С той поры Любовь и Смерть, как сестры,
Ходят неразлучно до сего дня,
За Любовью Смерть с косою острой
Тащится повсюду, точно сводня.
Ходит, околдована сестрою,
И везде — на свадьбе и на тризне –
Неустанно, неуклонно строит
Радости Любви и счастье Жизни.
М. Горький
По вполне понятным причинам именно Максим Горький был и продолжает быть объектом изощренной десоветизации — одновременно сколь вкрадчивой и тонкой, столь явной и откровенной. Наличие такой вот десоветизации — пожалуй, одна из причин, почему претендующий на документальность роман Нины Берберовой «Железная женщина» (1981 г.), посвященный как бы Марии Будберг, получил признание в первую очередь именно на Западе. Так, в предисловии Андрея Вознесенского к книге «Железная женщина» (написано в 1989–1991 гг.), рассказывается, в частности, о встрече в 1989 г. Берберовой с московской «элитой», т. е. с антисоветски настроенной публикой. А. Вознесенский называет эту публику «аудиторией», которая «привыкла внимать А. Сахарову», и подчеркивает особо презрительное, «брезгливое» отношение Берберовой к «большевизму». Вознесенский описывает эту, безусловно, немаловажную «антибольшевистскую» деталь буквально так:
«Группка дегтярных людей, видно, наслышанных о «Людях и ложах» (другая из книг Н. Берберовой, изданная в 1986 г. — прим. О.Б.), стала выпытывать у Нины Николаевны признание в том, что Троцкий был... масон. Они знали это точно. «Он же перстень масонский носил»__, — кричали ей.
Ноздри Н. Н. брезгливо дрогнули. Возмущенно выпучив очи, она ответила: «Какой же он масон? Он же был...»
И понизив голос, как сообщают о самом чудовищном, выпалила: «...большевик!» Здесь, как говорится, без комментариев.
Успех и популярность Берберовой на Западе Вознесенский сравнивает даже с успехами «самого» Солженицына: «Огромный успех книги Н. Берберовой имели прошлой весной в Париже, редкий для русского писателя. <...> Ей была посвящена престижная телепередача «Апостроф» знаменитого Бернарда Пиво, в которой до этого из русских авторов был лишь А. Солженицын». Безусловно, нельзя не признать литературно-художественное мастерство Нины Берберовой, придающее ее книгам особую, свойственную русско-эмигрантским кругам эпически-пафосную правдоподобность.
С такими оговорками книгу «Железная женщина» можно смело использовать как подспорье для более полного понимания того, что именно хотели сказать современники об отношениях между Максимом Горьким и Марией Будберг, а также — для выяснения сути духовно-политического конфликта между этими личностями.
В каком смысле лондонская «Таймс» могла называть Марию Будберг «интеллектуальным вождем»? Какие интеллектуальные качества могут особо отмечаться западной элитой? И как к этим качествам относится Горький?
Особого внимания здесь заслуживает отношение ко лжи как к особой метафизической сущности.
Горький считает Ложь полным антиподом Мысли и врагом Человека: «Но если Человек отравлен ядом Лжи, неизлечимо и грустно верит, что на земле нет счастья выше полноты желудка и души, нет наслаждений выше сытости, покоя и мелких жизненных удобств (Горький здесь поразительно точно ассоциирует ложь с гедонистическими пороками Человека), тогда в плену ликующего чувства печально опускает крылья Мысль и — дремлет, оставляя Человека во власти его сердца.
И, облаку заразному подобна, гнилая Пошлость, подлой Скуки дочь, со всех сторон ползет на Человека, окутывая едкой серой пылью и мозг его, и сердце, и глаза.
И Человек теряет сам себя, перерожденный слабостью своею в животное без Гордости и Мысли...» (М. Горький, поэма «Человек», 1903 г.).
В свою очередь, Н. Берберова понятие лжи определяет как некое особое элитно-интеллектуальное качество, как особо обаятельную интеллектуальную добродетель:
«Когда я стала проверять ее (Марии Будберг) рассказы, я увидела, что она всю жизнь лгала о себе. «В мое время» никто не сомневался в правдивости ее слов. Но мы все были ею обмануты <...> Она лгала, но, конечно, не как обыкновенная мифоманка или полоумная дурочка. Она лгала обдуманно, умно, в высшем свете Лондона ее считали умнейшей женщиной своего времени (см. дневники Гарольда Никольсона). Но ничто не давалось ей в руки само, без усилия, благодаря слепой удаче; чтобы выжить, ей надо было быть зоркой, ловкой, смелой и с самого начала окружить себя легендой». (Н. Берберова. «Железная женщина», 1981 г.)
Горький, находившийся в близких отношениях с Будберг, не мог не знать об этой «обдуманной и умной лжи», безусловно, присущей его спутнице. Так, сама Н. Берберова обращает внимание, что именно Горький одним из смыслов прозвища «Железная женщина» по отношению к Будберг подразумевал аналогию с полумифически-таинственной «железной маской» — узником короля Людовика XIV, умершего в Бастилии в 1703 году:
«Название книги взято от прозвища, которое еще в 1921 году было дано М. И. Б. Горьким. В этом прозвище скрыто больше, чем на первый взгляд заметит читатель. Горький всю жизнь знал сильных женщин, его, несомненно, тянуло к ним. Мура была и сильной (сила, по мнению Берберовой, была первым смыслом прозвища), и новой, но, кроме этого, она была известна окружающим тем, что происходила от Аграфены Закревской, медной Венеры Пушкина. Это был второй смысл. И третий стал нарастать постепенно, как намек на «Железную маску», на таинственность, окружающую ее. И в самом деле, Мура оказалась не тем, за кого выдавала себя, до последнего дня жизни — как мы увидим —умножая ложь и умалчивая слишком о многом. В этом состояла одна из главных задач ее жизни». (Н. Берберова. «Железная женщина», 1981 г.)
Очевидно, что для Горького эта самая «сладко-интеллектуальная» ложь, (т. е. ложь как некое предельное основание или как смысл жизни), была привлекательна скорее как яркий антипод лучших человеческих качеств, которые он воспевал в своих бессмертных произведениях, а не как предмет для возвеличивания, и уж точно не как пример для подражания. Изображая Марию Будберг в образе Марины Зотовой, Горький лишь подчеркивает близкую к полной противоположности разницу между «таинственным гностицизмом» Марии Будберг и его, Горького, человеколюбивым мировоззрением, которому он остался верен до конца жизни.
Парадоксальная симпатия Горького к личностям, проповедовавшим взгляды, в той или иной мере противоположные его философскому мировоззрению, весьма показательна. Эта парадоксальная тенденция («дружба-вражда», как ее называет в своей статье Ольга Ермакова) ярко отражена во фразе Горького по поводу смерти Леонида Андреева: «...Как это ни странно, это был мой единственный друг. Единственный» (по воспоминаниям К. Чуковского).
В «элитно-антисоветской» среде до сих пор бытует, безусловно, навязанное когда-то извне (в том числе и книгами, подобными «Железной женщине» Берберовой) мнение, что Горький-де сам тяготел к «гностицизму», сродни «гностицизму Ницше». Суждение это, по сути, сводится к тому, что Горький является предтечей «коммунистического тоталитаризма» в той же мере, в каковой Ницше является предтечей гитлеровского фашизма. Отмечаются личные симпатии Горького к Ницше, выражавшиеся, (о, ужас!) в отпускании усов «наподобие, как у Ницше», строятся аналогии между ницшеанским Заратустрой и горьковским Данко. В то время как не нужно быть литературоведом или философом, чтобы понимать величину пропасти между образами Данко и Заратустры.
Механизм такого притягивания за уши (Горького к гностицизму) строится на деидеализации, дегуманизации Горького и основан, по сути, на «патетике скверны», которая, по точному определению Марии Сергеевны Кургинян, является «убеждением в том, что приобщенность к жестокости, злу, грязи, извращенности, болезненности — неизбежность и закон для современного человека, особенно для человека крупного, талантливого, творческого». (Кургинян М. Романы Томаса Манна (Формы и метод). М.: «Художественная литература», 1975 г.).
Горький же до самой смерти оставался одним из «ортодоксальных» проповедников красной метафизики, метафизики активной борьбы за свободу и величие Человека.