Есть один очень требовательный и эмоциональный читатель этого сериала. Он после каждого очередного газетного номера звонит мне и спрашивает: «А все-таки что же Вы увидели в «Сапсанах» и «Ласточках», на которых курсировали из поселения в Москву и обратно? Вы ведь чуть ли не в каждом номере обещаете об этом подробно рассказать. И всё время уклоняетесь от исполнения обещанного».

Каждый раз я отвечаю этому читателю: «А чем я хуже Экзюпери и Арагона? Они, путешествуя в поездах, увидели нечто, находящееся по ту сторону железнодорожного быта и с этим бытом очень тесно связанное. Это нечто вполне может быть названо судьбой человечества. Ну так и я увидел то же самое. Увидел не отдельных пассажиров «Ласточек» и «Сапсанов», а свой народ, поделенный на несколько уже никак друг с другом не связанных групп. А также и человечество. Нельзя встретиться с народом как целым, не выйдя за историко-культурные рамки, внутри которых и ты, и твой народ, и твоя страна. Притом, что «народ» и «страна» — это далеко не синонимы. А куда выходить-то, покидая территорию, находящуюся внутри этих рамок? Только на территорию всечеловеческого. Туда-то меня и вынесло во время путешествий из Александровского в Москву и обратно. А когда меня туда вынесло, я нечто увидел. И Маркса увидел, и Гёте, и Спинозу, и семейство Шиллеров, и средневековых суфиев с их прозрениями... Всё это я увидел именно под стук железнодорожных колес. И вот уже несколько месяцев пытаюсь описать — а заодно и осмыслить — увиденное».

Эти мои ответы не удовлетворяют вопрошающего. Он снова и снова требует возвращения к тому конкретному, что я увидел в ходе своих многократных железнодорожных скитаний.

Я убеждаю его, что конкретика в данном случае не так уж важна. Но он не соглашается, выдвигая самые разные ответные аргументы. Мол, конкретика в таких случаях всегда важнее всего. Кроме того, есть неотменяемые требования, вытекающие из законов композиции. Заявив в начале о «Сапсанах» и «Ласточках» и пообещав осмыслить ту конкретику, которую они мне предъявили для осмысления, я должен рано или поздно к этому вернуться, иначе важнейшая, по сути основная тема моей аналитической симфонии окажется не развитой в должной мере. А это приведет к обрушению самой симфонии как целого.

И в чем-то он, конечно, прав, этот взыскательный и крайне увлеченный прочтением моего исследования читатель. Но не могу же я прекратить распутывание наиважнейшего для нас интеллектуально-метафизического узла, завязанного женою великого Фридриха Шиллера. Заявив о том, что Гёте сделал ставку на ничто, Шарлотта Шиллер разом накренила всё здание классического гуманизма (он же гуманизм, рожденный духом бюргерства, и так далее). Потому что без Гёте этого здания не существует. А если Гёте сделал ставку на ничто, то какой он, к черту, гуманист?

Кроме того, если выяснится, что Гёте сделал ставку на ничто, то, может быть, кто-нибудь еще из титанов гуманизма сделал ту же ставку? И что тогда прикажете делать с самим этим гуманизмом?

Фауст обещает Мефистофелю проникнуть в тайну «ничто»... Это вам уже не произвольные слова Шарлотты Шиллер, не правда ли? Конечно, Фауст — это всего лишь герой одного из произведений Гёте, а вовсе не сам Гёте. Но и герой особый. И произведение особое. Поэтому не грех полюбопытствовать, что же конкретно говорит Фауст по поводу «ничто» своему коварному соблазнителю. Любопытствуя, мы оказываемся в руках переводчиков, наиболее ярким из которых является, конечно же, Б. Л. Пастернак.

Если верить его переводу, то Фауст говорит следующее:

Но я в твоем «ничто» надеюсь, кстати,
Достать и все посредством тех же чар.

Каких чар? Кстати, если верить другому известному переводчику, Н. А. Холодковскому (1858–1921), то ни о каких чарах Фауст не говорит Мефистофелю. А всего лишь заявляет ему:

На всё готов я, всё я испытаю:
В твоем «ничто» я всё найти мечтаю.

А поскольку Б. Л. Пастернак не относился к числу переводчиков, стремящихся к тщательности и скрупулезности, то надо обратиться к немецкому тексту, который по-разному переводят Холодковский и Пастернак.

Фауст говорит Мефистофелю:

Nur immer zu! wir wollen es ergründen;
In deinem Nicht hoff ich das All zu finden.

Nur immer zu! — переводится «это слишком».

wir wollen es ergründen — «мы хотим понять».

In deinem Nicht — «в твоем ничто».

hoff ich das All zu finden — «надеюсь всё найти я».

Как мы видим, «посредством тех же чар» — это поэтическая фантазия Пастернака. Который очень часто переводит великие произведения достаточно вольно. Он ведь считает себя, в отличие от Холодковского, великим поэтом. И поэтому вовсе не намерен знакомить читателя с тончайшими извивами мысли и чувства Гёте. Но поскольку нас в данном случае интересуют именно эти извивы, давайте следовать тексту Холодковского.

Кстати, я понимаю, что моя аргументация может повлечь за собой контраргументацию поклонников Пастернака. Что помимо буквального смысла немецких фраз Гёте нужно погружаться еще и в их особый поэтический смысл. Что этого нельзя сделать, не зная нюансов немецкого языка той эпохи. И что поэтому надо обращаться не только к немецкому оригиналу, но и к услугам тех, кто с этими нюансами знаком. А таковых, кстати, не очень много...

Я бы мог в ответ привести свои аргументы. Но встав на этот путь, который ведет прямиком в философско-филологическую башню из слоновой кости, я никогда бы уже не смог ответить на настойчивые вопросы своего особо въедливого, но не слоновокостного читателя о конкретном содержании всего, что явлено было мне в «Сапсанах» и «Ласточках». И о сокровенном смысле этого конкретного содержания. А поскольку я меньше всего хочу оказаться в башне из слоновой кости, то я не ввяжусь в дискуссию о нюансах старонемецкого языка. И попрошу читателя поверить мне на слово, что в данном случае перевод Холодковского адекватнее перевода Пастернака. Что Холодковский — опять же в данном случае — переводит «Фауста» более емко и выпукло. Хотя в целом перевод Пастернака и глубже, и образнее. И очень часто необходимо пользоваться именно этим переводом.

Засим я вернусь к тому фрагменту гетевского «Фауста», в котором о некоем тяготении к «ничто» говорит уже не Шарлотта Шиллер, а сам Гёте. Или, точнее, его Фауст, то есть даже не герой, а супергерой.

О «ничто», в котором он намерен обрести «всё», Фауст говорит, оказавшись у императора. К императору Гёте приводит Фауста и Мефистофеля во второй части своего великого произведения. То есть в той части, которую обсуждают достаточно редко, с которой не всегда знакомят даже будущих учителей литературы, и которая донельзя начинена разного рода иносказаниями.

Оказавшись во дворце некоего императора, Фауст и Мефистофель начинают устраивать разного рода фокусы. В том числе и те, которые хорошо известны почитателям романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Я имею в виду производство денег, так сказать, из воздуха... как бы сейчас сказали, «из деривативов».

Поразвлекавшись производством финансового ресурса (столь же желанного для низменной части человечества, сколь презираемого самим возвышенным Фаустом и его супернизменным спутником), два фокусника нарываются на требование императора добыть с того света Париса и Елену, главных виновников Троянской войны. В определенной традиции, которую я здесь просто не имею возможности обсуждать (я и так, согласитесь, достаточно вольно веду себя по части соблюдения требований газетного жанра), Елена — это, образно говоря, «женщина номер один». А также воплощение женственности и так далее.

Именно этим обосновывает император свое требование к Фаусту и Мефистофелю. Мол, если вы такие чудотворцы, то сотворите «чудо номер один».

Чуть позже мы обязательно обсудим с читателем смысл этого чуда. Но пока что нам надо разобраться с проблемой «ничто». Причем таким образом, чтобы раньше или позже выйти на конкретику, явленную мне в «Сапсанах» и «Ласточках» и обладающую важным для нас сокровенным смыслом. На эту конкретику мы выйдем не сразу. И не самым простым путем. Но обязательно выйдем.

А пока ознакомимся с тем, что говорят и делают наши герои, получив задание от императора.

Прежде всего установим, что получив это задание, они спускаются в некую галерею, которую Пастернак называет Темной, а Холодковский называет Мрачной. Уже понятно, что без помощи экспертов, знающих не просто немецкий, а старонемецкий, мы не определим, кто из двух переводчиков более адекватен. Но чем особенно нам могут помочь эксперты? Ведь слова «темная» и «мрачная» так близки, что впору говорить не о лингвистической компетенции, а о художественной интуиции, позволяющей переводчику в каком-то смысле взять и побеседовать с Гёте.

Итак, Мефистофель и Фауст попадают в некую галерею, которая проникнута таинственным и одновременно злым (темным, мрачным и так далее) началом. Причем таким началом, от которого сам Мефистофель поеживается.

И, поежившись, спрашивает Фауста:

Мефистофель

Зачем меня ты в катакомбы эти
Зазвал? Иль мало случаев у нас
Там, во дворце, в придворном пестром свете
Для плутовства, и шуток, и проказ?

То есть Мефистофелю не хочется оказываться надолго даже в этих, как он говорит, «катакомбах». Они ему чужды. Вместе с тем, они не причастны к доброму, светлому началу. То есть тому единственному началу, которое, казалось бы, должно быть чуждо Мефистофелю. Так что же, есть темное и мрачное начало, чуждое Мефистофелю?

Повествуя черту, испугавшемуся не бога, а какой-то сверхчертовщины, о причинах, вынудивших его зазвать бедолагу в эти катакомбы, Фауст напоминает своему подельнику о задании императора:

Фауст

... Знай: государь желает, чтоб на сцену
Мы вызвали Париса и Елену.
В их образах он видеть пожелал
И женщины и мужа идеал.
Поторопись: нельзя нарушить слова.

Мефистофель

Не нужно было обещать пустого.

Вот те на! Всесильный черт, обещавший Фаусту в обмен на продажу души исполнять все его желания, фактически отказывается от исполнения задания императора! А почему?

Фауст иронизирует:

Фауст

Ты сам таких не ожидал
Плодов своих же ухищрений?
Когда богатство ты им дал,
Теперь давай увеселений!

Согласитесь, глубокая мысль. Или, точнее, глубочайшая. Накормили человечество. Лишили его материальных забот, погрузили его в материальный избыток. Стоп! А что оно будет делать, погрузившись в этот избыток? До момента подобного погружения оно занималось добычей хлеба насущного. Стремилось избежать голода, нищеты. Теперь у него есть материальный достаток. И что? Еще в Древнем Риме говорили: «хлеба и зрелищ». А через пару тысячелетий сказали о потребительском обществе. Хотелось бы обратить внимание тех, кто считает, что потребительство — это головная боль именно буржуазного общества, что советское общество тоже не сумело справиться с соблазном потребительства, с соблазном даже скромного материального благополучия. Так что это проблема всех обществ, предугаданная Гёте.

Но потребительство — это для нас в данном случае побочная тема. Главная же тема — паника Мефистофеля, который сообщает Фаусту, что для него не стоит никакого труда вызвать разного рода демонические тени. Но коль скоро Фаусту нужна аж сама Елена, то...

Мефистофель

... Крутые здесь ступени,
Здесь ты коснешься чуждых нам владений...

А, собственно, почему чуждых? И кому подвластных? Ведь не богу же подвластны язычники Парис и Елена?

Но Мефистофель настаивает на том, что они ему не подвластны. Что Елена не чета его собственному дамскому контингенту, который он называет «красотками дьявола». В общем, увы и ах.

Поскольку Фауст уже привык к подобному кокетству своего собеседника, он начинает над ним издеваться.

Фауст

Ну вот — опять запел на старый лад!
С тобой — всё неизвестность, всё сомненье,
Во всем ты порождаешь затрудненье,
За всё желаешь новых ты наград!
Когда ж захочешь, так без разговора:
Раз-два, глядишь — и всё готово скоро!

Но Мефистофель настроен крайне серьезно. И прямо говорит Фаусту, что в данном случае он не кокетничает.

Мефистофель

Идолопоклонникам особый отдан ад,
Его дела не мне принадлежат,
Но средство есть.

Итак, Мефистофель нуждается в личном подвиге Фауста для того, чтобы выполнить задание императора. Он может чем-то помочь Фаусту, но не более того. Фаусту могут быть дарованы определенные средства, помогающие добыть Елену. Но это именно средства. И всё зависит от того, как Фауст ими воспользуется. Фауста эта ситуация полностью устраивает. Можно даже сказать, что ради этой ситуации равного, так скажем, сотрудничества он и подписал договор с Мефистофелем. В ответ на фразу Мефистофеля о том, что средство есть, Фауст реагирует очень бурно. Мол, вот это мне и нужно. Что за средство, не томи, раскалывайся! И Мефистофель раскалывается. Но так неохотно, как никогда.

Мефистофель

Неохотно я
Великую ту тайну открываю.
Знай: есть богинь высокая семья,
Вне времени и места. Без смущенья
О них нельзя мне говорить. Пойми же:

То Матери!

Фауст

(вздрогнув)

Что? Матери?

Мефистофель

Дрожишь?

Фауст

Как странно! Матери, ты говоришь...

Мефистофель

Да, Матери! Они вам незнакомы,
Их называем сами нелегко мы.
Их вечное жилище — глубина.
Нам нужно их — тут не моя вина.

Итак, появляется тема Матерей. Матерей великих, мистических, находящихся вне времени и так далее. Что еще за Матери, которых боится Мефистофель? Гёте человек суперобразованный. Он никогда не решится жонглировать подобными образами, если они не коренятся в неких мощных пластах культурной или паракультурной почвы. Он не визионер, гордящийся своими произвольными парарелигиозными фантазиями. Знакомясь с текстом, мы понимаем, что Гёте относится к образу Матерей крайне серьезно. Мы понимаем также, что нам придется этот образ разгадывать. Но перед тем как заняться этим, надо дочитать до конца интересующий нас фрагмент. И понять, почему и как именно Фауст, являющийся если не вторым «я», то его ключевым героем, делает ставку на ничто. Узнав о том, что ему предстоит встретить Матерей и содрогнувшись от такой перспективы (притом что он не содрогнулся от перспективы договора с дьяволом), Фауст преодолевает страх перед Матерями, роднящий его с Мефистофелем и, что называется, «берет быка за рога».

Фауст

Где путь к ним?

Мефистофель

Нет его! Он не испытан,
Да и неиспытуем; не открыт он
И не откроется. Готов ли ты?
Не встретишь там запоров пред тобою,
Но весь объят ты будешь пустотою.
Ты знаешь ли значенье пустоты?

Вот мы и столкнулись наконец с ничто. Точнее, пока что лишь с пустотой. Но эта пустота и есть ничто. Фауст поначалу отказывается признать, что речь идет именно о такой пустоте. Мол, подумаешь, пустота... Да я с нею на ты с наидавнейших пор.

Фауст

Нельзя ль без вычурного слова?
Тут кухней ведьмы пахнет снова:
Дела давно минувших дней.
Иль мало я по свету здесь кружился,
Учил пустому, пустякам учился,
Себе противореча тем сильней,
Чем речь хотел я высказать умней?
Мне глупости внушали отвращенье,
Я от людей бежал — и в заключенье,
Чтоб одиноким в мире не блуждать,
Я черту душу должен был продать.

То есть Фауст хочет сказать, что он на ты с пустотой, поскольку жил по-пустому, учил пустому, учился пустякам. А еще он на ты с пустотой, потому что опустошен, а также одинок. Но Мефистофель внятно и жестко сообщает подельнику о том, что речь идет совсем о другой пустоте. О той самой, которая и есть ничто.

Мефистофель

Послушай же: моря переплывая,
Ты видел бы хоть даль перед собой,
Ты б видел, как волна сменяется волной,
Быть может, смерть твою в себе скрывая;
Ты б видел гладь лазоревых равнин,
В струях которых плещется дельфин;
Ты б видел звезды, неба свод широкий;
Но там в пространстве, в пропасти глубокой,
Нет ничего, там шаг не слышен твой.
Там нет опоры, почвы под тобой.

Обратите внимание — вновь Мефистофель возвращается к теме абсолютного отсутствия опоры. Он уже говорил Фаусту: «Не встретишь там запоров пред собою, но весь объят ты будешь пустотою». И спрашивал: «Ты знаешь ли значенье пустоты?» По поводу того, где именно Фауст должен встретиться с пустотой, Мефистофель тоже сказал с полной определенностью: «Но там в пространстве, в пропасти глубокой». То есть в бездне. Мефистофель говорит именно о бездне и о ее тайне.

И далее, перед тем как предупредить, что «там» нет опоры, он говорит, что «там» нет ничего. Именно ничего. И что же на это отвечает Фауст?

Фауст

Ты говоришь, как мистагог старинный,
Как будто я лишь неофит невинный.

Наконец-то мы прикасаемся к творимому Гёте таинству «ничто». И убеждаемся, что Шарлотта Шиллер точна в своих оценках. Итак, Мефистофель говорит с Фаустом как «мистагог старинный». То есть как тот, кто не просто сопричастен старинным мистериям, а эти мистерии исполняет. Что за мистерии? Причем тут мистерии? Насколько они старинные? В чем правомочность разговора об этой старинности мистерий для того, кто продал душу настоящему черту? То есть осуществил мистерию, не адресующую к какой-то эпохе, а фундаментальную? Почему Фауст говорит, что он не неофит невинный? Кто он тогда? Каков статус его отношений с чертом? На что здесь намекает Гёте? Понятно, что Гёте не собирается расшифровывать своих намеков, и тем не менее... Согласитесь, что само наличие таких намеков говорит о многом.

Фауст понимает и другое. То, что наконец-то его союз с чертом стал союзом чуть ли не равных подельников. Что — гип-гип ура! — не только богу нужен человек как нечто большее, чем игрушка, но и черту нужен человек как нечто больше, чем обладатель кусочка мистического мяса под названием душа.

Понимая всё это, Фауст не просто хочет войти в иные отношения с чертом. Он хочет черта переиграть, делая определенную ставку. Какую же именно ставку?

В данном случае Фауст говорит об этом с предельной прямотой.

Фауст

Не в пустоту меня, наоборот,
Чтоб я окреп, теперь ты посылаешь,
А сам чужими загребать желаешь
Руками жар. Но все-таки вперед!

Это по поводу того, что черт уже становится для Фауста не хозяином, а партнером, вместе с которым надо играть в метафизическую игру. А теперь о содержании этой игры.

Фауст

На всё готов я, всё я испытаю:
В твоем «ничто» я всё найти мечтаю.

Ну вот мы и дошли до гетевского

Nur immer zu! wir wollen es ergründen;
In deinem Nicht hoff ich das All zu finden.

Фауст делает ставку на «ничто» и надеется в этом «ничто» найти «всё». Причем прологом к такому нахождению должна быть встреча с великими Матерями.

Мы уже установили главное, но все-таки дочитаем фрагмент.

Мефистофель

Перед разлукой должен я сказать,
Что черта ты-таки успел узнать.
Вот ключ.

Фауст

К чему мне эта вещь пустая?

Мефистофель

Возьми, взгляни: не осуждай, не зная.

Фауст

В руке растет, блестит, сверкает он.

Мефистофель

Теперь ты видишь, чем он одарен.
Он верный путь почует; с ним надежно
До Матерей тебе спуститься можно.

Фауст

(содрогаясь)

До Матерей! И что мне в слове том?
Зачем оно разит меня, как гром?

Мефистофель

Ужели ты настолько ограничен,
Что новых слов боишься? Лишь одно
Ты хочешь слышать, что слыхал давно?
Ты мог бы быть к диковинкам привычен.

Фауст

Нет, я б застыть в покое не хотел:
Дрожь — лучший человеческий удел;
Пусть свет все чувства человека губит —
Великое он чувствует и любит,
Когда святой им трепет овладел.

Мефистофель

Спустись же вниз! Сказать я мог бы: «Взвейся!»
Не всё ль равно? Действительность забудь,
В мир образов направь отважный путь
И тем, чего давно уж нет, упейся!
Как облака, совьются вкруг они, —
Взмахни ключом, и тени отстрани.

Фауст

(с воодушевлением)

С ключом в руке, отважно, с силой новой,
Я ринусь вглубь, на подвиги готовый!

Мефистофель

Пылающий треножник в глубине
Ты наконец найдешь на самом дне.
Там Матери! Одни из них стоят,
Другие ходят или же сидят.
Вкруг образы витают там и тут —
Бессмертной мысли бесконечный труд,
Весь сонм творений в обликах живых.
Они лишь схемы видят; ты ж для них
Незрим. Сбери же мужество в груди
В тот страшный час! К треножнику иди,
Коснись ключом!

(Фауст принимает повелительное положение с ключом в руке.)

Вот так! Треножник тот
К ключу прильнет и за тобой пойдет,
Как верный раб. Незрим, ты ускользнешь,
Взлетишь наверх и вновь сюда придешь.
Тогда, добыв треножник тот, дерзай:
Героя с героиней вызывай
Из мрака ночи. Первый ты свершил
Тот подвиг и награду заслужил, —
И фимиама благовонный дым
Мы магией в героев обратим.

Фауст

Ну что ж теперь?

Мефистофель

В дорогу! Топни раз —
Исчезнешь; топни вновь — и будешь ты у нас.

(Фауст топает и проваливается.)

С ключом бы только всё пошло на лад!

Последняя фраза Мефистофеля значит очень многое. Ведь Фауст уже провалился. И Мефистофелю незачем морочить ему голову. И тем не менее хозяин инфернального мира, уже признавший, что есть уголки инферно, которые ему неподвластны (в таких случаях говорят: «с этого места, пожалуйста, поподробнее»), не уверен в результате похождений Фауста. Он может потерять свою добычу, отдав ее не богу, а Матерям (интересно, что они с нею будут делать?).

Установив это и убедившись также в том, что Фауст вновь и вновь дрожит, когда ему говорят о Матерях, попытаемся развить тему. Но что значит развить? Не составляет никакого труда набрать массу материала по поводу Великих Матерей или Великой Матери. И произвольным образом соединить этот материал с текстом Гёте.

Но мне такой путь кажется достаточно бесперспективным. Хотя и наикратчайшим. Может быть, в качестве какого-то дополнения к чему-то главному могут пригодиться и общие сведения о Великих Матерях/Великой Матери (что, кстати, не одно и то же). Но главным ориентиром, несомненно, должно быть творчество самого Гёте. А также творчество каких-то очень созвучных Гёте великих писателей, использующих нечто, явно адресующее к тем же Великим Матерям, но по-своему.

Сначала еще несколько фрагментов из «Фауста». Причем из его первой части. Намного более известной, чем вторая, но ничуть не менее загадочной.

В том фрагменте из второй части, с которым мы только что ознакомились, Фауст упрекает Мефистофеля, что тот разговаривает с ним, как мистагог с неофитом. Притом что он, Фауст, ну, уж никак не неофит. Не неофит — значит посвященный в мистерии. В какие мистерии? Может быть, в мистерии Мефистофеля? Для того чтобы ответить на этот вопрос, ознакомимся с тем куском из первой части «Фауста», в котором Фауст вызывает духов. Речь идет о первой сцене из первой части. Мефистофель же является Фаусту только в третьей сцене из той же первой части.

Значит, Фауст вызывает духов, причем далеко не без результата, до того, как встречается с Мефистофелем. Как же именно он их вызывает?

Первая сцена «Фауста»... Действие разворачивается ночью в доме Фауста. В его кабинете (старинной комнате с высокими готическими сводами). Фауст сидит у своего стола в высоком кресле и, преодолевая колебания, совершает некое таинство. Оно же настоящая мистерия. Именно участие в этой мистерии позволяет Фаусту сказать потом Мефистофелю, что он не неофит. Но что же это за мистерия?

Преодолевающий сомнения Фауст подробно обосновывает причины, побудившие его заняться магией. Вначале Фауст говорит о причинах достаточно банальных. Сетует на то, что он беден, что он не может насладиться радостями земными и так далее. Потом же он переходит к главному:

Вот почему я магии решил
Предаться: жду от духа слов и сил,
Чтоб мне открылись таинства природы,
Чтоб не болтать, трудясь по пустякам,
О том, чего не ведаю я сам,
Чтоб я постиг все действия, все тайны,
Всю Мира внутреннюю связь;
Из уст моих чтоб истина лилась —
Не слов пустых набор случайный!

Далее Фауст начинает развивать тему природы. Мы уже обсудили вкратце то, что связано с приверженностью Гёте учению Спинозы. Мы еще вернемся к этому. Но и того, что уже обсуждено, достаточно, чтобы признать — именно природа как высший избавитель, утешитель и источник желанных тайн является для Гёте творческим, да и жизненным компасом.

Вот что говорит о природе Фауст — еще раз подчеркну: ДО судьбоносной встречи с искушающим его Мефистофелем.

О Месяц! Если б в этот час
Ты озарил в последний раз
Меня средь комнаты моей,
Где я познал тоску ночей!..
О, если б мог бродить я там
В твоем сиянье по горам,
Меж духов реять над вершиной,
В тумане плавать над долиной,
Науки праздный чад забыть,
Себя росой твоей омыть!..

Итак, Фауст убежден, что спасительна для него только природа. Кстати, впоследствии, совершая под влиянием Мефистофеля свои наитягчайшие преступления, Фауст всё время будет как бы очищаться, окунаясь в природу. Подчеркиваю, именно как бы.

Итак, восславив природу и ее спасительность, Фауст далее проклинает науку и ее губительность.

Еще ль в тюрьме останусь я?
Нора проклятая моя!
Здесь Солнца луч в цветном окне
Едва-едва заметен мне;
На полках книги по стенам
До сводов комнаты моей —
Они лежат и здесь и там,
Добыча пыли и червей;
Реторт и банок целый ряд
В пыли с приборами стоят
На ветхих полках много лет,
И вот твой мир! И вот твой свет!
Еще ль не ясно, почему
Изныла грудь твоя тоской,
И больно сердцу твоему,
И жизни ты не рад такой?

Прокляв науку, Фауст вновь начинает соединять эти проклятия с восхвалением природы.

Живой природы пышный цвет,
Творцом на радость данный нам,
Ты променял на тлен и хлам,
На символ смерти — на скелет!..

Итак, сначала проклятия науки, потом восхваления природе. Потом соединение проклятия науки и восхваления природы (тезис — антитезис — синтез... это классическое развитие любой формы — как музыкальной, так и литературной). А потом... Потом оказывается, что природа — это не только и даже не столько речки и дубравы. Это таинство Нострадамуса. Именно оно, это таинство, то бишь мистерия, может по-настоящему преодолеть сухотку науки. И по-настоящему соединить именно с сутью природы, а не с ее отдельными проявлениями.

О, прочь! Беги, беги скорей
Туда, на волю! Нострадам
Чудесной книгою своей
Тебя на путь наставит сам.
К словам природы будь не глух —
И ты узнаешь ход светил.
И дух твой будет полон сил,
Когда ответит духу Дух!

Итак, приобщение к природе — это не чувственные радости. Это... когда ты не глух к словам природы, то есть, приобщен не к ее буквальности, а к ее мистерии. И именно тогда ответит духу Дух. Именно тогда... Но дадим слово Фаусту, говорящему о том, что тогда «сухой наш ум» в виде чего-то большего получит не купание в речках и прогулки по горам, а «чудесных знаков дивный вид». Так ведь, не правда ли?

Вернемся чуть-чуть назад и, перечитав уже известные строки, двинемся дальше.

К словам природы будь не глух —
И ты узнаешь ход светил.
И дух твой будет полон сил,
Когда ответит духу Дух!
Чудесных знаков дивный вид
Сухой наш ум не объяснит.
О духи! Здесь вы в тишине
Витаете: ответьте мне!

(Раскрывает книгу и видит знак Макрокосма.)

С чем может соединять знак Макрокосма посвященного? Тут всё зависит от того, во что посвящен Фауст, настойчиво говорящий Мефистофелю — еще раз напомню об этом читателю — о том, что не является неофитом. То есть, является посвященным. Но посвященным во что? Всё, что Фауст говорит о Нострадамусе, не оставляет никаких сомнений в том, что посвящен он, так сказать, в таинство имени Нострадамуса.

Но, согласно этому посвящению, знак Макрокосма должен соединять посвященного с тем, что на языке этого посвящение именуется «Небом». Об этом и говорит Фауст, соприкасаясь с тем блаженством, которое дарует знак Макрокосма.

Что за блаженство вновь в груди моей
Зажглось при этом виде, сердцу милом!
Как будто счастье жизни юных дней
Вновь заструилось пламенно по жилам!
Начертан этот знак не Бога ли рукой?
Он душу бурную смиряет,
Он сердце бедное весельем озаряет,
Он таинства природы раскрывает
Пред изумленною душой!
Не бог ли я? Светло и благодатно
Всё вкруг меня! Здесь с дивной глубиной
Всё творчество природы предо мной!
Теперь мне слово мудреца понятно:
«В мир духов нам доступен путь,
Но ум твой спит, изнемогая,
О ученик! восстань, купая
В лучах зари земную грудь!»

(Рассматривает изображение.)

Казалось бы, соприкасайся себе на здоровье с небом и радуйся! Ведь как всё гармонично, светло. Фауст с этой гармонией и этим светом вполне может соединиться, ибо он посвященный. И он подробно объясняет, что дарует это соединение.

Как в целом части все, послушною толпою
Сливаясь здесь, творят, живут одна другою!
Как силы вышние в сосудах золотых
Разносят всюду жизнь божественной рукою
И чудным взмахом крыл лазоревых своих
Витают над Землей и в высоте небесной —
И стройно всё звучит в гармонии чудесной!

Описав всё это, Фауст отвергает описанное, ссылаясь на его необъятность.

О, этот вид! Но только вид — увы!
Мне не объять природы необъятной!
И где же вы, сосцы природы, — вы,
Дарующие жизнь струею благодатной,
Которыми живет и небо и Земля,
К которым рвется так больная грудь моя?
Вы всех питаете — что ж тщетно жажду я?

Вдоволь посетовав, Фауст, отказываясь от соединения с тем началом, которое мистерия имени Нострадамуса именует «небом», начинает соединяться с другим началом. Тем, которое мистерия Нострадамуса именует «земля».

Фауст

(Нетерпеливо перелистывая книгу, видит знак духа Земли.)

Вот знак другой. Он чувства мне иные
Внушает. Дух Земли, ты ближе мне, родней!
Теперь себя я чувствую сильней —
Снесу и горе я и радости земные.
Как будто бы вином живительным согрет,
Отважно ринусь я в обширный божий свет;
Мне хочется борьбы, готов я с бурей биться —
И в час крушенья мне ли устрашиться?
Повсюду мрак и тишина.
Меж туч скрывается Луна,
И лампа тихо угасает.
Над головою в вышине
Кровавый луч во мгле сверкает,
И в кровь, стесняя сердце мне,
Холодный ужас проникает.
О дух, ты здесь, ты близок — о, приди!
Как сердце бьется у меня в груди!
Всем существом, души всей мощным зовом
Я порываюсь к чувствам новым!
Явись, явись мне — я всем сердцем твой!
Пусть я умру — явись передо мной!

(Закрывает книгу и таинственно произносит заклинание. Вспыхивает красноватое пламя, в котором является дух.)

Настоятельно рекомендую читателю вдуматься в то, что этот явившийся Фаусту Дух не имеет никакого отношения к Мефистофелю. И что дело не только в том, что он является раньше, чем Мефистофель. Нет, дело еще и в том, что приход Мефистофеля не порождает никаких коллапсов Фауста. Фауст спокойно разговаривает с Мефистофелем. Ему с ним в каком-то смысле комфортно и приятно. Энергетика Мефистофеля — а это ведь высшая энергетика хозяина инферно, не правда ли? — не порождает у Фауста никаких конвульсий, невыносимо мучительных трепетаний. То ли дело — дух земли, который вроде бы вызван самим же Фаустом. О том, что именно он вызывает, Гёте говорит с предельной ясностью.

Дух

Кто звал меня?

Фауст

(отворачиваясь)

Ужасное виденье!

Дух

Я вызван мощным голосом твоим:
К моей ты сфере льнул, ее ты порожденье,
— И вот...

Фауст

Увы, твой вид невыносим!

Так значит, вид этого духа невыносим для Фауста, а вид Мефистофеля выносим!

Продолжим чтение.

Дух

Не ты ли сам желал с тоской упорной
Увидеть лик, услышать голос мой?
Склонился я на зов отважный твой —
И вот я здесь! Но что за страх позорный,
Сверхчеловек, тобою овладел?

Заметим, что Дух называет Фауста, еще не вступившего ни в какие отношения с Мефистофелем, но уже вступившего в отношения с чем-то покруче Мефистофеля, не абы как, а сверхчеловеком. Издевается он над тем, что этот сверхчеловек вдруг испугался. А вот над тем, что Фауст является сверхчеловеком, он не издевается. Ибо только сверхчеловек, то есть посвященный, может своим повелением вызвать этот Дух. Вызвать-то его Фауст смог, а вот дальше...

И Дух справедливо упрекает Фауста:

Дух

Где мощный зов души, где тот титан могучий,
Кто Мир весь обнимал, кто мыслию кипучей
Сравняться с нами, духами, желал?
Ты Фауст ли, кто звать меня посмел
Всей силою души неосторожной?
И что ж? Моим дыханьем обожжен,
Дрожит, в пыли дорожной корчась, он,
Как червь презренный и ничтожный!

Фауст

Во прах перед тобой я не склонюсь челом.
Знай: равен я тебе, дух пламенный, во всем!

Дух

В буре деяний, в волнах бытия
Я подымаюсь,
Я опускаюсь...
Смерть и рожденье —
Вечное море;
Жизнь и движенье
И вечном просторе...
Так на станке проходящих веков
Тку я живую одежду богов.

Фауст

Ты целый Мир обширный обнимаешь:
О деятельный дух, как близок я тебе!

Дух

Ты близок лишь тому, кого ты постигаешь —
Не мне.

(Исчезает.)

Фауст

(падая)

Не тебе!
Но кому ж?
Я, образ божества,
Не близок и тебе!

Итак, Фауст падает. Это падение посвященного, не справившегося с большой мистерией. И вот после того, как Фауст с этой мистерией не справляется... после этого колоссального фиаско и встречи с занудой Вагнером, то есть с тем, что должен будет являть собой он, Фауст, за вычетом посвящения в большую мистерию, Фауст решается на мистерию малую, гораздо более слабую. Она же мистерия Мефистофеля.

Подчеркну, что Фауст решается на нее, считая, что малая мистерия станет ступенью к большой мистерии. И что успешно пройдя испытания, уготованные ему малой мистерией, он сможет после этого не опростоволоситься так, как он опростоволосился в вышеприведенной сцене. А пройти и те испытания, которые уготованы ему другими мистериями а-ля Нострадамус. Мистериями, именуемыми средней и большой.

Фауст и впрямь успешно проходит испытания, уготованные ему малой мистерией, она же мистерия Мефистофеля. Тут вам и Маргарита, и шабаш на Брокене... Да и мало ли еще что. Пройдя все эти испытания успешно, Фауст подготовлен к средней мистерии. Она же мистерия Великих Матерей.

Пройти ее испытания он может, только получив от Мефистофеля некий ключ, а также необходимые напутствия. Вот тут-то и начинается игра с Мефистофелем. Подчеркиваю, не подчинение Мефистофелю, а игра с ним. Логика игры такова.

Мефистофелю нужна душа Фауста. Но он получит эту душу только при условии, что исполнит все желания Фауста. Одно из этих желаний, подсказанное Фаусту императором, — встреча с ожившей Еленой. Если Мефистофель не исполнит этого желания, никакой души Фауста он не получит. Но исполнить это желание он может, только вступив в равноправный союз с Фаустом. То есть наделив Фауста некими избыточными возможностями. Наделив Фауста этими возможностями, Мефистофель позволяет Фаусту успешно пройти испытания, которые неофиту предлагает мистагог средней мистерии. Она же мистерия Великих Матерей.

Мефистофель гадает, удастся ли Фаусту пройти эту мистерию. Успех или провал Фауста не во власти Мефистофеля. При этом провал Фауста — это полный провал Мефистофеля. А успех Фауста? Он, с одной стороны, является успехом Мефистофеля (желание Фауста выполнено и можно продолжать охоту за душой Фауста). Но, с другой стороны, пройдя при помощи Мефистофеля испытания и став посвященным в мистерию Великих Матерей, Фауст становится более могущественным, чем ранее. И может продолжить игру с Мефистофелем.

Но что же такое эта самая мистерия Великих Матерей? Она же средняя мистерия в терминологии поклонников Нострадамуса?

Как ни странно, именно сейчас я могу ответить тому читателю этого исследования, который уже не раз упрекал меня в нежелании раскрыть конкретный смысл того, что явлено мне было во время челночных железнодорожных перемещений между Москвой и Александровским.

Явлена мне была судьба моего народа и человечества, лишенных возможности прорыва к новому гуманизму в XXI столетии. Конкретно мне было явлено, прежде всего, то, что народ удалось по-настоящему расчленить. Многоэтажное человечество, то есть человечество, разделенное на социальные и даже духовные этажи непроницаемыми перегородками, — это будущее. А многоэтажная Россия — это то, что уже состоялось.

Мне неоднократно приходилось в советское время путешествовать в вагонах самого разного класса.

И в спальных вагонах, то есть вагонах высшего класса, заполненных представителями высокой советской номенклатуры.

И в так называемых мягких вагонах (были и такие), заполненных представителями иной, более скромной, номенклатуры, а также профессорами, среднестатусными инженерами и так далее.

И в так называемых жестких купейных вагонах.

И в вагонах плацкартных.

И, наконец, в общих вагонах (в каких еще ты будешь ездить в турпоходы вместе с товарищами по геологоразведочному институту?).

Никогда — даже осуществляя в течение одной недели две поездки, одну в вагоне высшего класса, а другую в вагоне низшего класса — я не ощущал, что рядом со мной находятся человеческие особи, разделяемые непроницаемыми социальными и даже антропологическими перегородками. А во время челночных поездок между Александровским и Москвой я это ощутил.

Чем отличается бизнес-класс «Сапсана» от обычного вагона того же «Сапсана»? Только тем, что пассажирам бизнес-класса выдают напитки и еду, причем настолько отвратительную, что есть ее невозможно.

Но пассажиры бизнес-класса «Сапсана» отличаются от пассажиров, едущих в обычном вагоне того же «Сапсана», — всем сразу.

Одеждой.

Багажом.

Мобильными телефонами и компьютерами.

Манерой держаться.

Манерой говорить.

Выражением на лицах.

Стрижками (когда речь идет о женщинах, это явлено с особой силой).

Всем этим — и чем-то еще... Каким-то социальным запахом высокомерия, переходящим в запах высокомерия антропологического.

Чтобы когда так пахло от советского генерала, едущего в спальном вагоне... Я вас умоляю! А тут запах шибает в ноздри. И дело не только в том, как ощущают себя счастливцы, сидящие в «Сапсане» бизнес-класса, пьющие отвратительное вино и пожирающие омерзительные эскалопы. Дело в том, как ощущают себя те, кому не повезло. Это... это нечто.

Но всё еще носит не до конца вопиющий характер, пока речь идет о пассажирах разного класса в одном и том же «Сапсане». Но есть такой ухудшенный «Сапсан». Он называется «Ласточка». Там был один удобный для меня по времени отправления поезд.

Что касается самого поезда, то я даже не могу объяснить, чем он настолько хуже «Сапсана». Наверное, там кресла ýже. И уж точно там не подают паленого вина и несъедобных антрекотов. Но в этой самой «Ласточке» едет еще одно человечество, отличающееся от человечества бизнес-сапсанового и человечества средне-сапсанового. Человечество «Ласточки» одето иначе, иначе к себе относится, у него другой багаж. Оно совсем иначе разговаривает. И разговаривает оно о другом.

Повторяю, это не просто социальное расслоение. Это нечто намного более страшное. Врагу удалось это сделать с Россией. Понимаете? Удалось. При этом все названные мною человечества в целом приняли один и тот же закон, согласно которому надо мечтать каким-то образом перебраться из более низкого человечества в более высокое и бояться быть сброшенным из более высокого человечества в более низкое.

При этом все эти наши отечественные человечества, принявшие закон расслоения, он же закон оккупантов, навязавших России и социальные нормы, и нечто большее, — одинаково бесперспективны. Они исторически несостоятельны, понимаете? Они не могут обеспечить существование огромной, яростно обираемой, неблагополучной северной страны, являющейся вожделенной добычей для всех соседей и всего мира.

Эти поезда едут в никуда, понимаете? Или, точнее, в бездну. Для Арагона и Экзюпери их человечества, как поезда направлялись в неблагое бытие. Для меня те поезда, которые я видел, направляются в небытие. То есть в ничто.

И не надо мне говорить, что это так во всем мире. Я ездил в испанских, французских и иных поездах. И никакого фундаментального расслоения, превращающего вагоны высшего класса в одно человечество, а вагоны низшего класса в человечество совсем другое, там нет. Это есть здесь. И именно здесь. Страна стала тем слабым звеном, начиная с которого силы «ничто» хотят осуществить построение ада на земле. И в этот ад едут поезда моего человечества. Не изменим ситуацию в самые ближайшие годы, не переведем стрелки, не изменим направление движения поездов и наполнение вагонов, эти поезда составляющих, — приедем первыми в небытие, то бишь в ад. И облегчим приезд туда же остальных народов и всего человечества.

Либо новый гуманизм в XXI столетии, либо это путешествие в никуда в вагонах разного класса. Заполненных разноклассным, так сказать, человечеством.

(Продолжение следует)