Вергилий просит некие высшие сущности о том, о чем всегда хранители тайн просят тех, кто им эти тайны доверил. О некоем дозволении, позволяющем ведомые ему тайны раскрыть:

О таком дозволении раскрыть другим то, что ведомо ему, обычно просит посвященный в те или иные мистерии. В таком утверждении нет ничего от конспирологии. Любому читателю Вергилия, имеющему представление о нормах той эпохи, понятно, что это именно так. Открытым остается только вопрос о том, в какие мистерии посвящен Вергилий. Но если он в какие-то мистерии посвящен (а это несомненно), то мы уже имеем право говорить не о заказе Августа, который выполняет Вергилий, а о чем-то другом. О том, что за Августом и Вергилием стоит определенная группа посвященных в достаточно мощную мистерию/мистерии. И что именно эта группа сооружает идентичность, а также длит ее и так далее.

Получив соизволение, Вергилий начинает повествовать по поводу сущностей, населяющих подземный мир. Еще до первой реки подземного мира Ахеронта Энею встречаются сущности мрачные и зловещие. Пройдя сквозь этих чудовищ, которых Вергилий называет роем бестелесных теней, сохраняющих лишь видимость жизни, Эней доходит до Ахеронта, который стережет перевозчик Харон, и видит, как лодочник Харон одних забирает с собой, других же гонит прочь.

Молвил Сивилле Эней, смятенью теней удивляясь:
«Дева, ответь мне, чего толпа над рекою желает?
Души стремятся куда? Почему одни покидают
Брег, меж тем, как по серым волнам отплывают другие?»

Сивилла объясняет Энею, что переправиться через реку не могут те, по отношению к кому родственники и друзья не совершили похоронный обряд. Переговорив с другом и соратником, умоляющим его о совершении обряда, Эней, наконец, встречается с Хароном, который описывает те исключительные случаи (Алкид, Тесей и так далее), когда он соглашался по тем или иным причинам переправлять живых через реку мертвых.

Сивилла успокаивает Харона, объясняя ему, что Эней не строит никаких козней. И показывает Харону золотую ветвь, которой обладает Эней. Харон усаживает Энея в лодку и с трудом переправляет его и жрицу на другой берег.

Там Эней видит и Цербера, и царя Миноса, который вершит суд, и ширь бескрайних равнин, которые зовутся полями скорби (эти поля предназначены для всех, «кого извела любви жестокая язва»). Видит Эней и Дидону, которая покончила с собой. И павших в битве воителей, троянских в том числе. Эней ведет беседы с героями, но Сивилла напоминает ему о том, что близится ночь, и что ему, Энею, придется сейчас оказаться на распутье между дорогой, ведущей в благостный потусторонний Элизиум, и дорогой, ведущей в нечестивый ужасный Тартар.

Эней видит обитателей Тартара, причем описаны они очень детально и красочно. По мне, так все эти описания ничем не уступают «Божественной комедии» Данте. При том, что Данте, безусловно, подражал Вергилию, что следует хотя бы из того, что Вергилий был его проводником в потустороннем странствии. Вообще надо сказать, что детальность, с которой Вергилий в «Энеиде» описывает потусторонние странствия Энея, не может быть случайной. Если бы Вергилию нужно было только восславить Энея, эти описания были бы гораздо более краткими. Но Вергилий, испросив разрешения у самых разных сил, повествует о том, что в принципе не подлежит столь детальному описанию. Он, повторяю, творит мистерию. И не может не существовать прочной связи между сотворением такой мистерии и построением идентичности.

Долго ведет Эней беседы с обитателями Тартара, подробно повествует Вергилий о тайнах Тартара. Но у любой подробности есть свои лимиты. Сивилла напоминает Энею о том, что пора идти в Элизиум. Что уже видны стены Элизиума, «что в циклоповых горнах кованы». И что пора окропить себя свежей водою и прибить к вратам Элизиума золотую ветвь. Сделав это, Эней и впрямь попадает из Тартара в Элизиум, то есть из ада в рай.

И тут-то начинается самое главное.

Тени умерших, стонущие в царстве мертвых, мрачном Аиде... Перевозчик Харон, доставляющий умерших в Аид... Это всё классические темы и для античной Греции, и для античного Рима. Но тема рая, в котором умершие не страдают, а наслаждаются счастьем вечной жизни... Нет, нельзя сказать, что эта тема вообще не разрабатывалась в античности. Но она, конечно, является гораздо менее расхожей. И потому заслуживает отдельного рассмотрения. Античная страна блаженных, она же рай, именуется Элизиум. Элизиум находится далеко на западе, где царит вечная весна. Там радостно обитают те, кто этого достоин. Кто завоевал право на такую жизнь после жизни своими героическими подвигами, творческими достижениями, добрыми делами. Завоевавшие это право гуляют по прекрасному лугу неувядающих цветов. Луг окружен сказочно красивым лесом. Удостоенные рая гуляют по лугу, беседуют. И наслаждаются вечной жизнью. Но кто же является царем этой прекрасной страны? Царем Аида является древнегреческий бог Аид, он же — древнеримский Плутон. Аид — старший сын Кроноса, отца Зевса. Того самого Кроноса (римский его аналог — Сатурн), который поедал своих детей, которому не дали пожрать Зевса и которого Зевс впоследствии сверг с трона. Спросишь знатока античности: «Ну хорошо, Зевс сверг Кроноса. Но ведь Кронос бессмертен. И куда же Зевс низверг Кроноса? Все-таки это его отец. И очень могучий бог. Где-то он должен обитать, оказавшись низверженным?»

Чаще всего знаток античности разведет руками. Только немногие из таких знатоков уверенно скажут, что Кронос царствует в Элизиуме. И что помогает ему в этом сын Миноса, Радамант. Минос — царь Крита, этого древнейшего центра высокой цивилизации. Сын Миноса — Минотавр, убитый Тесеем. Конфликт между дотроянским, то есть наидревнейшим героем Афин Тесеем, и Миносом, хозяином лабиринта, в котором обитало чудовище, требовавшее от Афин человеческих жертвоприношений, явным образом маркирует собою противостояние морского, островного Крита с его минойской культурой и некоего очага высокой цивилизации на материке. Каковым считаются наидревнейшие Афины, те самые, которые собрали вокруг себя двенадцатиградие, перекочевавшее потом в Малую Азию, а далее начавшее разнообразные странствия, одним из которых является странствие интересующего нас героя «Энеиды» Вергилия.

И вот оказывается, что правильный сын Миноса Радамант, этот явный носитель талассократического крито-минойского духа, правит не где-нибудь, а в раю, то бишь в Элизиуме. Или, точнее, помогает править — кому? Богу Кроносу, царствовавшему до Зевса, пожиравшему своих детей, не сумевшему пожрать Зевса, свергнутому им и так далее. На самом деле то, что Элизиум, он же рай, в античности существует, и то, что правят им именно Кронос и Радамант, доказать нетрудно. Просто это слишком противоречит каким-то культурным константам античности. Античному мейнстриму, так сказать. Ведь достаточно очевидно, что мейнстрим этот не рассматривает в качестве своей генеральной идеи идею посмертного счастливого существования. Согласно мейнстриму, смертный живет полной жизнью до смерти, а после смерти становится жалкой бесплотной тенью. И вот, оказывается, кроме такого мейнстрима существует нечто другое. Причем, существует оно с древнейших времен. В IV главе «Одиссеи» муж троянской Елены Прекрасной царь Менелай встречается с сыном Одиссея Телемахом. И Телемах рассказывает ему о своем разговоре с великим прорицателем, морским старцем Протеем. Протей рассказывает Телемаху о том, что его отец Одиссей находится у нимфы Калипсо. А дальше Протей почему-то говорит о будущем царя Менелая:

Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:
В конепитательном Аргосе ты не подвергнешься смерти.
Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым
Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый.
В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает.
Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких.
Вечно там Океан бодрящим дыханьем Зефира
Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить.
Ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу.

Итак, достаточно прочитать внимательно «Одиссею», чтобы понять, что для древних греков есть не только мрачный Аид как место, куда уходят после смерти люди, становясь стенающими тенями, но и радостный Элизиум. А раз он есть, то мечта попасть туда неизбежно становится невероятно притягательной для любого, кто в такую возможность верит. Не правда ли? Мечтающий об Элизиуме рассуждает так: «Если в Элизиум попали такие смертные, как царь Диомед, великий Ахилл, построивший Фивы Кадм и опять же царь Менелай, то почему бы мне не оказаться там? Да, эти смертные — избранники богов. Но ведь они смертные. Когда полубогов, таких как Геракл, берут на Олимп, и там они наслаждаются полноценным бессмертием, — вопроса нет. Тут всё определяется тем, что забранные на Олимп не люди, а полубоги. Но если смертные могут оказаться... Ну пусть не на Олимпе, где вечная жизнь совсем полноценна, но в Элизиуме, то это определяется либо благоволением богов, либо некими заслугами. И хочется знать, чем именно. Чтобы туда попасть».

Но, может быть, только Гомер, да и то почти между строк упоминает об этом самом Элизиуме? Нет, о нем же, хотя еще более сжато, чем у Гомера, говорится в «Трудах и днях» Гесиода. Мол, есть избранные люди — и именно люди, — которые избавлены от тоскливых вечных мытарств в Аиде. Этим людям дарован Элизиум.

Прочих к границам земли перенес громовержец Кронион,
Дав пропитание им и жилища отдельно от смертных.
Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они безмятежно
Близ океанских пучин острова населяют блаженных.
Трижды в году хлебодарная почва героям счастливым
Сладостью равные меду плоды в изобильи приносит.

Но почему концепция Элизиума так слабо проработана в классической античности — как греческой, так и римской? Потому что римская античность во многом копирует древнегреческие сюжеты. Что же касается именно древних греков как таковых, древних греков в строгом смысле этого слова, то им концепция Элизиума чужда. Она заимствована ими из так называемой догреческой Греции. Кстати, догреческая Греция — это достаточно строгий термин. Столь же строгий, как и другой сходный с ним термин. Говоря об этом термине, я имею в виду так называемый «догреческий субстрат». Догреческим субстратом называют неизвестный язык или языки, распространенные на территории Древней Греции до прихода носителей протогреческого языка. Такой догреческий субстрат в древнегреческом языке существует. А если так, то наряду с ним существуют — и просто не могут не существовать — и догреческие носители этого языка. И понятно, что основными такими догреческими носителями являются пеласги. Об этом говорят и Фукидид, и многие другие. Пеласги — это уж явно не выдумка. И есть все основания считать, что древние греки заглотнули тему Елисейских полей из пеласгической — им чуждой и даже в чем-то враждебной — религиозности. Опять же, можно легко представить себе, что это за религиозность.

Если сами греки поклонялись божествам Олимпа, то догреческая религиозность должна была быть связана с поклонением доолимпийскому божеству, каковым является этот самый Кронос, царствующий после свержения Зевсом не где-нибудь, а в блаженном Элизиуме.

А теперь я предлагаю читателю простейшую и, на мой взгляд, неотменяемую закономерность. Она состоит в том, что, формируя свою идентичность, любой новый народ одновременно отрицает предшествующую идентичность. И ищет опоры в наидревнейшем. То есть в том, что было растоптано народом, пришедшим на место наидревнейшего народа так же, как теперь новый народ приходит на место не наидревнейшего, а просто древнего. Если цифрой 1 обозначить наидревнейший народ, цифрой 2 — народ просто древний, а цифрой 3 — народ относительно новый, то народ-3, неизбежно отрицая всё, что связано с народом-2, который он растоптал, ищет своих корней в народе-1. И объявляет своим союзником народ-1, если реликты этого народа уцелели.

Древние римляне — это народ-3.

Древние греки — это народ-2.

Пеласги или догреческие греки — это народ-1.

Древние римляне, строя свою идентичность, берут, будучи народом-3, себе в союзники народ-1 против народа-2.

Это происходит потому, что лишь в самый последний период истории человечества, именуемый периодом Модерна, новизна стала котироваться в качестве чего-то очень положительного. Во все предыдущие периоды новое (оно же, в нашей терминологии, — 3) стеснялось своей новизны. И искало легитимности в своих связях с наидревнейшим (оно же, в нашей терминологии, — 1). Потому что просто древнее (в нашей терминологии — 2) новое должно было отрицать. На то оно и новое. Но новое стеснялось сказать древнему: «Я отрицаю тебя, потому что я новое». Оно отрицало древнее именно по этой причине, но оправдывало себя тем, что отрицает древнее потому, что является наидревнейшим.

Древний Рим слишком много заимствовал у Древней Греции и потому испытывал по отношению к ней некий комплекс неполноценности. Преодолевая этот комплекс, Древний Рим просто обязан был сказать: «Подумаешь, Древняя Греция! Не такая она уж древняя. А наша родословная идет не от этой элементарной древности, не слишком респектабельной в силу своей относительной молодости, а от наидревнейшей древности! Мы не новые, нет! Всё новое постыдно! А мы гордимся собой! Мы — на самом деле — наидревнейшие».

Такая же закономерность прослеживается и за пределами земель, породивших западную цивилизацию с ее идентичностью. Буддизм пришел на полуостров Индостан, будучи самой молодой религией — религией-3. И он объявил войну индуизму — религии-2. Но он не мог просто объявить войну индуизму. Он протянул руку доиндуистским верованиям — религии-1. Это было сделано достаточно тактично и тонко. И ровно таким же способом Вергилий, конструирующий идентичность-3 от лица Древнего Рима Августа, протягивает руку не просто троянцам: они — еще недостаточно древний легитиматор молодой римской идентичности. Вергилий протягивает руку пеласгам. И их корневой земле — Аркадии. Вергилий прекрасно понимает, что делает. И Овидий понимает, что делает Вергилий. И потому протестует против предлагаемой Вергилием идентификационной конструкции. Вот и идет борьба за Аркадию. На самом деле — борьба идет за земли пеласгов, за догреческую, а не постгреческую идентичность Древнего Рима. И эта борьба не может миновать догреческой пеласгической религиозности. А значит, и догреческого Элизиума, в котором царствует Кронос, этот бог доолимпийской, то есть догреческой, Греции. И до чего же подробно римлянин Вергилий разрабатывает в «Энеиде» тему Элизиума, являющуюся, в общем-то, проходной для классической античной греческой цивилизации!

Мы уже ознакомились с тем, как Эней, приближаясь к стенам Элизиума, окропляет свежей водой свое тело и прибивает к дверям Элизиума золотую ветвь. Речь идет о мощнейшем символе, породившем, как и сама тема Элизиума, массу мистических культов, каждый из которых вносил свою лепту в формирование западной идентичности.

Известнейший исследователь мифологии и религии Джеймс Джордж Фрэзер (1854–1941) назвал свое фундаментальное исследование «Золотая ветвь». Он утверждал, что его многотомный труд породил интерес к одному специфическому культу — культу Дианы Немийской. Этот культ усердно отправлялся в городе Ариция, недалеко от Рима. Фрэзер так описывает культ: «В священной роще росло дерево, и вокруг него каждый день до глубокой ночи крадущейся походкой ходила мрачная фигура человека. Он держал в руке обнаженный меч и внимательно оглядывался вокруг, как будто в любой момент ожидал нападения врага. Это был убийца-жрец, а тот, кого он дожидался, должен был рано или поздно тоже убить его и занять его место».

Ну, убить... Занять место... Доказать, что ты более силен и ловок... Как говорится, делов-то! Но зачем охранять дерево? Потому что на дереве золотая ветвь. А что это за ветвь? Это та самая ветвь, которая описана в «Энеиде». А зачем нужна эта ветвь? Чтобы прибить ее к вратам Элизиума и попасть в этот самый Элизиум. Конечно же, речь идет об этом. Вергилиевский сюжет с золотой ветвью так силен, что поражает воображение многих поколений. Например, художник У. Тернер (1775–1851), британский живописец, мастер романтического пейзажа, предтеча французских импрессионистов, написал картину «Золотая ветвь» под очевиднейшим влиянием «Энеиды» Вергилия. А Фрэзер не находился под тем же влиянием? Полно...

Золотая ветвь — это символ смерти и воскресения. И не просто символ. Вспомним, что сказано о золотой ветви у Вергилия:

Так средь зимы, в холода, порой на дереве голом
Зеленью чуждой листвы и яркостью ягод шафранных
Блещет омелы побег, округлый ствол обвивая.
Так же блистали листы золотые на падубе темном,
Так же дрожали они дуновеньем колеблемы легким.
Тотчас упрямую ветвь схватил Эней в нетерпенье
И, отломивши ее, унес в обитель Сивиллы.

Итак, эта золотая ветвь и омела. Омела — это вечнозеленое паразитическое образование на деревьях, которое древние принимали за проявление живого духа. И потому она была объектом языческих обрядов. Она символизирует сущность жизни, божественную субстанцию, панацею, бессмертие. Не являясь ни деревом, ни кустом, омела олицетворяет то, что не является ни тем, ни другим. То есть она символизирует свободу от ограничений. Человек, находясь под омелой, свободен от ограничений, но при этом он попадает в мир хаоса. Древние друиды собирали плоды омелы при помощи золотого серпа. И есть все основания считать, что этот золотой серп является серпом Кроноса, которым Кронос кастрировал своего отца Урана. Омела является волшебной золотой ветвью для кельтов, считающих ее принципом мироздания и источником бессмертия. Фрэзер отождествляет омелу с золотой ветвью, именно ссылаясь на Вергилия и золотую ветвь, с помощью которой Эней вошел в Элизиум. Если проходить мимо подобных вещей, то никогда ничего не поймешь в западной идентичности. Открываем «Естественную историю» древнеримского эрудита Плиния Старшего (24–70 гг. н. э.) и читаем:

«Здесь мы должны сказать об ужасе, который галлы испытывают перед этим растением. Друиды — ибо так зовутся их волшебники — ничего не считают столь священным, как омелу и дерево, на котором она растет, всегда представляя себе этим деревом дуб».

А теперь перебросим мост от Плиния к всё тому же Пушкину, прекрасно знавшему и работы Плиния, и работы Вергилия, и многое другое:

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...

Как мы видим, поиск корней западной идентичности — не такое уж безнадежное и бесперспективное занятие. Найдем ли мы эти корни, неизвестно. Занимаясь такими поисками, никогда нельзя быть убежденными в их обязательной конечной результативности. Но, занимаясь такими поисками, мы обязательно поймем многое. В том числе и свою великую литературу, без которой нашей идентичности, естественно, быть не может.

Одновременно с поклонениями омеле Плиний в той же «Естественной истории» говорит о связанных с нею и ее поклонниками человеческих жертвоприношениях и даже каннибализме:

«Она (магия) процветала в галльских провинциях еще на нашей памяти; ибо против их друидов и всего племени прорицателей и целителей вышел декрет во времена императора Тиберия... Поэтому мы в большом долгу перед римлянами, положившими конец этому чудовищному культу, при котором убийство человека считалось выражением наивысшей религиозности, а поедание его плоти самым целебным средством».

А вот фрагмент из «Анналов» Тацита (родился в середине 50-х годов н. э., умер около 120 года н. э.).

«На берегу стояло в полном вооружении вражеское войско, среди которого бегали женщины, похожие на фурий, в траурных одеяниях, с распущенными волосами, они держали в руках горящие факелы; бывшие тут же друиды с воздетыми к небу руками возносили к богам молитвы и исторгали проклятия. Новизна этого зрелища потрясла наших воинов, и они, словно окаменев, подставляли неподвижные тела под сыплющиеся на них удары. Наконец, вняв увещеваниям полководца и побуждая друг друга не страшиться этого исступленного, наполовину женского войска, они устремляются на противника, отбрасывают его и оттесняют сопротивляющихся в пламя их собственных факелов. После этого у побежденных размещают гарнизон и вырубают их священные рощи, предназначенные для отправления свирепых суеверных обрядов: ведь у них считалось благочестивым орошать кровью пленных жертвенники богов и испрашивать их указаний, обращаясь к человеческим внутренностям».

А вот, что пишет тот же Тацит в своей «Истории»:

«Галлы вообразили, что судьба повсюду преследует наши войска, и эта уверенность наполнила их сердца радостью. Самое большое впечатление, однако, на них произвел пожар Капитолия. Одержимые нелепыми суевериями, друиды твердили им, что Рим некогда был взят галлами, но тогда престол Юпитера оказался нетронутым и лишь потому империя выстояла; теперь, говорили они, губительное пламя уничтожило Капитолий, а это ясно показывает, что боги разгневаны на Рим и господство над миром должно перейти к народам, живущим по ту сторону Альп».

Сгоревший Капитолий интересует друидов лишь постольку, поскольку в нем находится престол Юпитера. Крах престола Юпитера означает для друидов переход священной власти к силам, опирающимся на доюпитеровскую, то есть кроносову религиозность. Религиозность золотой ветви, которую Эней прибивает к вратам Элизиума.

Тема золотой ветви необъятна. И мы никоим образом не можем на ней зацикливаться. Лишь прикоснувшись к ней, мы входим вслед за Энеем в тот Элизиум, ради попадания в который эта ветвь была добыта героем Вергилия с опорой на рекомендации Кумской Сивиллы.

Той самой Сивиллы, в книгах которой было сказано и о создании Рима, и о его падении, и о восстановлении, и о многом другом.

Той самой Сивиллы, которая служила в некой священной роще, поклонялась золотой ветви и в этом смысле была очень похожа на служительницу друидского, то есть коренного наидревнейшего доолимпийского культа.

Итак, Эней прибивает золотую ветвь и...

Сделав всё это и долг пред богиней умерших исполнив,
В радостный край вступили они, где взору отрадна
Зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится.
Здесь над полями высок эфир, и светом багряным
Солнце сияет свое и свои загораются звезды.
Тело свое упражняют одни в травянистых палестрах
И, состязаясь, борьбу на песке золотом затевают,
В танце бьют круговом стопой о землю другие,
Песни поют, и фракийский пророк в одеянии длинном
Мерным движениям их семизвучными вторит ладами...

Что за фракийский пророк? Разумеется, речь идет об Орфее, который родился во Фракии. Итак, мы убеждаемся, что в Элизиуме исполняются орфические мистерии. Делаем заметку на полях и идем дальше, твердо зная, что орфическая тема для нас будет весьма важна. Но сначала давайте разберемся, кто исполняет мистерии, музыкально сопровождаемые фракийским пророком.

Здесь и старинный род потомков Тевкра прекрасных,
Славных героев сонм, рожденных в лучшие годы:
Ил, Ассарак и Дардан, основатель Трои могучей.
Храбрый дивится Эней: вот копья воткнуты в землю,
Вот колесницы мужей стоят пустые, и кони
Вольно пасутся в полях. Если кто при жизни оружье
И колесницы любил, если кто с особым пристрастьем
Резвых коней разводил, — получает всё то же за гробом.

То есть вечная жизнь в Элизиуме есть продолжение земной жизни. Это следует из приведенного описания, не правда ли?

Вправо ли взглянет Эней или влево, — герои пируют,
Сидя на свежей траве, и поют, ликуя, пеаны
В рощах откуда бежит под сенью лавров душистых,
Вверх на землю стремясь, Эридана поток многоводный.

Пеаны — это хоровые лирические песни. Древнейшим местом их исполнения был всё же, наверное, Крит. В любом случае, это песни всё той же догреческой Греции. Что же касается Эридана, то это река, протекающая, согласно представлениям древних греков, из Рипейских гор в океан. За Рипейскими горами, по древнегреческим представлениям, живут гипербореи. У подножья Рипейских гор, под созвездием Медведицы находится Скифия. С Рипейскими горами разбирались и Гекатей Милетский, и Гелланик, и Гиппократ, и Аристотель, и Аполлоний Родосский, и Страбон, и многие другие. Все они связывали Эридан с Рипейскими горами, а Рипейские горы — со Скифией, гипербореями и так далее. Разбираться с конкретными различиями в понимании Рипейских гор и Эридана разными античными авторами нет никакой возможности. Достаточно указать на то, что в Элизиуме есть некий многоводный поток, диаметрально противоположный по своим качествам реке Стикс. И этот поток именуется Эриданом.

Здесь мужам, что погибли от ран в боях за отчизну,
Или жрецам, что всегда чистоту хранили при жизни,
Тем из пророков, кто рек только то, что Феба достойно,
Тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных,
Кто средь живых о себе по заслугам память оставил, —
Всем здесь венчают чело белоснежной повязкой священной.

Как мы видим, Вергилий очень развернуто описывает мистерию. Он описывает ее вплоть до деталей, таких как священные белоснежные повязки. Обладателями этих повязок являются и герои, погибшие в боях за отчизну, и верные своему призванию жрецы, и пророки, и художники. Но все они даже в Элизиуме являются всё же, как выясняется, всего лишь тенями. Своего рода голограммами и не более того.

Тени вокруг собрались, и Сивилла к ним обратилась
С речью такой, — но прежде других к Мусею, который
Был всех выше в толпе, на героя снизу взиравшей:
«Ты, величайший певец, и вы, блаженные души,
Нам укажите, прошу, где Анхиза найти? Ради встречи
С ним пришли мы сюда, переплыли реки Эреба».

Мусей — это почитавшийся афинянами певец, поэт и герой, видимо, сын Евмолпа, основателя элевсинских таинств, родоначальника Евмолпидов — наследственных жрецов храма Деметры в Элевсине. Как и любой такой герой, Мусей обладает не родословной, а родословными. Но, хотя эти родословные разные, в целом понятно, что речь идет об очень важном жреце Элевсинских мистерий. А возможно, и о сыне Орфея, посвятившим в Элевсинские мистерии самого Геракла. К Мусею, кстати, обращается Орфей в одном из своих гимнов. Теперь понятнее становится, о каких белых жреческих повязках идет речь. Речь идет о повязках жрецов именно Элевсинских мистерий. Но как же подробно разрабатывает Вергилий эту мистериальную тему! Итак, Сивилла обращается из всех обитателей Элизиума именно к Мусею. И что же Мусей?

Ей в немногих словах Мусей на это ответил:
«Нет обиталищ у нас постоянных: по рощам тенистым
Мы живем; у ручьев, где свежей трава луговая, —
Наши дома; но, если влечет вас желание сердца,
Надо хребет перейти. Вас пологим путем поведу я».
Так он сказал и пошел впереди и с горы показал им
Даль зеленых равнин. И они спустились с вершины.

Во-первых, обитатели Элизиума проживают в мире, очень напоминающем Аркадию, не правда ли?

И, во-вторых, Вергилий в невероятной степени детализирует описание Элизиума. Тут и тенистые рощи, и ручьи со свежей луговой травой, и хребет, и пологий путь, и даль зеленых равнин. Невольно напрашивается мысль о том, что буколики с их Аркадией и «Энеида» с ее описанием Элизиума прочно переплетены. И что природа данного переплетения имеет отношение к мистериям, формирующим необходимую Вергилию идентичность. Ту идентичность, которая потом окажется невероятно важной для всего Запада.

Обратив на это внимание, мы вчитываемся в беседу Энея со своим умершим отцом, оказавшимся после смерти не в Аиде, этой обители мрака, а в сладостном донельзя Элизиуме. Чем же занят Анхиз в Элизиуме? А вот чем:

Старец Анхиз между тем озирал с усердьем ревнивым
Души, которым еще предстоит из долины зеленой,
Где до поры пребывают они, подняться на землю.
Сонмы потомков своих созерцал он и внуков грядущих,
Чтобы узнать их судьбу, и удел, и нравы, и силу...

То есть, некоторые обитатели Элизиума, оказавшиеся не абы где, а в зеленой долине, особом месте Элизиума, могут подняться из Элизиума на землю. И там зажить полноценной жизнью. Потому что жизнь в Элизиуме всё же неполноценная. И об этом Вергилий говорит напрямую, описывая попытки Энея обнять своего отца:

Трижды пытался отца удержать он, сжимая в объятьях, —
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
Словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна.

Итак, Элизиум является промежуточной остановкой на некоем пути, который Вергилий описывает устами Анхиза. И который является, безусловно, мистериальным путем, лежащим в основе той идентичности, которую формирует Вергилий. В связи с особой важностью этой темы нам следует вчитаться в каждую строку Вергилия, посвященную этой теме возвращения неких сущностей из Элизиума обратно на землю.

Тут увидел Эней в глубине долины сокрытый
Остров лесной, где кусты разрослись и шумели вершины:
Медленно Лета текла перед мирной обителью этой,
Там без числа витали кругом племена и народы.
Так порой на лугах в безмятежную летнюю пору
Пчелы с цветка на цветок летают и вьются вкруг белых
Лилий, и поле вокруг оглашается громким гуденьем.
Видит всё это Эней — и объемлет ужас героя;
Что за река там течет — в неведенье он вопрошает, —
Что за люди над ней такой теснятся толпою.
Молвит родитель в ответ: «Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке.
Эти души тебе показать и назвать поименно
Жажду давно уже я, чтобы наших ты видел потомков,
Радуясь вместе со мной обретенью земли Италийской».

Надо же! Создателю римского сверхгосударства, в существенной степени сформировавшему за счет этого великого деяния западную идентичность, нужно знать не только своих предков, но и своих потомков. И эти потомки уже существуют в виде зародышей в Элизиуме, откуда впоследствии будут перенесены на нашу грешную землю. Согласитесь, концепция неслабая. И, между прочим, довольно странная. Она удивляет не только нас, но и Энея, которому ее поведали. И он делится с отцом своим удивлением.

«Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились
Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью?
Злая, видно, тоска влечет несчастных на землю!»

Прав ли Эней? Неужели и впрямь тоска влечет на землю элизиумные зародыши будущего римского, а, значит, и западного человечества? Вот, что говорит по этому поводу Энею Анхиз:

Что ж, и об этом скажу, без ответа тебя не оставлю,
Начал родитель Анхиз и всё рассказал по порядку. —
Землю, небесную твердь и просторы водной равнины,
Лунный блистающий шар, и Титана светоч, и звезды, —
Все питает душа, и дух, по членам разлитый,
Движет весь мир, пронизав его необъятное тело.
Этот союз породил и людей, и зверей, и пернатых,
Рыб и чудовищ морских, сокрытых под мраморной гладью.

Надо же, с одной стороны — догреческая Греция, Элизиум, как царство Кроноса, а с другой стороны — душа и всё порождающий дух! Как бы хотелось сразу заняться именно этим парадоксом. Но лучше, признав его наличие, выслушать до конца Анхиза, который явным образом посвящает Энея в некое таинство.