Регулярные поездки в Александровское сжирают много времени и сил. И впрямь, если надо каждую неделю тратить только на дорогу, как минимум, 12 часов, то эти 12 часов надо откуда-то изъять.

Если твой рабочий день 10 часов, то ясно, как именно это сделать. Превратить 10-часовой рабочий день в 12-часовой. Шесть раз в неделю добавляешь по два часа — и баланс времени восстановлен. А если твой рабочий день уже составляет 14 часов? И если старосты трех кафедр, за которые ты отвечаешь, звонят тебе и спрашивают: «А когда именно будут проходить лекции?» В этом случае нужно добыть еще не менее 12 часов в неделю. А ведь всё, чем ты занимался раньше, отмене категорически не подлежит. Ты не можешь перестать ставить спектакли, выступать на клубе и в интернете, писать газетные статьи, проводить встречи, организовывать митинги и так далее.

Короче, есть проблема. Не хочу сказать, что она носит неразрешимый характер, но она есть. Обращаю на нее внимание лишь для того, чтобы, вкратце обсудив саму проблему, а также возможные методы ее решения, перейти сразу же к одному весьма немаловажному для меня обстоятельству, порожденному именно моими попытками как можно более эффективно эту самую проблему решить.

Проблему я уже обсудил. Что касается методов ее решения, то речь может идти только об одном. О том, как сократить время на дорогу. Не буду обсуждать радикальные методы, предложенные наиболее дерзкими умами. Прошу лишь успокоиться — речь идет не о телепортации и не о вызывании духов, а о вещах намного более прозаических. Но поскольку в подобных вопросах радикализм мне чужд, поскольку реализация проекта «Александровское» побудила меня к жесточайшей экономии средств, а радикалы настаивают именно на их растранжиривании, я стал искать средства сокращения времени на дорогу, исключающие вертолетный или иной радикализм. И вскоре обнаружил, что между Москвой и Владимиром ходят скоростные поезда. И это при том, что автомобиль продирается на этом же отрезке пути сквозь чудовищные пробки, порожденные как ремонтными работами, так и иными обстоятельствами.

Короче, я стал пользоваться на этом отрезке пути услугами РАО «РЖД». Причем такими услугами, которые позволяют получить определенный социальный опыт. Хочу подчеркнуть, что обычные услуги РАО «РЖД» (например, ночная поездка в купейном вагоне поезда) никакого социального опыта даровать не могут. Потому что ты никого не видишь.

Во-первых, ночь. Во-вторых, изолированность купе.

А вот когда ты едешь днем в сидячем скоростном поезде, ты, если у тебя, конечно, есть соответствующая нацеленность и какие-то социометрические навыки, можешь увидеть очень и очень многое. Почему-то скоростные «сидячки», идущие из Москвы во Владимир (а точнее, из Москвы в Нижний Новгород), дают даже больше информации, чем такие же «сидячки», курсирующие между Москвой и Санкт-Петербургом. Не знаю, почему это так, но воистину это так.

Перед тем, как рассказать читателю о том, какую именно социометрию я осуществил (притом что речь идет, разумеется, о социометрии не количественной, а феноменологической, то бишь сугубо качественной), позволю себе небольшое культурологическое, а в чем-то даже и метафизическое отступление.

Дело в том, что ряд выдающихся писателей, преисполненных глубочайшей любви к народу, почему-то, не сговариваясь, сравнивали народ с пассажирами поезда. Для начала приведу строки из Луи Арагона:

И пусть не тот портной уже нам шьет обновы,
И поезда — не те, и люди на скамье,
Народ — всегда вагон, обшарпанный, дешевый,
Унылый третий класс, как на холсте Домье.

Почти синхронно с Арагоном другой очень талантливый французский писатель и философ, Антуан де Сент-Экзюпери, описывал свою поездку в поезде. И тоже говорил о каком-то интуитивном ощущении, что вагон третьего класса, заполненный тяжело спящими пассажирами, вдруг оказывался мистическим сосудом, в котором как бы обитает весь народ.

Увидев в вагоне очень светлого и многообещающего ребенка, Экзюпери сетовал на то, что этот ребенок попадет под жесткий пресс капитализма, будет раздавлен этим прессом и превращен в еще одного раздавленного эксплуатацией человека.

Далее он говорил, что в каждом из таких людей, раздавленных эксплуатацией, возможно, убит Моцарт.

Поразительным образом, эта мысль Экзюпери оказывается созвучной Марксу.

Есть некая субкультура, почему-то называющая себя марксистской, проклинающая как антимарксизм любую адресацию к духу, отчуждению человеческой сущности и так далее. Представители этой субкультуры, я убежден, реальных текстов Маркса в глаза не видели. И, в силу ряда скорбных и прискорбных причин, увидев эти тексты, не смогли бы их ни понять, ни даже просто прочесть.

Вкратце об этих причинах.

Я открываю второе полное собрание сочинений Карла Маркса и Фридриха Энгельса, изданное Государственным издательством политической литературы в 1954 году. Кстати, именно в это время в данном издательстве работала моя мать. Открывая первый том, я читаю предисловие ко второму изданию. Узнаю о том, что оно призвано исправить недостатки первого. Радуюсь по поводу исправления недостатков. А также по поводу гораздо более технически совершенного, нежели в первом издании, справочного аппарата. И с недоумением читаю на шестой странице первого тома следующие строки:

«Настоящее издание рассчитано на широкий круг читателей и не является полным академическим изданием всех произведений К. Маркса и Ф. Энгельса».

Сразу возникает оторопь. Передо мной 39 томов Собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса. Понимаете? Тридцать девять! И это издание при таком его объеме рассчитано на широкий круг читателей? На какой широкий круг? Кто может прочитать 39 толстенных томов? Институт марксизма-ленинизма (сокращенно ИМЭЛС — Институт Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина) провел огромную, блестящую работу. Создал совершенный справочный аппарат. Почему тогда такое издание не является ни академическим, ни полным? И что нужно для того, чтобы оно стало академическим и полным? Надо превратить его в 60-томное, 100-томное, 200-томное?

Но ведь совершенно ясно, что это не так. И что в издание сознательно не включены несколько работ Маркса и Энгельса. О чем прямо и говорится в предисловии: «Настоящее издание рассчитано на широкий круг читателей и не является полным, академическим изданием всех произведений К. Маркса и Ф. Энгельса. Так, во второе издание не включены: докторская диссертация К. Маркса «Различия между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура», памфлеты Ф. Энгельса «Шеллинг о Гегеле», «Шеллинг и откровение», «Экономическо-философские рукописи 1844 года» К. Маркса и др.». Что, собственно, имеется в виду под «и др.» — это отдельный вопрос. Но ясно одно — что для того, чтобы изъять из абсолютно полного и академического собрания сочинений докторскую диссертацию Маркса и его «Экономическо-философские рукописи», нужно назвать данное собрание сочинений неполным и неакадемическим.

Это написано на 6-й странице первого тома в предисловии ко второму изданию. Но составителей издания явным образом терзает определенное чувство вины. И поэтому на 15-й странице предисловия к первому тому этого издания они пишут: «В первый том настоящего издания не включены некоторые ранние произведения К. Маркса и Ф. Энгельса, написанные ими с идеалистических, левогегельянских позиций: докторская диссертация Маркса «Различия между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура», философские памфлеты Энгельса против Шеллинга и некоторые публицистические работы. Не включена также незавершенная работа К. Маркса «Экономическо-философские рукописи 1844 года».

Совершенно ясно, что данные работы не включены в первый том потому, что они написаны с идеалистических левогегельянских позиций. Но, уже написав об этом, авторы предисловия к первому тому продолжают лицемерить: «Те из ранних произведений Маркса и Энгельса, которые представляют интерес для узкого круга специалистов, будут выпущены отдельным сборником».

Мы убеждаемся тем самым, что субкультура, именующая себя марксистской и не имеющая никакого отношения к марксизму как таковому, субкультура, боящаяся напечатать ряд ключевых работ Маркса и Энгельса, сформировалась далеко не в постсоветскую эпоху. И, сформировавшись, погубила и марксизм, и коммунизм, и красный проект, и советское государство.

Но, даже сформировавшись и принявшись стыдливо цензуровать самих отцов-основателей учения, на которое опирается государство... да-да, именно учения, а не теории. Вспомним ленинское «учение Маркса всесильно, потому что оно верно»... По отношению к теории так сказать нельзя, а по отношению к учению можно. И ведь именно за стремление к созданию учения Поппер поносил Маркса с особой истовостью...

Итак, даже занявшись стыдливым цензурованием учения, трудов его отцов-основателей, инквизиторы не могут вымарать все. И пишут всё в том же предисловии к первому тому на странице 12-й: «В статье «К еврейскому вопросу», критикуя идеалистическую идеологическую постановку Б. Бауэром национального вопроса, Маркс развивает глубокую мысль о коренном различии между «политической эмансипацией», под которой он подразумевает буржуазную революцию, и «человеческой эмансипацией», то есть социалистической революцией, которая должна освободить человечество от всякого социального и политического гнета».

Стоп. От политического гнета освобождает политическая эмансипация. От социального гнета — социальная эмансипация. Почему же Маркс говорит о человеческой эмансипации? Понимаете, не о социальной, а о человеческой?

Потому что коммунизм для Маркса — лишь средство, с помощью которого можно вернуть человеку его сущность, отнятую всей системой господства и подчинения и, более того, самой системой разделения труда.

Не у самого Маркса, а у тех, кто осуществляет всю эту колоссальную и невероятно далеко идущую махинацию, мы обнаруживаем глубочайшее, по сути, антагонистическое противоречие между марксизмом №1 (согласно которому человек — это животное социальное) и марксизмом №2 (согласно которому коммунизм — это царство свободы, а всё, что предшествует коммунизму, — это царство необходимости; и человечеству предстоит прыжок из царства необходимости в царство свободы).

Мир, где человек является всего лишь социальным животным, — это мир глубочайшей несвободы, чудовищной несвободы. А как же тогда быть с прыжком из царства необходимости в царство свободы (вспомним революционную песню: «В царство свободы дорогу грудью проложим себе»)?

Вначале разберемся с царством необходимости, из которого нужно прыгнуть в царство свободы.

Необходимость — это обусловленность. Природная необходимость — это обусловленность человека тем, что он является природным существом. И не может освободиться от этой своей природности. Он физиологичен, зависим от инстинктов, от голода, страха и агрессии, первичной зоологической сексуальности и так далее.

Да, он всем этим обусловлен и потому несвободен. Но он этим не до конца обусловлен и потому чуть-чуть свободен. Он свободен ровно в той степени, в какой бросает вызов природной необходимости. И, стремясь ее преодолеть, оказывается в капкане другой необходимости — социальной.

Ему заданы социальные роли, функции. Он помещен в клетку, разделенную на квадраты, клетку этих самых социальных ролей и функций.

И вот уже не Экзюпери и Арагон, а советский поэт Лившиц пишет:

А все же порядок вещей нелеп.
Люди, плавящие металл,
Ткущие ткани, пекущие хлеб, —
Кто-то бессовестно вас обокрал.
Не только ваш труд, любовь, досуг —
Украли пытливость открытых глаз...

Словом, поместив в квадратные формы социальной необходимости, как бы освобождающей от необходимости природной и помещающей в новое рабство, в человеке убили Моцарта — то есть его творческую свободу, находящуюся по ту сторону всяческой необходимости. То бишь всяческой обусловленности.

Дальше Лившиц пишет:

Но вот однажды средь мелких дел,
Тебе дающих подножный корм,
Решил ты вырваться за предел
осточертевших квадратных форм.
Ты взбунтовался, кричишь: «Крадут!»
Ты не желаешь себя отдать...

Нежелание себя отдать означает нежелание отдать свою необусловленность ничем. То есть свою творческую, подлинно человеческую сущность. Это нежелание отдать такую сущность (а точнее, желание вернуть ее себе, ибо она уже отнята, то бишь отчуждена) — это и есть дух коммунизма. Он же — та самая человеческая эмансипация, о которой должны говорить даже инквизиторы, создавшие второе издание собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса.

Становясь социальным животным и погружаясь в квадратные формы социальной необходимости, человек порабощается еще в большей степени, чем животное, погруженное в формы природной необходимости.

Социальное животное еще более порабощено, чем животное биологическое, природное. А Маркс говорит о человеческой эмансипации, то есть о непорабощенности, каковая и есть сущность человеческая.

Итак, и Маркс, и Экзюпери, и Арагон, и Лившиц, и очень многие другие грезят о царстве свободы, находящемся по ту сторону обычной и социальной животности. А также по ту сторону вытесненной психологической животности, она же психологическая обусловленность, обусловленность своим так называемым подсознанием.

И никакая инквизиция этого не может из Маркса вымарать. Вымарать это из Маркса можно, только создав особый марксизм — как некую тусовку, состоящую из людей, Маркса не читающих, но восхищающихся этаким простачком Марксом, чурающимся всего, что связано с духом. Чурающимся?

Читаем «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции» — очень тонкую и показательную работу Маркса. Страница 4-я всё того же первого тома (но только теперь уже не предисловий, нумеруемых римскими цифрами, а основного текста, нумеруемого цифрами арабскими):

«В продолжение двадцати двух лет имели место незаконные действия со стороны ведомства, под опекой которого находится высший интерес граждан государства, их дух...» (выделено Марксом — С.К.).

Теперь страница 5-я:

«Мы рассматриваем цензурную инструкцию как предвосхищение духа (выделено Марксом — С.К.) предполагаемого закона о цензуре».

Страница 6-я:

«Ведь не требуете же вы, чтобы роза благоухала фиалкой, — почему же вы требуете, чтобы величайшее богатство — дух — существовало в одном только виде?... Каждая капля росы, озаряемая солнцем, отливает неисчерпаемой игрой цветов, но духовное солнце, в скольких бы индивидуальностях, в каких бы предметах лучи его ни преломлялись, смеет порождать только один, только официальный цвет! Существенная форма духа — это радостность, свет, вы же делаете единственно законным проявлением духа — тень... Сущность духа — это исключительно истина сама по себе, а что же вы делаете его сущностью? Скромность. Только нищий скромен, говорит Гете, и в такого нищего вы хотите превратить дух?»

Страница 8-я:

«Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо ее протоколирует. Или, может быть, эти метафизические тонкости излишни?»

Итак, как мы видим, Маркс свои собственные изыскания называет «метафизическими тонкостями». Так это или нет?

К ужасу сообщества псевдомарксистов, преследующих «Суть времени» по причине ее интереса к метафизике, это именно так. И это не смогли вымарать из Маркса даже советские псевдомарксисты, готовившие второе издание его собрания сочинений к 1954 году.

Но это могут сделать дикари и провокаторы, слепившие наскоро сообщество псевдомарксистов из людей, отчужденных от Маркса по массе причин, о которых даже не хочется говорить. Тех, кто отчужден, искренне жаль. Ибо тут, увы, «жизнь виноватит», как говорил герой Шолохова.

Правда, он же говорил о том, что сам виноват в том, что жизнь неверно устроена. И тут-то, между прочим, в этих шолоховских рассуждениях, содержится в неявном виде главная мысль подлинного Маркса. Мысль о том, что преодолеть всяческую обусловленность можно, только меняя всё и всяческие среды, которыми ты обусловлен: природную среду, среду социальную, внутреннюю психологическую среду. И один ты это всё изменить не можешь. Это понял под конец жизни даже крайний американский индивидуалист Гарри Морган, герой произведения Эрнста Хемингуэя «Иметь и не иметь».

Обратим внимание читателя на то, что Хемингуэй в целом является, конечно же, певцом именно этого индивидуализма, и дадим слово его донельзя индивидуалистическому герою. Сопротивляясь банде, навязывающей ему определенную обусловленность, герой убивает банду и сам получает тяжелейшее ранение. В этом состоянии его находят полицейские. Между ними и умирающим Гарри Морганом происходит такой разговор:

– Гарри, — сказал командир. — Может, вам дать чего-нибудь?

Он смочил полотенце водой из графина, укрепленного в гнезде у койки, и приложил его к растрескавшимся губам Гарри Моргана. Они были сухие и черные. Глядя на него, Гарри Морган заговорил.

– Человек, — сказал он.

– Понимаю, — сказал командир. — Говорите, говорите.

– Человек, — сказал Гарри Морган очень медленно, — не имеет не может никак нельзя некуда. — Он остановился. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Говорите, Гарри, — сказал командир. — Расскажите нам, кто это сделал? Как это все случилось?

– Человек, — сказал Гарри, пытаясь что-то объяснить, глядя прямо на него своими узкими глазами.

– Четыре человека, — сказал командир, желая помочь ему. Он снова смочил ему губы, выжимая полотенце, так что несколько капель попало в рот.

– Человек, — поправил Гарри; потом остановился.

– Ну, хорошо. Человек, — сказал командир.

– Человек, — сказал Гарри снова, очень медленно, без всякого выражения, с трудом шевеля пересохшими губами. ...

Командир посмотрел на помощника и покачал головой.

– Кто это сделал, Гарри? — спросил помощник. Гарри посмотрел на него.

– Не надо себя морочить, — сказал он. ... — Все равно что на машине переваливать через горы. По дороге там, на Кубе. По всякой дороге. Везде. Так и тут. Как всё идет теперь. Как всё стало теперь. Ненадолго да конечно. Может быть. Если повезет. Человек. — Он остановился.

Командир опять покачал головой, глядя на помощника; Гарри Морган посмотрел на него без всякого выражения. Командир снова смочил Гарри губы. На полотенце остался кровавый след.

– Человек, — сказал Гарри Морган, глядя на них обоих. — Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. — Он остановился. — Всё равно человек один не может ни черта.

Он закрыл глаза. Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это.

Если человечество превратится в сообщество социальных животных, если возникнет полная обусловленность этих животных социумом, обусловленность, ничуть не лучшая той, которая терзает животных не социальных, а обычных, то из человечества будет изъята его сущность. А значит, человечество перестанет быть человечеством в полном смысле этого слова. Конечно же, к подобному превращению людей в социальных животных стремится каждый общественный уклад, основанный на господстве и подчинении. И, конечно же, более всего в этом преуспел капитализм, который и впрямь в эпоху великих буржуазных революций проложил дорогу к политической эмансипации человека (то есть к его освобождению от разного рода кастовых уз). И который, конечно же, вскоре стал усиленно заниматься социальным порабощением человека, то бишь превращением человека в это самое «животное социальное».

И всё же не капитализм как таковой поставил своей целью предельное социальное порабощение человека, сочетаемое с его ложным политическим освобождением (политической эмансипацией, по Марксу). Подчеркнем еще раз, что капитализм в целом к этому тяготеет. Что он этим, можно сказать, беременен. Но роды, при которых из лона капитализма вынырнуло это дитя полного социального порабощения, полной социальной необходимости, полной социальной обусловленности, конечно же, были осуществлены в тот момент, когда капитализм окончательно присягнул специфическому неолиберальному социал-дарвинизму.

Не сосредотачиваясь здесь на деталях, разберу вкратце, к чему это сводится и чем это чревато с антропологической, экзистенциальной и метафизической точек зрения. Причем под метафизической точкой зрения я имею в виду приведенную мною выше метафизичность самого Маркса. Надеюсь, что после приведенной мною цитаты (а таких можно приводить «до и больше») никто уже не осмелится говорить, что либо метафизичность, либо Маркс.

Итак, с указанной выше точки зрения речь идет о следующем.

Есть животное, полностью обусловленное природной необходимостью, которую можно назвать природным или биологическим роком. Будучи полностью обусловленным этим роком, животное поедает других животных и оказывается пищей для более мощных собратьев по животному миру. В итоге все друг с другом грызутся. Причем именно как существа обусловленные. Глядь — из этой грызни появляется человек как существо, лишенное природной обусловленности. Но якобы подвластное иной обусловленности, иному року — социальному. Подвластность такому року и означает, что человек является социальным животным. То есть существом, лишенным собственно человеческой сущности.

Сформировавшись в виде такого социального животного, человек начинает грызться с другим человеком по принципу «человек человеку волк». Подчеркну еще раз, что речь идет не об обычных, а о социальных волках, грызущихся друг с другом. Грызется, грызется такое зверье в лоне нового, теперь уже социального, дарвинизма. Глядь — из этой социальной грызни появляется новое существо... Причем тем же способом, каким из грызни биологической появляется человек как социальное существо.

Вот что такое настоящий фашизм. Его нельзя путать с атрибутикой, с самыми изуверскими отдельными проявлениями, с расовой теорией, с отдельными людоедскими модификациями. Такими, как гитлеровский нацизм. Как бы ни были чудовищны эти модификации, подлинный фашизм еще чудовищнее. Ибо его суть в предельной дегуманизации человечества. Каковая по определению является «освобождением человечества от человеческой сущности». То есть от необусловленности.

Соединение человечества с этой сущностью Маркс называет человеческой эмансипацией. Или — царством свободы.

Окончательное разлучение с этой сущностью — вот цель фашизма. Создается социальное инферно, наполненное недолюдьми, способными говорить, рассуждать и так далее. И начисто лишенными всяческого представления о своем предназначении и своей сути. И это притом, что человек, начисто лишенный этого представления во всех его модификациях, неимоверно несчастен. Гонимый бичом этого несчастья, подобный недочеловек, он же социальное животное, грызется с другими, ему подобными. Социальное инферно кишит этой грызней, неимоверно более жестокой, чем дарвиновская грызня в природном, собственно животном, инферно.

Глядь — из социального инферно нечто выскакивает...

При этом само социальное инферно становится таким же подспорьем для выскочившего из него существа, каким является животное инферно для выскочившего из него человека.

Но и это новое выскочившее существо, никакого отношения к гуманизму не имеющее, гуманизм презирающее и растаптывающее, должно оказаться новым типом животного, погруженным в новое инферно с тем, чтобы новая грызня что-то опять-таки куда-то, знаете ли, вытолкнула. С соответствующими последствиями.

Вот в чем состоит социал-дарвинистская альтернатива человеческой эмансипации, которую Маркс связывал с коммунизмом.

Вот куда нас тянут.

Вот в чем состоит настоящее содержание созданной на нашей территории «зоны Ч».

Оговорив это, я могу вернуться к образу поезда, в котором куда-то движется человечество, к этому невероятно притягательному образу (а возможно, и символу), параллельно задействованному многими талантливыми творческими людьми. К этому образу — и своему «сапсаново-ласточкиному» опыту. Опыту, полученному неожиданно в результате стремления сократить время пути до того поселка Александровское, где уже начало формироваться нечто, имеющее прямое отношение к желанной для всех нас человеческой эмансипации.

Сразу же оговорюсь, что возможность такой эмансипации в указанном поселке имеет вероятность, близкую к нулю. Но раз близкую к нулю, значит, не нулевую.

Оговорив же это, скажу еще несколько слов о том, в чем состоит шанс на человеческую эмансипацию вообще. И как именно социал-дарвинизм, он же лукавый неонеолиберализм, пытается этот шанс обнулить.

Ведь о чем сказал Гарри Морган? О том, что человек один не может ни черта. Что значит «не может ни черта»? Это значит, не может преодолеть пропасть между собой и своей человеческой сущностью. Преодолеть эту пропасть человек может лишь творчески, гуманистически, меняя все среды, в которых он обитает: природную, социальную, психологическую и так далее.

Но менять эти среды отдельный человек не может. Их может менять только плотное, а точнее, сверхплотное человеческое сообщество. Такое человеческое сообщество может осуществлять исторический проект только за счет своей особой когерентности. Тем, кто входит в сообщество, приходится дорого платить за такую когерентность. Но заплатив цену (какую именно — обсужу отдельно), члены этого сообщества добывают для всего человечества некую связь с его, этого человечества, сущностью. В этом смысле нельзя не признать, что страшная цена, заплаченная за советский коммунизм, не сумевший стать человечески эмансипирующим в силу того, что я описал выше, была жертвой на алтарь всечеловеческого соединения с человеческой сущностью. Соединялись не только те, кто находился внутри коммунизма. Хотя они-то как раз при всех издержках соединялись в наибольшей степени. Да, эта степень оказалась недостаточна. И как она могла не оказаться таковой при подобных предисловиях к сочинениям людей, объявленных отцами-основателями строя, людей, стремившихся к этой самой человеческой эмансипации и непрерывно говоривших о духе и метафизике?

Да, коммунизм — это раскрепощение и пробуждение высших творческих способностей в каждом человеке (то есть пробуждение в каждом человеке символического, а не буквального Моцарта, убиением которого занят капитализм). Да, отчасти раскрепощение этих способностей было осуществлено в СССР. Что же касается пробуждения, то, если бы его удалось осуществить, весь мир бы уже жил при коммунизме. А создатели модели социального инферно и социальной животности были бы посрамлены. Ну что ж, это только значит, что либо-либо. Либо пробуждение всё же состоится, либо мир будет окончательно превращен в инферно социальной животности.

Но что мы имеем на настоящий момент в виде практического сухого остатка, порожденного именно тем, что я описал выше? И при чем тут, черт возьми, какие-то «Сапсаны» и «Ласточки»?

Об этом — в следующем номере газеты «Суть времени».