Говоря об этом зигзаге, я имею в виду и летнюю сессию Школы высших смыслов, и публикацию докладов, сделанных на этой школе и опубликованных в газете «Суть времени». Удачей является то, что люди, принявшие решение обучаться на разных кафедрах Школы высших смыслов, смогли представить толковые доклады уже на первом году обучения. В принципе, этого не должно было быть. Большинство обучающихся в Школе высших смыслов не гуманитарии. А даже если бы они и были гуманитариями, тип обучения, предлагаемый в данной школе, и требования, выдвигаемые педагогами, — достаточно нетипичны. И лично я совершенно не убежден, что пятикурсник, обучающийся на факультете философии или политологии МГУ, способен в короткий срок создать интеллектуальный продукт, отвечающий данным требованиям.

Приехавшие на летнюю сессию члены «Сути времени» с большим напряжением ждали, каковы же будут доклады тех, кто решил обучаться в Школе высших смыслов. Потому что когда требования предъявляются завышенные, а продукты, создаваемые теми, кому предъявлены эти требования, совсем уж слабенькие, — становится просто смешно: всегда смешно, когда заявка и результат разительно не соответствуют друг другу. Приехавшие на летнюю школу члены «Сути времени» оправданно боялись того, что будет смешно, то есть что доклады будут слишком слабые. И понятно, почему они боялись, — потому что разительное несоответствие предъявляемых требований и результата обернулось бы катастрофой Школы высших смыслов, а значит, и всего движения.

Ведь Школа высших смыслов — не один из элементов, пусть и важнейших, начинания под названием «Суть времени». Это — стержень нашего начинания. Рушится стержень — рушится само начинание.

Хотелось бы оговорить еще одну важную деталь. Докладов было много, а времени — мало. При этом хотелось, чтобы аудитория заслушала все толковые доклады. Поэтому каждому докладчику, написавшему доклад, зачтение которого должно было бы продолжаться порядка двух часов, было предложено от 10 до 20 минут. Времени на сокращение путем написания нового текста у докладчиков не было. Докладчикам было рекомендовано импровизировать, то есть, не привязываясь к тексту, рассказать главное. Осуществить такую импровизацию может далеко не каждый ученый. Лично я неоднократно наблюдал, как солидный ученый, написавший доклад, в условиях, когда ему предлагают примерно половину времени, необходимого для зачтения доклада, начинает не импровизировать, а читать быстрее. И не может оторваться от текста. Докладчики, представлявшие свои доклады на Летней Школе «Сути времени», свободно импровизировали. Причем никто из них при такой импровизации не выплеснул вместе с водой и ребенка.

Так что я имею все основания говорить не о зигзаге вообще, а именно о зигзаге удачи. Но почему надо говорить о зигзаге? Потому что успех летней сессии Школы высших смыслов должен был быть закреплен публикацией успешных докладов в газете «Суть времени». А публикуя эти доклады, мы осуществили именно зигзаг, то есть резко и оправданно отклонились от обычного формата своей газеты. Теперь пора возвращаться с траектории, заданной этим зигзагом удачи, на ту траекторию, которая выбрана нами для текущих обычных номеров газеты «Суть времени».

Осуществив зигзаг, мы не просто ознакомили читателя с важными материалами. Мы еще и проработали некую модель, в рамках которой газета является начальным, основным, но не единственным элементом создаваемой нами интеллектуально-информационной системы. То, что сейчас является зигзагом, в дальнейшем должно стать неким интеллектуальным деревом, прорастающим из газетного корня. Сейчас рано говорить о том, как именно будет выглядеть это разветвленное дерево. Но мы уже знаем, что оно начало вырастать из газетного корня. И что этот рост будет продолжаться. И, конечно же, мы сумеем его адекватным образом оформить. Потому что происходящее сейчас в интеллектуально-политической жизни России воспринимается нами как глубокое оскорбление. Если хотите — как вызов, брошенный русскому духу, русской способности создавать нечто сложное, глубокое, целостное.

Подобного рода вызовы размножаются, как зловредные бактерии.

Разве сегодняшнее телевидение, кино, театр не являются подобного рода вызовами? Разве не является оскорблением демонстрация на экранах бездарной актерской игры и банальной драматургии? Разве это всё допустимо в стране, родившей Станиславского и Немировича-Данченко, Мейерхольда и Вахтангова, Таирова, Товстоногова и других? В стране Эйзенштейна и Довженко, Ромма и Тарковского?

Разве сегодняшняя литература не является таким же вызовом, равно как сегодняшние музыка и живопись?

И не надо уходить от существа проблемы, ссылаясь на то, что для кого-то вчерашний день всегда величествен, а нынешний — всегда ничтожен. В России мы имеем дело с системным регрессом, захватывающим все отрасли нашей жизни. Катастрофическое опрощение всего на свете порождено тем самым метафизическим падением, с обсуждения которого началось движение «Суть времени», — продажи первородства за чечевичную похлебку. По прошествии нескольких лет уже нельзя просто говорить о первородстве и чечевичной похлебке. Нужно превращать эти метафоры в нечто предельно конкретное. И это сделать совсем не трудно.

Недавно, беседуя после спектакля «Изнь», я услышал от одного молодого человека: «А мне отец и мама говорят: ты не жил при Советском Союзе и не знаешь, как всё было ужасно, а мы-то знаем».

Я спросил юношу: «А они Вам говорят, что именно было ужасно? Ведь Ваши родители жили не в классическую, а в позднесоветскую эпоху. Так что же они называют в качестве ужаса этой эпохи?»

Юноша мне ответил: «Родители говорят, что в Советском Союзе были ужасные очереди, которые всех немыслимо терзали. И что, сойдя с ума от этих немыслимых терзаний, люди разрушили страну».

Мне пришлось разъяснять юноше, что бóльшая часть очередей была порождена желанием советского потребителя обзавестись чем-то этаким. Югославским плащом, к примеру. Или финской колбасой. Об этом даже пелось в песне Высоцкого:

Отвали ты мне махры, Зять — подохнет без икры, Тестю, мол, даешь духи для опохмелки! Двум невесткам — всё равно, Мужу сестрину — вино, Ну, а мне — вот это желтое в тарелке.

Ну, и еще там же:

Я ранен, контужен — я малость боюсь Забыть, что кому по порядку. Я список вещей заучил наизусть, А деньги зашил за подкладку.

Я объяснил юноше, что каждый, кто не был контужен советским потребительством, спокойно мог обойтись без очередей. Что я, например, всегда понимал, что нормальная советская колбаса лучше финского сервелата. Но если бы даже финский сервелат был лучше, я всё равно бы не стал стоять за ним в очереди. Я мог стоять в очереди за лекарствами, если они кому-то были очень нужны. Но не за шмотками. А те, кто стояли за шмотками, — это, извиняюсь, «особ статья». У меня была одна знакомая актриса в театре «На досках», дочь анапского товароведа, обогащавшегося в советскую эпоху, так она говорила: «В нашем городе, если мы не придем на танцплощадку в настоящих американских джинсах, нас мальчики приглашать танцевать не будут». Меня всегда забавляли эти мальчики, которые смотрели на джинсы, а не на девушек. Согласитесь, это были очень странные мальчики.

Потом все эти мальчики и девочки образовали некий табун советских потребителей, который соблазнили иными потребительскими возможностями, предоставляемыми капитализмом. Этот табун ломанулся — и организовал страшную катастрофу. Десятки миллионов людей оказались крепостными в других государствах, многие миллионы погибли во славу советского потребителя, страстно возжелавшего того, что перечислено в песне Высоцкого.

Я сказал также юноше: «В очередях нет ничего хорошего. И понятно, чем они были вызваны. Когда возник дефицит табака — а для курильщиков это серьезная проблема! — все понимали, что табачные фабрики не закрылись, а курильщики не стали вдруг курить втрое больше».

Одна из зрительниц, участвовавших в дискуссии, воскликнула: «А если нужны были детские ботиночки, а их не было?!» Я ответил, еще раз подчеркнув, что считаю очереди отвратительными: «Вы видели в 70-е годы советских детей, которые ходили бы босиком по снегу? Или в лаптях? Но главное — можно ли все великие завоевания сдать для того, чтобы покупать товары без очередей? Может, лучше было попытаться ликвидировать очереди, не сдавая все великие завоевания? И, наконец, если вы так мучаетесь от очередей, что сдаете все великие завоевания, то есть если очереди для вас так мучительны, то это и есть буквально чечевичная похлебка за первородство. Где под чечевичной похлебкой имеется в виду потребительское изобилие».

Мандельштам в своем «Разговоре о Данте» пишет, что дантовский Одиссей, в крови которого океанская соль, вопрошает: «Неужели мы рождены для скотского благополучия, и остающуюся нам горсточку вечерних чувств не посвятим дерзанию выйти на запад, за Геркулесовы вехи — туда, где мир продолжается без людей?..»

Так рождены ли мы для скотского благополучия, то бишь для потребительства, для растворимой махры и так далее? Если мы для этого рождены, то бессмысленно обсуждать продажу первородства за чечевичную похлебку, потому что тогда мы рождены для чечевичной похлебки.

Повторю еще раз — теперь уже не для того юноши, а для читателя — что я не хочу восхвалять советские очереди. Что ужасна, к примеру, ленинградская блокадная очередь, когда стоят за пайкой хлеба и падают, замерзая. Что унизителен голод и многое другое. И что ради избавления трудящихся от всех этих унижений была осуществлена Великая Октябрьская социалистическая революция и построен Советский Союз. Но ведь не об этих очередях говорим, правда же?

Не желая упрощать ситуацию, я познакомлю читателя с очень неплохим стихотворением Бориса Слуцкого:

Хлеба — мало. Комнаты — мало. Даже обеда с квартирой — мало. Надо, чтоб было куда пойти, Надо, чтоб было с кем не стесняться, С кем на семейной карточке сняться, Кому телеграмму отбить в пути.

Надо не мало. Надо — много.

Плохо, если живем неплохо. Давайте будем жить блестяще. Логика хлеба и воды, Логика беды и еды Всё настойчивее, всё чаще Вытесняется логикой счастья. Наша измученная земля Заработала у вечности, Чтоб счастье отсчитывалось от бесконечности, А не от абсолютного нуля.

Хорошее стихотворение, не правда ли? И сформулирован в нем, казалось бы, вовсе не запрос озверелого потребителя. Ведь тот же Слуцкий говорил о голодных и холодных квартирах, в которых пахло бедой и трудом, но в которых называли грядущим будущее. И этим жили. В совсем другой, как мы все понимаем, логике счастья. А вот как только начала побеждать та логика счастья, которая описана в приведенном мною стихотворении Слуцкого — о необходимости «жить блестяще», — возник определенный тренд. И этот тренд в итоге породил озверелый потребительский позднесоветкий табун. Понимал ли Слуцкий, что он порождает именно его, что он делает первый шаг в этом направлении, а на десятом шаге всё рухнет? Думаю, что понимал. Доказать этого не могу, но уверен в правоте своего утверждения.

Впрочем, не это важно. Важно то, что шаг за шагом логика так называемого счастья, связываемого сначала с открытием некоего интимного мира, некоей лирической сферы человеческой жизни, запросов маленького человека и так далее, а затем с потребительством как таковым, — это и есть логика продажи первородства за чечевичную похлебку. Она же — логика метафизического падения. То есть — метафизической катастрофы. А вот когда такая «гуляш-катастрофа» (в очередной раз использую здесь терминологию Эриха Фромма, говорившего о «гуляш-коммунизме») осуществляется озверевшим позднесоветским «гуляшистом-похлебщиком», то исчезает очень и очень многое. Например, исчезает различение добра и зла, благородства и подлости, подвига и предательства. И вот мы уже имеем позор стрелковщины...

Недавно на одной из телепередач ко мне подошел один известный военный корреспондент и стал искренне извиняться за то, что когда-то встал на сторону Стрелкова. Я его спросил: «А что, сразу не было ясно, кем является человек, оставивший территорию, на которой проживало 600 тысяч человек, и готовившийся бежать из Донецка? Этого — мало? Надо было долго-долго думать, прежде чем понять, с чем ты имеешь дело?» Мой извинявшийся собеседник отвел глаза.

Дело вовсе не в Стрелкове, а в катастрофе неразличения, которая, конечно, является следствием метафизической катастрофы. Жертвы метафизической катастрофы слепнут. И теряют способность к различению. Гамлет спрашивал мать, есть ли у нее глаза? Он вопрошал, откуда эта слепота, эта неспособность увидеть, что отец — это, так скажем, золото, а дядя — это дерьмо? Гамлет страдал от неспособности постичь тайну этой неразборчивости. А ведь понятно, что это за тайна. Он же сам о ней говорит:

Вот он, гнойник довольства и покоя. Прорвавшись внутрь, он не дает понять, Откуда смерть.

Шекспир был не только великим драматургом, но и политическим интеллектуалом ничуть не меньшего масштаба. Он прекрасно понимал то, чего не понимают многие наши современники. Если перевести то, что он понимал, на язык нашей эпохи, то получается следующее. Жертва метафизической катастрофы, теряя способность различать, оказывается жертвой любого количества последовательно осуществляемых политических обманов. У нее нет глаз — как и у матери Гамлета. А значит, ей всегда можно подсунуть всё, что угодно. Не Горбачева — так Ельцина, не Ельцина — так Лебедя. Этак и до Стрелкова можно докатиться — почему бы нет?

Жертва метафизической катастрофы теряет не только способность различать. Она теряет способность создавать картины, то есть связывать воедино разрозненные сегменты нашей реальности. А если нет таких картин, то и настоящие различения невозможны. Делая следующий шаг, обнаруживаем, что невозможна сложность как таковая. Невозможна ни рефлексия, ни, тем более, стратегическая субъектность, основанная на способности проектировать бытие. Возможна только ситуационная реактивность. А ее для того, чтобы ответить на вызовы современности, категорически недостаточно.

«Холодной войны не будет», — говорили нам после присоединения Крыма. Говорившие были убеждены, что после присоединения Крыма они будут жить всё в той же среде, резвиться на всё той же потребительской полянке, щипать всё ту же травку потребления и так далее. Мол, бегаем мы по полянке. И нас задели. Мы огрызнулись и продолжаем бегать. А ведь иногда, когда огрызнешься как следует, оказываешься совсем в другой среде. Например, не на полянке, а в джунглях... Или в тюрьме. Использую эти образы просто для того, чтобы показать, как может измениться среда, когда ты на что-то резко отреагируешь.

И вполне можно победительно существовать даже в тюрьме, а уж в джунглях — тем более. Только там нельзя вести себя так, как ты вел себя на поляне. А хочется вести себя именно так, как на поляне, и внушать себе, что всё еще находишься на поляне. Понятно, что нельзя так себя вести. Но, знаете ли, когда нельзя, но очень хочется, то можно.

Значит, сначала становишься жертвой метафизической катастрофы, взращивая потребительство и поддаваясь потребительскому соблазну. Потом становишься жертвой неразличения и западаешь на каждое очередное подставное лицо, говоря при этом: «Мы так доверчивы...» Потом теряешь способность к сложным формам поведения и низводишь всё поведение к ситуационному реагированию. А потом... Как говорил герой Стругацких, «а потом у них уже не будет никакого „потом“».

«У них» — это у нас с вами. И у наших детей и внуков.

А для того, чтобы «потом» у нас все-таки было, надо двигаться не вниз по ступеням — от метафизического падения к упрощенному ситуационному реагированию, а в обратном направлении. То есть не от сложного к простому, а от простого — к сложному. И газета «Суть времени», и само движение «Суть времени», и все формы интеллектуального развития (оно же — развитие метафизическое, моральное, культурное и так далее), которые мы предлагаем, — это война за то, чтобы у нас было то «потом», которое хотят отнять.

Ни одно другое движение не создало такой системы учебников, как мы (а честно говоря, и никакой системы учебников никто, кроме нас, не создал). Ни одно другое движение не связало воедино газету и учебники, учебники и кафедры, кафедры и разработки, разработки и газету. И это всё не интеллектуализм ради интеллектуализма. Это война за то, чтобы у нас было «потом». Ради победы в этой войне мы сделали тот зигзаг, который я называю зигзагом удачи. И стали печатать доклады в газете. Ради этой же победы мы сейчас, после осуществления данного зигзага, возвращаемся к своему классическому газетному формату и прежде всего предлагаем читателю ознакомиться с новостями, с которыми мы его перестали знакомить, делая свой зигзаг удачи. Наверстав упущенное, мы далее вернемся к своему совсем уж классическому формату — тому самому, который существовал до летней Школы высших смыслов. После чего начнем соединять классический формат — с новыми. Всё это — для победы над врагом, желающим отнять у нас наше «потом».

Враг будет разбит, победа будет за нами.

До встречи в СССР!