенно, кроме того, что я цитирую, не использует.

А используют их уже близкие к пиару экстравагантные представители нынешней тусовки, пытающиеся каким-то образом осмыслить то, что происходит в столкновениях между Россией и Украиной. А это осмысливать-то надо! И тусовка эта одним боком уходит совсем в маргиналитет, а другим она сопрягается с военными кругами Соединенных Штатов и НАТО — теми самыми, которые проговаривают всякого рода «срединную войну», «среднюю войну» и так далее.

Книга Фалькенгайна, скромно названная «Верховное командование», была издана в Москве в 1923 году Высшим военным редакционным советом. А предисловие к этой книге, переведенной на русский язык, написал Андрей Евгеньевич Снесарев — русский и советский военный теоретик, человек, о котором можно было бы рассказывать всю ночь. Человек блистательный, великолепный востоковед, действительный автор «Стратегии». Человек, включенный во все круги, в том числе Брусилова, перешедший по рекомендации Бонч-Бруевича (того, который руководил нашей военной разведкой еще в имперской армии) на сторону Советской власти, оказавшийся жертвой репрессий в ходе так называемой операции «Весна».

Что это была за операция, хотели ли действительно военные свергнуть партийную власть — вопрос отдельный. Почему бы им, собственно, этого не хотеть? Надумано органами было очень много. Измышлений было гораздо больше, чем правды. Но и правда была. Военные из этого круга были очень обеспокоены тем, что в партии идут непрерывные дрязги, что партия ни с чем не справляется, и что могут прийти белые (т. е. случится контрреволюция), а тогда они с ними расправятся.

Высших военспецов мели под гребенку, но что касается Снесарева, то несмотря на то, что между ним, с одной стороны, как присланным Ставкой, и тандемом Сталина и Ворошилова, в Царицыне в ходе Гражданской войны были очень крупные конфликты — несмотря на сложность этих отношений, Сталин дважды требовал, чтобы Снесарев не был расстрелян. И Снесарев получал каждый раз «десятку» вместо того, что мог получить. У него был инсульт, его освободили, по возвращении из тюрьмы у него был второй инсульт, потом третий — и он умер. Но Сталин писал письма, и они есть, к Ворошилову и другим: «Клим, не надо этого человека расстреливать, он нам еще понадобится».

Ссылки Снесарева на Фалькенгайна в связи с войной на истощение имеют вполне себе серьезный характер. Как невероятно серьезна и сама личность Снесарева и других входивших в военную элиту русских генералов, перешедших на сторону большевиков.

Поэтому вся советская концепция ведения военных действий, стратегия эта самая, просто не могла не быть копией русской — ведь ее делали одни и те же люди. Просто бездарное руководство Российской империи не давало ходу определенным вещам, а большевики, которые не были так обусловлены всякого рода семейными связями, клановыми рамками и прочим, дали этому ход. Но это одна и та же концепция. И всё, что делалось с перемалыванием гитлеровских войск, является прямым следствием того, чему большевики учились в Академии Генерального штаба и в других местах по трудам Эриха фон Фалькенгайна и других стратегов.

И проследить реальную связь между Авдеевкой и Первой мировой войной и с ее концепцией у Фалькенгайна не составляет труда. Это не высасывание из пальца. Это некоторая логика неспешного развития стратегических доктрин, суть которых заключается в том, что если ты прорываешься в каком-то месте, и противнику кажется, что следом за этим прорывом ты осуществишь глубокий рейд и что-нибудь у него необратимо повредишь совсем в тылу, то противник в эту брешь начинает втягивать свои войска. А ты можешь этой брешью напугать, а потом втянутые войска уничтожать, ибо втягиваться они будут по-быстрому, это будут не лучшие войска, и тогда ты там осуществляешь перемалывание, а потом в другом месте начинаешь двигаться другим образом. Вот только никакого отношения к современной пиаровской экстравагантности это не имеет — это первое.

И второе. Никакого противопоставления советского военного искусства искусству имперскому, досоветскому и как бы антисоветскому не существует в принципе, это надо запомнить раз и навсегда. Потому что те же люди делали то же самое и передавали нечто. И даже если операция «Весна» многих уничтожила, следующее поколение генштабистов шло уже по этой тропе. Одно надо понимать твердо: что когда возникло ядерное оружие, все эти концепции полетели к такой-то матери как концепции стратегической войны, но остались как концепции вот этой войны — войны на истощение, позиционной. И когда проваливается блицкриг и летит кубарем с занимаемых постов автор несостоявшегося блицкрига Мольтке-младший, то возникает кто-нибудь, кто начинает оправдывать и осуществлять позиционную войну: ну раз уж нет блицкрига, что-то надо осуществлять. И этим «кто-то» в случае Мольтке и Первой мировой войны был Фалькенгайн, который осмыслил весь этот опыт и объяснил, как вести позиционные войны, как создавать бреши, как перемалывать в них силы противника, как выводить его на окончательное истощение. Вот только дело-то это он до конца не довел. А когда вновь пришли Людендорф и Гинденбург, то песенка немецкая была уже спета.

Но опыт осмысливался, в том числе и русскими и советскими генералами, и был активно применен в Великую Отечественную войну, а также в последующем в том, что касается крупных действий крупных масс войск, с поправкой, разумеется, на ситуацию, на технику и на всё прочее, в условиях отсутствия ядерного оружия. В условиях, когда нет того, что наносятся стратегические удары по двадцать-тридцать-пятьдесят мегатонн, и дальше уже вопрос о том, как мы что строим на развалинах, а на самом-то деле цивилизация кончается. Это уже другая страница.

Вот эти все концепции существуют отдельно, а срединная война — отдельно. А теперь главное. Русским неофициально (а, в общем-то, официально) всё время говорили: «Давайте померяемся и по результатам, всё измерив, получив данные эксперимента, построим новые отношения». Говорили им это, а имели-то в виду другое!

Сначала они имели в виду срыв блицкрига со взятием Киева, аэродромов, с войсками под Харьковом и так далее — быстро-быстро, малыми силами… Шли сравнения с чем угодно, включая Афганистан и — о ужас! — вхождение войск в Чехословакию в ходе событий 1968 года (там соотношение сил было, мягко говоря, фантастически другим, чем в начале украинско-российской конфликтной ситуации, именуемой СВО). И когда это всё оказалось сметено реальностью — потому что заранее точно знали, что будут делать — отреагировали не так, как обещали, а тотальными санкциями и фантастическими поставками денег и оружия. А потом сказали: «Да мы не участвуем, это всё продолжается средняя война».

Всё это раскручивало ситуацию на протяжении двух лет и завершается на наших глазах. Вот это, мне кажется, недопонимают, потому что заявляется уже твердо: «Нет, мои дорогие, это мы вас обманывали. Вы же любите говорить, что вы такие доверчивые и вас так легко куда-нибудь заманить. Вот мы вас и обманывали, мы вам говорили: повоюем-повоюем, потом будет заключено перемирие, ваши интересы будут учтены, наши учтены; мы посмотрим, насколько вы сильны, соответственно, всё сдвинем в вашу сторону, или если мы сильны — всё сдвинем в нашу сторону». А теперь говорят: «Нет, мы проиграть эту войну не можем!» И это говорят все. Запад не может проиграть войну с русскими на Украине: «Это мы там воюем, и проиграть эту войну нельзя».

Соответственно, идут новые военные бюджеты Германии, других стран. Соответственно, публикуются «сливы» насчет того, что именно немецкие офицеры обсуждают в виде удара по Крымскому мосту. Соответственно, Макрон заявляет: «А почему бы нам войска туда не направить, ведь мы не можем проиграть». Значит, вся концепция средней войны с заключением мира по ее результатам — рухнула.

Это же и есть ловушка: «Всё, мы проиграть не можем», а говорилось, что можем: «Ну проиграем, подумаешь, делов-то. Ну что-нибудь вам отдадим, поделим». Теперь нет, фигушки. А надежды-то все были на это.

Теперь возникает вопрос — что делают наши? Они говорят: «Ах, это НАТО? А у нас одна концепция войны с НАТО — ядерные удары». Но ядерных ударов не хочет никто, кроме тех, кто торгует этой возможностью ради того, чтобы создать наилучшие условия для продолжения срединной войны: «А вот что-нибудь поставите — как долбанем! Так вы не ставьте». И что-то выторговывают — ну и молодцы, что выторговывают, я же ничего не говорю. Но всерьез-то ядерной войны не хочет никто.

Значит, возникает война типа Столетней… В этой войне о каком возвращении к миру и каналах вертикальной мобильности мы говорим? Никто с нее не вернется. Не потому, что все погибнут, а потому, что — ну ведут и ведут. Когда не смогут вести, начнут на заслуженный отдых уходить, придут другие. Мы столкнулись с этим. Ловушка срединной войны, средней войны, с оформлением результатов по окончании «эксперимента» отменена криком о том, что «русское наступление имеет экзистенциальный характер», что «русские пойдут дальше», что «они начнут завоевывать Европу». И сколько бы наши ни говорили «да чушь какая-то собачья» — вовсе это не «чушь». То есть, конечно, буквально-то чушь. Поскольку это способ превращать среднюю войну, про которую обещали, что она будет конечна по времени, в вечную.

Дальше начинается поставка более дальнобойного оружия, экспроприация русских денег. Окончательные договоренности о том, что «будем эти деньги изымать, ну еще помучаемся пару лет или месяцев…» Еще сколько-то месяцев США что-нибудь не выдаст Европе, Европа сама что-нибудь соберет по сусекам, еще больше ее ограбят, или всё-таки будет выдано… Что там будет — не это сейчас важно.

И возникает проблема: то, что считалось — вот это сегодняшнее наше государство двинется от СВО к мирному разрешению и дальше — становится всё более проблематичным. Дай бог, если это так: все эти Трампы, уставшие люди, победы правых сил, которым это не нужно, и так далее. А если это не так и на самом деле имеется вот эта линия (на рис. 1), тогда речь идет о том, чтобы нынешнее государство двигалось по данной траектории очень и очень долго при нарастании давления — или речь идет о чем-то другом? Как эту-то ситуацию развернуть нужным образом?

А только одним, как представляется, образом: эту ситуацию, если, упаси бог, она такая (а есть основания считать, что она такая), можно развернуть в свою пользу только сокрушительным ростом военного оборонного потенциала.

Страну надо переводить на военные рельсы не в той степени, в какой ее перевели, хотя всё сделали правильно. Вот для этой нынешней концепции нет ни одной ошибки, замечательно всё сделано! (Рис. 1). Внешняя политика абсолютно нормальная: маневрируем, ищем союзников; союзники все ненадежные — ну и ладно; внутренняя политика нормальная, общество поддерживает; экономика, финансы нормальные; военно-промышленный комплекс наращиваем. Всё путем!

Так я не спорю, что всё гораздо лучше, чем могло быть. И вот вам даже Авдеевка и всё остальное. Всё отлично в этом смысле для этого государства (Рис. 1). Только это государство должно иметь вот здесь (точка Х на рис. 1) подведение итогов и получение некого компенсационного приза на Украине или где-то еще. А если этой точки нет, то возникает вопрос: что здесь происходит? Ну уж как минимум не превращение воинов-победителей в новую элиту, а что-то другое. Что?

И вот в области таких ловушек мы продолжаем существовать. Главная, конечно, та, которую я обсудил, но есть и вторая, по поводу которой мне хочется что-то сказать.

Мир облетело известие об интервью господина Такера Карлсона с президентом России Владимиром Владимировичем Путиным. Интервью оказалось успешным, его просмотрело очень много людей. В целом оно существовало в концепции «нам же надо донести до мира нашу правду». А этот Карлсон — человек правых убеждений, сторонник Трампа и так далее — он же, с одной стороны, очень популярен, а с другой стороны, он-то не будет совсем воинственно против нас играть. Это же типа «наш трампист», это ж консерватор, а мы ж теперь «с консерваторами»! Меня спросят: «А с кем быть-то? С леваками? С какими леваками?»

Отвечаю. Всё, что связано с коммунистическим движением, с левым движением на Западе, — всё уничтожено. И нам приходится смотреть направо не потому даже, что хочется, — а нам-то, в общем-то, и хочется, государство стало уже не таким антисоветским, как было, но отнюдь не просоветским, мы это тоже видим. Но не потому, что хочется, надо смотреть направо, а потому что больше смотреть — некуда. И это как в «Преступлении и наказании», где господин Мармеладов говорит Раскольникову: «Знаете ли, знаете ли вы, молодой человек, что это такое, коли идти больше некуда?»

Так мы идем туда, направо, это нам и созвучно — «мы сами правые, консерваторы, и нас вроде как там могут более или менее приласкать или по крайней мере не такие сильные подлянки строить».

И вот возникает эта ловушка.

Карлсон берет интервью у Путина. Всё зашибись, все довольны, все говорят «ну как мы сработали, ну как мы их умыли!»

А дальше Карлсон дает интервью некоему Лексу Фридману. И тут всё важно — кто такой этот Лекс Фридман, что говорится в этом интервью и так далее. Лекс Фридман — фигура ничуть не меньшая, чем сам Карлсон. Это и ученый, и успешный блогер-публицист, и политический деятель. Как ученый он всегда занимался компьютерными технологиями, искусственным интеллектом. На его информационном ресурсе царствуют такие, конечно, «пророссийские» сугубо фигуры, как Илон Маск, Марк Цукерберг… Ну там же и Оливер Стоун и так далее. Общее число просмотров на YouTube уже приближается к миллиарду, это один из главных ресурсов.

Родился он в городе Чкаловске Таджикской ССР, в 1983 году. Звался он тогда Леша Федотов, рос и учился в Москве, отец его — физик, уехавший в США и ставший там директором института плазмы Университета Дрекселя, и быстро раскрутившийся. Дрексельский университет — это крупное учебное заведение в городе Филадельфия, штате Пенсильвания в США, обучение в нем проходит 26 тысяч студентов. Словом, корни-то у этого господина и украинские, и иные… И вот он, будучи сам крупной фигурой, разговаривает с Карлсоном.

Значит… как говорят в таких случаях, следите за руками… (Рис. 3)А почему бы нам не поговорить с Карлсоном? Владимир Владимирович Путин даст интервью этой знаменитой фигуре, знаменитость фигуры тем самым заложится в пиар Путина… У меня возникает вопрос к тем, кто вот на этой схеме останавливается, а потом говорит, что мы слишком наивные: а Путин — не заложится? Вы считаете, что эта прямая связь есть (+ на рис. 3), а другой (? на рис. 3) нет? Что с ней-то делать? И говорится: «А зафигом ему эту связь свою с Путиным использовать в деструктивных целях, когда он консерватор и трампист? Он же правый, мы правые — и всё зашибись».

Давайте почитаем, что происходит в этом интервью.

Фридман спрашивает: «Что вы думаете о словах Путина о том, что оправданием продолжения войны является денацификация?»

Объясняю. Образ Путина — это информационная тактика, это оперативное мероприятие, очень важное; и когда люди мыслят только оперативными мероприятиями (ОМ на рис. 3), они их могут выиграть. А концепция денацификации — это главный концептуальный узел, на котором всё держится! (Рис. 3)

Значит, сначала этот Карлсон идет к Путину, завоевывает эту связь, дает какой-то пиар. А затем он выходит с соразмерным ему по мощи человеком с украинскими и прочими корнями и с генезисом в университете, где вполне себе на ВПК американский работают (Институт плазмы и всё прочее — это про что?!), выходит на эти связи — и тут начинаются удары по концепции. А Путин что, существует отдельно, это не его концепция?

Я внятно говорю? Я говорю, что когда в голове концепции нет и всё заполнено оперативными мероприятиями и пиаром, то можно проиграть концепцию, а потом и всё.

Карлсон отвечает на этот вопрос Фридмана, явно проговоренный заранее. Они снюхались заранее, и те же, кто предлагал, чтобы Карлсон выступил, уже знали, что потом он будет говорить с Фридманом. И что удар будет нанесен нокаутирующий с концептуальной точки зрения, и не только.

Карлсон отвечает: «Я подумал, что это одна из самых глупых вещей, которые я когда-либо слышал. Я не понял, что это значит — денацификация».

Это же не вопрос только о том, как этот Карлсон мыслит и почему. Это вопрос о том, до каких пределов он может дойти, вступив в отношения с человеком, который ему поверил, который построил эти отношения. И Карлсон закрепил это собственным интервью, а не стал базарить. Он стал бы базарить — получил бы в лоб, и не было бы интервью.

Ну, а после того, как отношения закреплены и интервью вышло, он говорит: «Это одна из самых глупых вещей, которые я когда-либо слышал». Это с кем на таком языке говорят?!

Поскольку он правый, для него денацификации нет. Если хотите до предела доводить, то в каком-то смысле, совсем не прямом, он комплиментарен к этому нацизму, выводя из него только Гитлера. И он прямо говорит: «На самом деле нацизм, чем бы он ни был, неотделим от немецкой нации». Да?! Неужели?

«Это было националистическое движение в Германии» — других нацистов не было, верно? Ты оборзел?! Ты с ума сошел?!

«Что значит быть нацистом? Я имею в виду Mein Kampf (внесено в список экстремистских материалов)— это не „Капитал“, верно? Mein Kampf (внесено в список экстремистских материалов)— это, насколько я понимаю, похоже на то, что он [имеется в виду Гитлер] разозлился из-за Версальского мирного договора…»

Дальше говорит: «Я очень антинацист. Я просто говорю, что в 2024 году нацистского движения не будет. Это способ называть людей злыми».

Да?! Ты, милок, поезжай, посмотри замок Вевельсбург, где Гиммлер, а не Гитлер, устраивал посвящение в черный орден элиты СС, — и ты увидишь там «черное солнце». А потом ты приезжай на Украину и посмотри, как твои псы в Америке вывели из числа радикальных нехороших организаций «Азов» (организация, деятельность которой запрещена в РФ), и посмотри, какой там знак у «Азова» (организация, деятельность которой запрещена в РФ) — Черное солнце. Этого нет?! Бандеры нет?!

«Путину не нравятся националистически настроенные украинцы, Путин ненавидит национализм… Я за национализм, я за американский национализм…» А вы с кем, думали, связались? Вы связались с «kill commy for mommy»! Поэтому: «я не согласен с Путиным… называть нацистами этих людей — это ребячество!» Да?! Ты такой тупой или ты притворяешься?!

«Это самая глупая, неубедительная реплика, которую ты только мог придумать», — думал я. Я сидел и слушал, что он говорит о нацистах восемь минут. Думаю: «Он в это верит…»

Дальше Фридман уже: «Чтобы уточнить: на Украине есть неонацистские движения, они очень малочисленны».

Они всем вертят, и они не малочисленные, они миллионные. Достаточные, чтобы взять за горло народ при помощи ваших американцев, которые им передали власть. Так же, как они передали власть радикальному исламу. Бжезинский и Киссинджер говорили: «Зачем в Афганистане нужна умеренная власть? Нужны радикальные исламисты, они гораздо полезнее».

А дальше этот Фридман с украинскими корнями говорит: «Это же небольшой процент, крошечный процент, он не имеет никакой власти в правительстве, насколько видел, нет данных, показывающих хоть какое-то влияние…»

Свисти, свисти, золотая рыбка! Но дело же не в этом, а в том, что ты убиваешь всю концептуальную основу ведущейся войны. А ты уже ним, с Путиным, связан! Наживку уже удалось дать заглотить. Ну так пожалуйста, теперь получайте!

А дальше идут рассуждения о том, кто и чем болен — и это уже просто подлые вещи. И, опять-таки, с такой подлянкой: «ну вот говорят…», «а вот я не знаю…»

Вы имеете дело с отпетым, умным и ненавидящим вас мерзавцем. А клюнули вы на то, что он трампист, и потому «должен» вас любить. Или, по крайней мере, вас с ним связывает нелюбовь к Байдену, и поэтому, дескать, он будет союзником, хотя бы ситуационным.

А теперь эту историю перенесите на Трампа и на правую Европу. И окажется, что, конечно, идти больше некуда. И, конечно, эти правые еще что-то отстаивают, в том числе какие-то человеческие ценности от вопиющей дегуманизации. Только каши с ними сварить нельзя. А идти куда-то, потому что идти больше некуда, конечно, можно, и иногда даже нужно, но только хорошо зная пределы и то, как именно можно залететь — залететь можно вот так! И не только здесь, а во всей системе построения отношений. Когда они будут построены и возникнет взаимная связь (хорошо, если информационная — и политическая, и другая), вот тут-то и произойдет сокрушительный кидок.

Спрашивают, что делать. Отвечаю. Каждый раз отвечаю одно и то же: как это ни горько, но очень осторожно и постепенно отказываться от этой — в целом очень убедительной и отнюдь мною не ненавидимой — концепции дальнейшего движения. Мне по-настоящему тревожно, только когда я понимаю, что это может рухнуть. А если оно убедительно существует — почему бы нет? И в нем есть своя убедительность: прилавки магазинов полны, цены на нефть приемлемы, оборонный комплекс работает, какие-то победы есть…

Вот только вся концепция средней войны — это такая же ловушка, как блицкриг или как объятие с консерваторами так называемыми. Утопающий может схватиться за змею, но только он должен знать, что, скорее всего, она его укусит. И да не будет так.

Что касается меня, то я за всё хорошее — вот только факты примерно таковы, как я их изложил. Мне скажут: «Вы берете отдельные факты и вынимаете их из картины»… Я не фактами самими по себе занят. Все факты так или иначе вмонтированы в процессы. А процессы, как мне представляется, таковы, что можно только очень сильно сдвигаться в сторону военно-промышленного и военного роста. Очень сильно, быстро и умно, не подрывая никоим образом всё остальное. Но двигаясь вот в эту сторону новой страны и создавая инфраструктуру для тех, кто отвоевал по десять-пятнадцать лет, а не места в высшей партийной школе улучшенного качества. В этом вся разница.

Что же касается фактов, то никогда нельзя их ни игнорировать, ни абсолютизировать. Факт — часть процесса. Я что-нибудь исказил в беседе господина Карлсона с господином Фридманом? Я был бы очень рад, если бы этой беседы не было или она носила бы другой характер, но она-то тоже факт — и она вписана в процесс. А когда вы видите процесс, вы видите будущее. А когда вы видите будущее, то вы делаете то, что нужно, чтобы ваша страна жила, а не то, что нужно для того, чтобы в ней осуществлялось временное процветание с последующим уничтожением.