Передача «Предназначение» № 27 от 20 февраля 2024 года

Военные эксперты, которых я лично очень ценю и которые вполне авторитетны в военной среде, говорят о том, что сменилось руководство Военно-морского флота Российской Федерации, подробно комментируют очередную трагедию — потерю очередного корабля Черноморским флотом — и обсуждают очень важные частности, породившие эту потерю.

Что касается меня, то, во-первых, я всё более серьезно отношусь к происходящему, хотя, казалось бы, серьезней некуда, — и тем не менее. И это отношение порождает твердую мою уверенность в том, что мы должны получать информацию о происходящем из строго официальных источников и что это вопрос не только этики, но и чего-то большего — вопрос серьезности нашего отношения к происходящему и нашего чувства ответственности за это происходящее. Поэтому напрямую обсуждать то, что сообщают военные эксперты, я не буду, но это и не является необходимым, раз вполне официально сообщено о том, что Военно-морской флот Российской Федерации серьезным образом пострадал за время конфликта между Россией и Украиной, и что его потери весьма существенны.

Что касается специалистов, обсуждающих причины этих потерь, то здесь, мне кажется, есть некая развилка. Во-первых, эти специалисты совершенно правы. Разумеется, имеют место и головотяпство, и упорное нежелание осуществлять даже те простейшие действия, которые могли бы позволить минимизировать риск для наших кораблей. Безусловно, это так, как безусловно и то, например, что далеко не всё эффективным образом используется из имеющегося при ведении контрбатарейной борьбы, качество которой в конечном итоге определит ситуацию в конфликте между Россией и Украиной, а значит, и мировую ситуацию. Так что вопросы все это серьезные. И специалисты, которые разбирают по косточкам некоторые частные проблемы, — весьма существенные, потому что и впрямь «дьявол» тут «таится в деталях», — эти специалисты правы, их надо всячески поддерживать. И такая дискуссия, будучи абсолютно корректной, должна вестись, потому что с головотяпством как-то надо бороться, а оно носит достаточно серьезный характер, и об этом я тоже буду говорить.

Но когда сообщаются эти бесконечные частности, — очень важные, очень существенные, такие, которые надо обсуждать, — то их подробное обсуждение в каком-то смысле снимает с повестки дня стратегический аспект проблемы. И тогда чувствуешь себя даже неловко, если начинаешь его обсуждать, что типа «а вы, наверное, хотите перевести стрелку на стратегию и тем самым замылить то, что имеет действительно место в практической жизни, и является частностями, которые надо исправлять». Не хочу ничего замылить, всячески поддерживаю тех, кто эти вещи обсуждает, не считаю их мелкими частностями — считаю их животрепещущими проблемами, от которых зависит наше будущее. Но это же не означает, что стратегических проблем вообще нет?

Мы обсуждали в одной из передач ситуацию с контрбатарейной борьбой. Эта ситуация носит суперживотрепещущий характер, и во многом от того, как будет решен вопрос, зависит, повторяю опять, судьба и конфликта на Украине и, значит, всего человеческого будущего. Ставки в игре такие.

И люди, которые обсуждают, что «вот это не сделано, вот это не сделано, а тут вообще атас, а тут вот так и так», — абсолютно правы. И они имеют некий приоритет в том, что касается обсуждения вопросов, потому что живем сегодня, здесь, сейчас, и это носит решающий характер. Кроме того, это легко исправимо.

Но я говорил уже и повторяю опять, что всё зависит в конечном счете от дальнобойности орудий, а не от этих частностей, которые имеют огромное значение. Что при условиях, когда артиллерия противника — имею в виду западную, естественно, артиллерию — более дальнобойная, чем наша, мы всё равно до конца контрбатарейный вопрос не решим.

Я говорил об этом, а теперь министр обороны Российской Федерации обратил внимание на то, что ситуация с «Коалицией-СВ», которая могла бы переломить всё, что касается контрбатарейной борьбы, весьма печальна. Что не так быстро производится эта дальнобойная самоходная артиллерийская установка, которая бы всё переломила в контрбатарейной борьбе именно стратегическим образом, и что тому есть свои причины, связанные с тем, как функционирует военно-промышленный комплекс. Это же сказано — и сказано официальными лицами. Но тут же вопрос возникает не в том, чтобы это констатировать, и даже не в том, чтобы исправить какое-то положение вещей с помощью каких-то организационных мероприятий. Тут дело в принципе.

Принцип этот в конечном итоге сводится к тому, что функционирует определенная система. Она функционирует определенным образом. Она, конечно, неоднородная, и есть герои, и есть новаторы, есть блестящие представители военно-промышленного комплекса, но как система она функционирует определенным образом. И в рамках этого функционирования возникают определенные вещи.

Теперь Военно-морской флот. Головотяпство есть? Есть. Оно недопустимо? Недопустимо. Его надо преодолевать? Надо. Вводить все те меры, о которых говорят военные эксперты: аэростаты, специальные самолеты, которые бы следили за ситуацией, всё прочее, — надо? Надо! Но стратегический-то аспект ситуации состоит не в этом. Стратегический аспект ситуации состоит в том, что Военно-морской флот как таковой, причем отнюдь не только российский, оказался в абсолютно новой военной ситуации, которую мы наблюдаем (а ситуация беспрецедентно нова сейчас) — он крайне уязвим. Крайне! Не в силу того, лучше или хуже его защищают, — конечно, его надо лучше защищать, конечно, это имеет очень большое значение. Но он уязвим оказался в силу других причин, которые в конечном итоге можно рассматривать как стратегически, так и исторически.

Исторически проблема состоит в следующем. Самые тяжелые крупные военные корабли — в определенную эпоху броненосцы, потом авианосцы и так далее — стоят безумно дорого и являются очень массивным, тяжелым средством ведения военных действий. Производить их могут только самые богатые страны из числа военно-морских держав. Все другие должны либо оказаться уязвимыми по отношению к военно-морскому могуществу этих держав, либо искать альтернативные варианты. И их всегда искали: великие державы производили в большем или меньшем количестве броненосцы, а державы, желавшие им противостоять, производили миноносцы и торпеды, которые могли этот броненосец грохнуть так, что мало не покажется. Потом великие военно-морские державы (прежде всего Британия, в дальнейшем — Соединенные Штаты, в меньшей степени милитаризированная Япония) производили авианосцы. И говорилось: «Вот у нас есть авианосцы, а что у вас есть? Ничего у вас нет». Но возникли гиперзвуковые ракеты и катера, на которых можно поместить устройства, способные грохнуть авианосец. А еще перед этим возникли подводные лодки, которые были гораздо дешевле, чем эти самые броненосцы, но топили эти броненосцы как хотели. Этот поединок длится уже, я думаю, чуть ли не два столетия. И является частью знаменитой «борьбы брони и снаряда».

На сегодняшний момент этот поединок вышел на абсолютно новый уровень, потому что в военно-морском деле возникло сочетание роботизированных систем: собственно морских (поверхностно-морских), воздушных, наземных и подводных. Робото-системы возникли четырех типов, и все они вместе замкнуты в единое целое. Это беспилотные летательные аппараты, это безэкипажные катера, это подводные устройства (тоже не имеющие внутри себя человека) и это наземные устройства такого же типа. Всё это работает вместе. Эта скоординированная работа поставила военно-морской флот — любой! — в очень тяжелую ситуацию. И речь идет о ситуациях двух типов.

Во-первых, речь идет о ситуации неповоротливости военно-морского флота по отношению к этим новым возможностям. И сколь бы ни справедлива была критика в адрес нашего военно-морского флота (а она справедлива), но вы же все видите, что происходит в Красном море, там же не мы плаваем и не наши возможные головотяпы. Там плавают великие военно-морские державы. А против них сидят, прошу прощения, туземцы, которые — кых! — и вся глобальная торговля поставлена на уши. А этот военно-морской флот двигается и говорит: «Да я сейчас как долбану, да я сейчас как раздухарюсь, так всё полетит к чертям». А туземцы йеменские говорят: «Да в гробу мы тебя видали», — кых! — еще раз. Это ситуация первого типа.

А ситуация второго типа, с которой мы сталкиваемся на Украине, намного сложнее. Потому что весь этот разговор о безумной значимости беспилотных летательных аппаратов, подводных и прочих систем роботизированного типа действительно справедлив отчасти. И в рамках этого разговора говорится: «Вот смотрите, наделали маленьких аппаратиков дешевых, создали их рой, долбим и побеждаем все ваши тяжеловесные устройства».

Отчасти это действительно так: беспилотные аппараты сильно изменили характер военных действий — очень сильно, я не буду даже обсуждать все детали. Но подумаем, как на это отреагировали сухопутные войска? Они отреагировали рассредоточением. Уже не только батальон нельзя собрать вместе или полк танковый или любой другой, уже малые группы делаются еще более малыми, потому что тогда не успевают беспилотники накрыть каждую из малых групп.

Но авианосец этого сделать не может, он не может разделиться на части. Это здоровая чушка, которая как бы говорит: «Бейте по мне». Она, конечно, защищена. Если это не трагедия крейсера «Москва», а серьезная военная ситуация, то она, конечно, защищена: американская чушка, английская и так далее. Но защищена она или нет — она уязвима, потому что она большая. А наступило время, когда маленькое долбит по большому очень эффективно. И если полк, бригаду и так далее можно разбить на небольшие подразделения, которые начинают действовать самостоятельно (что тоже требует очень больших изменений военной стратегии и тактики — называется сетецентрическая война — других средств связи, взаимодействий, многого другого), если это всё можно осуществить (бригада дробится), то авианосец — нет.

Это выявилось прямо сейчас, в 20-е годы XXI века. И очень удобно и отчасти правильно сказать при этом: «Вот легкие системы, фитюльки, а так бьют, что выбивают всё тяжелое». Но это не совсем так, потому что по отношению, в частности, к действиям, ведущимся против Черноморского флота, и вообще военно-морским действиям работает не система из фитюлек сама по себе. Она маленькая-маленькая и дешевая. А над ней сидит такая дорогая и массивная система, по отношению к которой авианосец — это убогая фигня. И называется эта система «разведка из космоса», «техническая разведка».

Все эти беспилотные летательные аппараты и прочие очаровательные мелочи либо могут применяться по неподвижным объектам с очень средней эффективностью, либо требуют соединения с ужасно дорогой, ужасно сложной и ужасно продвинутой системой под названием космическая разведка. А все эти системы, повторяю, дороже авианосцев и существуют отдельно от них, дополнительно к ним.

Поэтому всё, что происходит сейчас с Черноморским флотом, отчасти порождено головотяпством и всем прочим, что очень важно исправить, а отчасти порождено общей проблемой особой уязвимости флота со стороны роботизированных систем. Это огромная стратегическая проблема. И я понимаю, насколько важно обсуждать частности — аэростаты и прочее, я никоим образом не девальвирую эти обсуждения, но стратегическую-то проблему тоже надо обсуждать.

Возникла фундаментально новая ситуация — особая уязвимость флота и всех тяжелых больших систем (а флот — это самые большие системы). Она является частью давней борьбы броненосцев и миноносцев, или подводных лодок и линейных мощных кораблей, авианосцев и гиперзвуковых ракет. Это всё движется в определенном направлении, это надо понять, к этому надо предуготовиться.

А во-вторых, надо понять, что все эти малые системы не существуют сами по себе. Они и сами по себе, конечно, эффективны — это показывает Йемен и это показывает конфликт между Россией и Украиной. Но они всё более замыкаются на системы высшего уровня — супердорогие, супермогущественные. И то, что происходит на Украине в конфликте с Черноморским флотом, безусловно, является именно этой проблемой, которую, конечно, прежде всего надо решать способом выявления ошибок, кадровыми изменениями, исправлением ошибок, введением всего того, что можно ввести в сферу защиты кораблей, проявлением бóльшей осторожности и тому подобного. Но одним этим это не решишь. Как не решишь это исправлением очень грубых, возмутительных ошибок в контрбатарейной борьбе и необходимостью эти ошибки исправлять и что-то делать с помощью подручных средств. «Всё хорошо, но нужна „Коалиция-СВ“, а ее нет». А ее нет, потому что система, которая выстроена, определенным образом решает проблемы типа «Коалиции-СВ» и других крупнейших технических проблем. Она такие проблемы решает плохо.

Теперь об этом «плохо». В постсоветский период (в первые же его годы), а также в последние годы Горбачёва, а в общем-то, и в предыдущие годы в какой-то степени всё разваливалось, разваливалось, разваливалось понемножку и как-то очень быстро потом развалилось. И на этих развалинах, они же — поражение в холодной войне, взросла чудовищная криминальная система, чудовищный криминальный беспредел — скажем, совокупное наследство, которое и получил в свои руки Путин, став президентом России. Перед ним стояла нестандартная — аксиологическая, технологическая, экзистенциальная и прочая — задача.

Что с этим делать? Оно есть, и оно должно жить, а оно вот такое. Самое беспомощное, что мог бы сделать Путин, — это объявить яростную бескомпромиссную борьбу с подобного рода вещами, сказать, что мы возвращаемся к неосталинизму, вся коррупция будет уничтожена, все криминальные структуры подавлены, воровство заглохнет и возникнет близкий к идеальному рельеф жизни, в котором нет воровства («вор должен сидеть в тюрьме») и так далее. Путин прекрасно понимал, что действительность уже запущена настолько, что если он начнет это даже декларировать, а тем более делать, то эта действительность его накроет — и вообще ничего не останется ни от него, ни от его дела. Это было совершенно очевидно — первое.

И второе — было совершенно непонятно, а, собственно, что это такое — безворовской субъект? Он — это что? Его как создавать-то? Из кого? Это давняя политическая проблема. Для того чтобы создать систему управления, в которой ты сказал «мать-перемать, будем искоренять воровство» — и это искоренение началось, тебе нужен твой субъект, твой лично, как бы он ни назывался: опричнина или Семеновский и Преображенский полки… Нужен твой субъект — не важно, мамлюки, янычары, но какой-то именно твой субъект. Ты не можешь это делать просто с помощью правоохранительных органов.

Сталин — уж на что крупная фигура, располагавшая почти неограниченными возможностями, — в последний период своей жизни проиграл госбезопасности: он начал давать ей задания, которые госбезопасность отказалась выполнить. Он оказался «Акелой» до смерти. И есть все основания считать, что эта же система его и кончила. А потом Хрущёв, Жуков начали разбираться с ней. Но у Сталина были очень крупные возможности.

Путин каким-то способом по сусекам набрал из людей, которых он знает, некий конструктор, который мог как-то упорядочить ситуацию. Притом что главная его была задача, чтобы этот конструктор был мало-мальски эффективен. Но особенно зацикливаться на этой эффективности возможности не было — он должен был быть надежен, потому что если он не надежен, то тушите свет. Он его собрал. Назовите это «питерцы», «чекисты», какие-нибудь там «кооперативы» — неважно. Он собрал эту конструкцию.

И всё, что он мог сделать с ее помощью, это пресечь самые вопиющие случаи воровства и в целом то воровство, которое расцвело до него просто немыслимо пышным цветом, как-то упорядочить. Вертикаль власти, как все понимают, это в том числе и вертикаль мзды и всего остального, и знаем мы это по бессмертным произведениям Гоголя эпохи Российской империи («не по чину берешь» и так далее). Нужно было как-то это упорядочить и самое вопиющее отсечь. Это было всё, что можно было сделать, — первое.

И второе, Путин совершенно не собирался полученную реальность заменять каким-нибудь новым супергосударственным сталинизмом. Он ее хотел улучшать, а не искоренять. Это для него было ценностное, экзистенциальное. Он такую страну строил, в которой это надо улучшать, а не выжигать напалмом. Возникло то, что возникло. Внутри возникшего — осмелюсь это констатировать — уже давно нет мафии, есть новые формы социально-политической организации общества. И это надо понимать.

Когда начался судьбоносный конфликт с Украиной, который, как я утверждал и утверждаю, абсолютно спасителен для России — Россия просто истлела бы к 30-м годам XXI века, — то работать должна была созданная система. Вот эта новая форма социально-политической организации общества, внутри которой всё это мздоимство и прочее, все эти утехи определенного типа носили системно-организованный характер. И ничего другого быстро создать было нельзя. Это надо было использовать, это надо было заточить на абсолютно новые цели, которые к этому отношения вообще не имели. И как-то это было сделано.

Вообразим себе, что в экстазе новизны ситуации началось бы «разрушение до основания, а затем…» — что бы было? Были бы пустые прилавки, крах финансовой системы, паника, крайнее недовольство потребительского большинства в обществе и полная дестабилизация. Этого удалось не допустить. Финансовая система худо-бедно как-то работает; прилавки полны — при возмутительном зачастую росте цен, но они полны; какое-то управленческое начало существует; общество — то самое общество, которое было построено, существенно потребительское, — достаточно стабильным образом поддерживает то, что сложилось, и не панически реагирует на происходящее, хотя и накапливает некое раздражение.

Всё это случилось, и всё это позволяет как-то выстоять в конфликте — ни с какой не с Украиной, хотя и Украина достаточно мощное тоталитарное нацистское государство, но с Западом. При очень умеренной поддержке других стран (но эту поддержку тоже удалось получить). Не возникло никаких «вторых фронтов», которые вполне могли возникнуть на юге или где-нибудь еще. Удалось договориться с нефтяными государствами, и цены на нефть оказались устраивающие нас — а значит, возникли деньги. Удалось эти деньги каким-то образом использовать на военно-промышленные цели, и действительно возник рост военно-промышленного комплекса — хотя и ущербный, о чем я скажу ниже, но возник, и благодаря ему мы что-то можем делать.

И, наконец, армия, которая была разложена ровно так же, как и всё остальное, как и вся бюрократия (военная бюрократия разлагалась даже быстрее, чем любая другая), она тем не менее как-то подсобралась, что-то почистили худо-бедно, и она действует в Авдеевке и других местах. И эти действия никак нельзя ни переоценивать, ни недооценивать — это очень крупные действия, и имеет место большой сдвиг в нашу сторону. И этот сдвиг может стать решающим в ближайшие годы, если удастся удержать политическую стабильность.

Поэтому сказать «вот негодная проклятая система, всё это надо быстро смести чьими-то руками и заменить неизвестно чем» — было бы безумием. Но понимать, как устроена эта система, тоже надо.

Устроена она очень просто: вы являетесь распределителем бюджетных средств, вы передаете эти бюджетные средства каким-то достаточно для вас доверенным лицам. Как говорилось в бессмертных произведениях периода Российской империи, «Ну как не порадеть родному человечку!..» Этому «родному человечку» надо порадеть не только потому, что вообще это надо (ну свой же, почему нет?), но и потому, что он, будучи надежным и понимая вас, и будучи достаточно умелым, ответит на ваш посыл в виде бюджетных средств тем, что называется «откат».

Значит, может ли этот «родной человечек» выполнить тот заказ, на который ему даны бюджетные деньги, — вопрос очень сложный. И тут мы должны рассматривать не разницу между обществом, построенном на честности, и обществом, построенном на воровстве, а разницу между видами воровства. Их два.

Одно — очень мощный стройкомплекс Москвы с гигантским потенциалом, задействуется под большой проект (не важно, кольцевой дороги или чего-нибудь еще), осуществляет огромную работу. Внутри этого абсолютно естественно (я это по отношению к существующей действительности не критикую, а констатирую) завышают цены, получают маржу, маржу делят — и это воровство первого рода, в результате которого появляются объекты.

Воровство второго рода: бюджетные деньги перекидываются в какую-то полуфиктивную фирму, полуфиктивная фирма откидывает деньги назад, осуществляет телодвижения, при которых она ничего крупного-то вообще сделать не может и свои функции не может выполнить. И все, кто отвечает, например, за уборку снега на вверенных им объектах, хорошо знают, как это выглядит. Вы не можете на свою территорию, находящуюся далеко от Москвы, и на своих самосвалах вывезти снег. Вы должны ждать, пока фирма (так построена схема второго рода) его вывезет. А она «не могёт», она, столкнувшись с вызовом, начинает метаться и искать, кто бы мог что сделать. Потому что она сама — это контора рога и копыта. Так это происходит очень много где.

Когда я это описываю, я не говорю, что это всеобъемлюще. Было бы это всеобъемлюще, противник был бы сначала в Рязани, а потом в Москве. При этом противник намного более беспредельно вороватый, чем российская система. Украинская система еще более воровата и разболтана. Но я говорю о том, что есть. И внутри того, что есть, всё зависит от того, у людей, которые распределяют эти средства, «родной человечек» мышей ловит или не ловит. Если он мышей ловит, он заодно с выполнением каких-то своих функций «родного» еще и что-нибудь сделает. А если он мышей не ловит, то не сделает. Но мейнстрим таков. Это и есть «использовать данную систему». Повторяю, всё к ней не сводится. Есть порядочные люди, есть порядочные структуры, есть эффективные направления. Их, может быть, даже много, но ось — такова, и она создана за долгое время.

Внутри этой оси очень трудно решать супертехнические проблемы, осуществлять крупнейшие технико-экономические проекты. Потому что зачастую они оказываются вовсе не в тех руках, которые приспособлены для решения этих проблем, а в руках людей, которые получают деньги, покупают что-нибудь где-нибудь, переклеивают этикетки, а потом мы имеем то, что мы имеем. Этих людей время от времени сажают, что хорошо. Но когда их сажают — это борьба с отдельным прыщом: его чем-то помазал и он исчез. А это системное заболевание.

Теперь у нас возникает целая серия крупнейших проблем. Вот Черноморский флот. А Балтийский? Вот завтра что-то будет происходить на Балтике. А Военно-морской флот в целом? А эти системы защиты? А нависший над ними космический зонтик? Это всё должно иметь возможность противостоять не какой-то там Украине, а пусть разболтанному, пусть загнивающему, как любили говорить, но огромному Западу. И никто тут нам никакой помощи оказывать не будет. Мы сами должны что-то делать. Мы в этом случае оказываемся в ситуации ста сорока миллионов против миллиарда, ситуации несопоставимых возможностей. Какие отдельные страны мы обогнали — отдельный вопрос, и можно радоваться этому, но ЕС действует в целом.

А теперь посмотрите, как он действует: каждый день говорится о русской угрозе, рассматриваются конкретные варианты этой угрозы (Сувалкский коридор или что-нибудь еще), весь блок НАТО готовится к войне, не только риторически (а это никогда не бывает просто так, дыма без огня не бывает), но уже экономически, военно-стратегически, размещая базы, самолеты, и, конечно, осуществляя все высокотехнологические действия, которые приписываются украинцам. Бригада или даже батальоны НАТО не участвуют в войне. Участвуют наемники — поди их тоже разбери: это отставники САС, не отставники, что это такое — Французский легион и так далее…

Но как только речь идет о технической операции, не подставляющей кадровый состав, тут всё находится в руках военспецов. Это они следили за кораблями. Это они ставили их под удар. Это они управляли всеми этими роями безэкипажных средств. Это они будут наносить высокотехнологические удары по нашим городам и говорить, что это всё украинцы. И мы, как это ни горько сказать, должны будем это проглатывать, потому что альтернативой является никому не нужная ядерная война. А нам надо выиграть обычную. Нам надо ее выиграть! Но для этого Белгород должен быть закрыт не так, как он закрыт, — и не только Белгород. И мы должны понимать, что сегодня бьют такие-то и такие-то средства, а завтра будут бить другие.

Всё они сделают, никто Украину не бросит. Вся паника, что ее «бросают» — это типичная истерика, пиар-ход. Никто ее не бросит. Рано или поздно деньги будут выплачены, Европа раскошелится, русские деньги будут экспроприированы и поделены между западными бандитами и украинскими бандитами. И часть из них пойдет тоже на дело. Этот переход в оборону может длиться долго. Война такая, что мы всё время слышим: «взят такой-то дом, такие-то лесные посадки», «отодвинулись туда-то». Это суперпозиционная война, которая не является повтором Первой мировой или любой другой. Это сетецентрическая война, при которой ты только двинул какое-нибудь крупное соединение, а его накрыли — и всё кончилось.

Нам нужно получить совершенно другой военно-промышленный комплекс и совершенно другую армию с учетом того, что мы имеем. В советский период бытовал такой полуанекдот о том, как создавались побочные производства типа производства «Фанты»: были построены технологические линии, они остановились, приехали иностранцы — их снова запустили, они опять остановились. Наконец, приехала промышленная разведка фирмы, потому что она неустойки должна была оплатить, время было еще то. И она вывесила, проведя исследование, плакат: «Уважаемые рабочие, вы воруйте, но готовой продукцией. Потому что когда вы воруете компонентами, то приборы, рассчитанные на определенную концентрацию жидкости, останавливаются, так как концентрация снижается».

К чему я говорю? Не к тому, чтобы вспоминать дела давно минувших дней, когда воровали на порядок меньше, чем сейчас. А к тому, чтобы сказать, что если мы воровство не можем остановить, то мы хотя бы должны придать ему схематизм, при котором будут появляться самоходные артиллерийские орудия нужного нам типа. Это означает, что цены надо завышать, а за невыполнение — сажать. Нужна политика «кнута и пряника». Капиталист-производитель должен понять, что украсть он может много, но за счет создания готовой продукции. А если он эту продукцию не произведет, то он не только не обогатится, а сядет и разорится. Поэтому у него должна появиться здоровая алчность, чтобы получить побольше, но произведя эти установки. А с ворами будем разбираться потом. Нам сейчас нужно оружие.

То же самое со всеми остальными проблемами. Между прочим, государь Пётр Алексеевич это очень хорошо понимал, и вряд ли у кого-то есть сомнения в том, что Александр Данилович Меншиков любил заниматься различного рода схемами, которые бы сейчас назвали «криминализованные». Но он «ловил мышей». И Пётр ему за это многое прощал, хотя и использовал при случае палку и другие средства наказания. Это стратегически важно не только понять, но и осуществить.

Я никому здесь ничего не советую. Сейчас вообще не время, когда можно поучать тех, кто занимается всеми этими операциями. Это слишком важно, они всё равно будут заниматься так, как занимаются, и поскольку краха нет, то о чем мы говорим? Но это очень серьезно. Это касается противовоздушной обороны. Белгород и прочие города надо закрыть, это очень сложная техническая операция, но она реализуема. Просто нужно заплатить — и чтобы «ловили мышей». Военно-морской флот надо защитить и перевести на новые технологические рельсы. Всякого рода сухопутные дела надо усовершенствовать, доведя эту сетецентрическую и сильно технологизированную войну до нового уровня. И проблему космоса надо решать как с точки зрения управляемости и технических возможностей, так и в том аспекте, который, к моей радости, возник, потому что в США разразился некий кипеш по поводу того, что мы начинаем использовать нечто в космосе. Используем или не используем — вопрос отдельный, но если используем — слава богу.

Потому что никакие возмущения американцев по нашему поводу теперь вообще никого не должны волновать. Ну они возмущаются, ну они сразу же приписали власти какие-то страшные деяния с одним из оппозиционеров, который, что всегда прискорбно, закончил свою земную жизнь. Они бы всё равно приписали. Сильно сомневаюсь, что власть тут при делах — чай, не сталинская эпоха. Ну приписали — и что? Снявши голову, по волосам не плачут. При такой ненависти Запада — о чем говорить?

А вот то, как быстро блок НАТО набирает силу, как он готовится к войне, как он этого не скрывает, как уже даже в эту расхлябанную европейскую действительность вливаются военно-промышленные деньги и как он раскручивается, — вот это надо видеть. Как и многое другое. Кто на следующем этапе еще к этому подключится, кого втянут в эту игру, что будет делать Трамп — это всё очень существенно.

Но еще, как мне кажется, существеннее другое. Еще существеннее стратегия. Дмитрий Анатольевич Медведев на днях сказал о том, что Фукуяма говорил о конце истории, а на самом деле это потерпело фиаско, ибо началась борьба за более справедливый мир. Насчет более справедливого мира я помолчу. Просто более несправедливого, более ужасного дегуманистического мира, чем американоцентричный, быть не может. Поэтому любой другой будет, конечно, в чем-то лучше. Это правда. Но то, что он будет войной всех против всех и он будет очень кровавым и свирепым, вряд ли есть какие-нибудь сомнения. Единственный более-менее устойчивый мир был биполярный — его уже не будет. Американцев устраивала самодостаточность Советского Союза в каком-то смысле, а Китай побеждает на мировом рынке на территории самой Америки. Это дело очень тяжелое.

Империя — я имею в виду Соединенные Штаты — гниет, цветет и пахнет. Там происходит масса маразмов, как всегда происходит в империях, идущих к упадку, — Римская империя и так далее. Но не будем абсолютизировать это гниение беспомощности. Она еще дернется, и не раз, и возможности не нулевые. Наша задача — обезопаситься от всего этого. Обезопаситься можно, только вкладывая другие деньги во все аспекты нашей военной деятельности — в оборону и в нападение — во всё. Вкладывать и вкладывать. А для этого нужно слегка повернуть. Не нужно для этого 1937 года или великой революции, великих потрясений — они совершенно не нужны. Они всегда катастрофичны, а в условиях такого доминирования Соединенных Штатов и Запада в целом они просто являются однозначным концом нашего государства. А поворачивать нужно.

И если для этого поворота и для того, чтобы спасти себя и мир, нужно 10% бюджета вкладывать в военную сферу, значит десять, 20% — значит двадцать. Это не пустые прилавки, повторяю в который раз, это не уход от рынка. Американцы выходили из Великой депрессии на самом деле только в годы войны, вкладывая в свой военно-промышленный комплекс сумасшедшие деньги. И ничего плохого это за собой не повлекло. Надо это делать разумно — и всё будет нормально. И какие-то новые принципы надо закладывать.

А насчет «конца истории» вот что хочется сказать. Человечество прошло по существу три крупные эпохи.

Первая — это эпоха всеобщей веры в богов. Я же не говорю, что сейчас никто в бога не верит или нет религиозных пластов населения. Есть они. И они в каком-то смысле наиболее здоровые, но только они не доминируют. И не надо сказок про их доминирование — они нигде не доминируют. Даже в Индии или в исламском мире, у нас уж тем более. Мы существенно секулярная страна, как и мир в целом — нам надо это понимать. Значит, была эпоха всевластия богов. Иногда, в годы, когда я еще ездил по Европе и смотрел великие готические соборы, я думал, а что там было в эпоху крестовых походов, когда соборы были не полупустые, а набитые людьми, и эти люди так веровали, что дальше некуда. Эта эпоха кончилась. Закончилась она где-нибудь в XVI веке или чуть раньше.

Потом нарастал скептицизм по отношению к эпохе богов. Но нужно было что-то возвести на пьедестал. Нельзя было просто убрать бога, ничего не возведя. Например, французская революция возвела сначала Божество Разума, потом «Великого творца Вселенной» или что-нибудь еще (кому Робеспьер молился, какие он действа устраивал…) Что-то должно было быть на пьедестале.

Потом выяснилось, что все эти новоиспеченные «боги» не очень-то население «греют». Вернулись отчасти в религиозную сферу. Всё это было сбалансировано уже при Наполеоне и в дальнейшие эпохи. Но как бы там ни было, XIX век — это уже век веры не в бога, а в разум. Вот что бы под ним ни имели в виду, наступила большая, великая эпоха человеческих верований — она была короткая, но великая — в разум, в науку, в безграничные возможности научного освоения мира, в способность науки решить любые задачи: если солнце погаснет, зажечь новое, исправить Вселенную. У Стругацких, которых я не люблю, был сюжет, что какой-то ученый поехал в обсерваторию думать о том, как избежать схлопывания Вселенной через миллиард лет.

Это была очень накаленная эпоха — в Советском Союзе тоже: вера в инженера, промышленника, ученого, во всемогущество этих титанов была огромная. Каким тиражом в Советском Союзе издавали, например, произведения Жюля Верна, не имевшие никакой идеологической нагрузки, но прославлявшие «инженерократию»? 100-миллионным тиражом, буквально. Неслыханно!

Внутри этой эпохи возникло несколько кризисов. Один из них был чисто теоретический, но имевший огромное значение. Иммануил Кант впервые показал, что есть антиномии, то есть существуют проблемы, которые разум разрешить не может. Потом это же показывал Гёдель — все эти продукции научных теорий, в которых количество аксиом счетное, а количество утверждений континуальное, и поэтому они не могут быть сопоставлены друг с другом. Потом эта вся математическая проблематика развивалась дальше, и она посеяла сомнение во всемогуществе разума так же, как и Фрейд, который показал, что есть его иррациональная составляющая и так далее.

И тогда наступила третья эпоха (это очень важно понять) — эпоха обожествления истории. Богом стал не разум уже, а история. И это, конечно, была коммунистическая эпоха. «Крот истории роет», логический разум не всемогущ, но диалектический, то есть исторический, может всё. Молились на историю, еще молились на науку. Кстати, самый мощный удар по ее авторитету — это поведение науки в ходе ковида. Это страшный удар по авторитету.

Ну так вот, если, как говорит Фукуяма (а Фукуяма фигура очень мелкая в интеллектуальном плане, раскрученная, но мелкая), история закончилась, — то что такое четвертая эпоха? Эпоха бога, разума, истории — еще чего? И тогда далеко не лишнее учесть, что Фукуяма-то — ученик такого Кожева, нашего соотечественника, одного из крупнейших популяризаторов Гегеля. А Кожев — человек очень талантливый, очень много сделавший для построения Европы и так далее. Он и в политике много мог — эмигрант, полностью присягнувший Европе, и в науке он не мелочь. И все эти неогегельянцы — это узкая, очень влиятельная когорта очень умных людей, в отличие от Фукуямы.

Кожев сказал, что власть бывает четырех типов. Это может быть:

- власть бога — теократия, жречество;
- власть отца — отца и проекта, авторитарная власть (против чего сейчас так негодуют, указывая на Путина, Си Цзиньпина и так далее);
- власть судьи;
- и четвертая власть, которая возникает и становится доминирующей, когда три предыдущих уходят, — это власть господина над рабом.

Значит, если уходит власть проекта (а постмодерн — это уже разрушение проектов)… Большие проекты или большие нарративы, как говорит постмодерн, — это всё был модерн. Вот уходит эта власть модерна и ее модернизирующие лидеры: Путин, Си Цзиньпин и так далее… Американцы же атаковали их всех: Асада, Милошевича, Каддафи, Бен Али, Мубарака, который им лизал пятки, и так далее. Если уходит власть проекта, если власти бога всеобъемлющей нет, если суд, право разрушены полностью и даже подменены понятием «правило», — то остается власть господина над рабом.

А по Кожеву (повторяю снова, учителю Фукуямы и человеку, в миллион раз более умному и крупному)… по Кожеву и другим, кто с ним кооперировался (а их было несколько, и они все были очень умные и очень жестокие), — это выглядит так: вот идут два самолета на таран: кто отвернул — тот раб, а кто не отвернул — тот господин. Господин — это тот, кто доказал рабу, что он не боится умереть. И в этом смысле все шахидистские дела — это, конечно, выяснение отношений вокруг проблемы, кто же именно не боится умереть: Йемен или его оппоненты, афганские талибы (организация, деятельность которой запрещена в РФ) или какие-нибудь высокооснащенные спецназовцы, ХАМАС или израильская армия.

Потому что пока речь идет о занятии территории, вроде как высокотехнологический компонент иногда побеждает. Хотя мы видим, что не так уж сильно она побеждает, например, в той же Газе — резко дольше ковыряются, чем можно было себе представить, на занятии объекта. Но занятие объекта — полдела: Ирак заняли быстро, Афганистан тоже. Дальше же надо каким-то образом что-то насадить, в чем-то укрепиться, как-то удержаться. А тут начинается проблема, что человеку в дешевой машине «не западло» положить взрывчатку и взорваться — и он унесет сто жизней. А тем, чьи сто жизней уходят, очень даже «западло» потерять пару тысяч человек. И они быстро сваливают, когда потери становятся для них недопустимыми, потому что они нежные, они чувствительные.

И они становятся всё чувствительнее — у них там выборы, то-сё. А с той стороны, со стороны, скажем так, варвара, того, что они называют варварством, ситуация-то совсем другая. Поэтому кто там господин, кто раб, — это отдельный вопрос. Но когда речь начинает идти о чистых формах господства, лишенных всего, то тут мы должны перейти от рассмотрения Кожева, который резко крупнее Фукуямы, к рассмотрению Хайдеггера, который резко крупнее Кожева. А Хайдеггер говорил, трактуя наследие Ницше, что последняя метафизика — это метафизика воли к власти. Метафизика совсем не уйдет, это будет обнаженная метафизика воли к власти. И ее время наступает. А это время, безусловно, нацистское, и все эти украинские дела — это легкие пробы пера по отношению к чему-то бóльшему. Абсолютно бесчеловечное и сводящее просто на нет всё, что связано с проблемой, от называния которой мы все устали и которая на самом деле сейчас-то становится главной — проблема гуманизма в XXI веке.

Гамлет же говорил после того, как сначала расхваливал человека: «А что мне эта квинтэссенция праха?»

Очень серьезно обсуждал это Блок. Он сначала описывал XIX век и говорил, что это век обмельчания человека, занятий экономическими доктринами и бог знает чем, человек живет неправильно. А дальше он говорил:

Тот, кто ведал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая…

Что? «…гуманистический туман» — размельчительный туман, туман вот этого неженки, обыкновенности и дегероизации.

А потом Блок говорил:

Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла,
(еще чернее и огромней
тень Люциферова крыла).

Потом он спрашивал:

Что ж человек? — За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем — машин немолчный скрежет?

(Или роботов, беспилотников.)

Зачем — пропеллер, воя, режет
Туман холодный — и пустой?

Вместе с концом истории возникает конец человека. И тут встает ребром главный вопрос: един ли человеческий вид? Проигрывает ли человек конкуренцию машине? И если он проигрывает, то как будет выглядеть «замечательный» мир по ту сторону этого проигрыша? Человек проигрывает конкуренцию машине в одном случае: если это поломанный машиноподобный человек, управление которым осуществляется машиноподобным управителем, когда из человека делают робота. Фильм Чарли Чаплина про конвейер — это яркая иллюстрация подобного рода вещей. И хотя сейчас это в компьютер превращается, а не в конвейер, всё равно он машиноподобен, и им управляет соответствующее машиноподобное устройство. А чтобы сделать человека машиноподобным, его надо поломать.

Это поломанный человек, превращенный в полуробота и управляемый роботоподобными системами внутри самого себя. Если человек будет таков, он проиграет машине. Он может ей не проиграть, только став совсем другим, только нащупав путь к своей целостности, неполоманности, немашиноподобности, к своим резервным возможностям, к своим другим, гораздо более эффективным системам управления. Человек — плохая машина, он взбунтуется раньше, чем окончательно машинизируется.

Эта проблема человека маячит за всеми конфликтами, и совершенно ясно, что ничего страшнее Запада тут нет, ибо он намерен человека уничтожить, и в этом смысле уничтожить гуманизм. Но тогда мы должны честно себе ответить, идем мы в тренде Запада или нет, увлекаемся мы искусственным интеллектом или мы ищем другое, способны мы предложить человечеству что-то стратегическое или мы всё время будем говорить о том, что наше предложение в том, чтобы американцы пошли вон, а мир был устроен без них? Это, конечно, хорошо, — пустячок, но приятно, но этого категорически недостаточно, и мир этого не услышит.

Как позиционирует себя Россия в этом высшем типе вопросов? Как она отвечает на стратегические вызовы? Как она аккуратно самоизменяется? И как она действует прагматически сегодня в той же Авдеевке, где наши войска ведут себя героически и успешно? Этот комплекс вопросов нельзя разорвать на части и каждую из частей рассматривать отдельно — надо видеть это целиком. Может быть, трудно, но очень нужно.