В начале 90-х за несколько дней мирный сияющий Душанбе, эта вотчина благополучного коллективного таджикского Шурки Балаганова, превратился в территорию шуры. Я помню это превращение. Оно начинается уличными радениями, напоминающими маленькие смерчи. Потом маленькие смерчи сливаются в большой. Толпа начинает выть. С каждым из тех, кто воет, происходит чудовищная метаморфоза. На лицах возникает почти одинаковый волчий оскал. Теплые, приветливые глаза стекленеют и наливаются невыразимой жестокостью. Потом смерч распадается, и возникает шура — совет полевых командиров, переходящих от слов к делу. Эти дела творились в банях, где людей варили заживо (в том числе и грудных детей), и на лесопилках, где людей заживо расчленяли. Речь идет не об отдельных случаях. Закономерное превращение Шуры в шуру порождает массовый исступленный садизм, делает садизм нормой жизни.

Но разве это происходило только в Таджикистане? А Чечня? А Сербия? Или Хорватия? В последних двух случаях нельзя ссылаться на исламизм, не правда ли? Между тем имело место всё то же самое, с небольшими корректировками.

Для того чтобы ключевой образ — сначала сияющий Шурка, потом вращающийся вокруг этого Шурки смерч, а потом шура — дополнялся строгими аналитическими выкладками, я поделюсь с читателем соображениями, которые, на мой взгляд, носят очень простой и очевидный характер. И игнорировать которые можно, только распространив процедуру зажмуривания с очей физических (а также социально-психологических) на очи ума и очи души.

Как только срывается резьба, и начинаются разборки, никого уже не интересуют электоральные показатели. Потому что все понимают, что на повестке дня отнюдь не выборы. Поначалу кажется, что на первый план выходят уличные показатели. И они впрямь поначалу выходят на первый план (смотри вышеизложенное описание превращения Шурки Балаганова в смерч). Но вскоре и уличные показатели перестают кого-либо интересовать. Ну хорошо, выставил ты толпу в сто тысяч людей... А я выставил 500 автоматчиков и открыл огонь на поражение. И где они, твои сто тысяч?

Если у тебя только сто тысяч, то ты не в счет. Предъяви автоматчиков в качестве входного билета в новую реальность. Те, кто предъявили своих автоматчиков (смотри приведенные выше оперативные данные о разного рода шурах), это и есть шура на тот или иной манер. И какие при этом тексты читаются, совершенно неважно. Исламские или другие... каждого интересует собственная крутизна и крутизна других.

Шура образуется для того, чтобы утвердить свою крутизну против чьей-то крутизны. Теперь уже не слово против слова. И не бабки против бабок. А автомат против автомата.

Утвердив свою крутизну, шура начинает внутреннюю разборку.

Дай бог, если внутри шуры находится один — особо свирепый и толковый — полевой командир. Тогда он может перегрызть всех остальных членов шуры и установить какой-то порядок. В противном случае члены шуры будут грызться до скончания веков. Или вплоть до полного обескровливания народа, который должен поставлять боевиков для полевых командиров. Или вплоть до иноземной оккупации.

Читатель, стремящийся предвосхитить мысль автора, воскликнет: «И конечно же, таким особым членом шуры — наиболее свирепым и толковым — оказался Путин Владимир Владимирович!»

Нет, дражайший читатель. Таким наиболее свирепым и толковым полевым командиром оказался Иосиф Виссарионович Сталин. И он перегрыз почти всех остальных членов шуры, сформированной в Гражданскую войну. Оставил же или толковых автоматчиков, не имеющих своей полевой кодлы (таких, как Шкирятов или Молотов), или спецов, ненавидящих полевые кодлы и не способных их создавать (таких, как Шапошников).

Ну а поскольку каких-то полевых командиров надо было оставить, то он оставил или казавшихся ему крайне неумными и хорошо программируемыми (Буденного, например), или очевидным образом отторгаемых создаваемой системой (Берия).

Уничтожив шуру своего времени (если кто-то считает, что Тухачевский не полевой командир, мечтающий перегрызть горло другим полевым командирам, то это странный «кто-то»), Сталин задал целевую установку, запустил самого разного рода процессы. И в конечном итоге, оставаясь полевым командиром в одном смысле слова (опыт экспроприаций, Царицына и так далее, как мы понимаем, никуда не делся), Сталин в другом смысле слова стал отрицанием стихии полевых командиров и этой самой шуры. Если хотите, он стал тем самым «султаном» или «эмиром», которого Гейдар Джемаль (см. выше) считает узурпатором, преступно сокрушающим шуру.

Что касается Путина, то он оказался в игре именно тогда, когда улыбающийся счастливой улыбкой вора коллективный Шура Балаганов готовился превратиться в смерч. С тем, чтобы потом собраться в шуру. Я не знаю, смог ли бы Путин стать одним из членов шуры. Никто этого не знает, включая Путина. Про такие вещи узнаешь только по факту. Крутишься, крутишься — глядь, сидишь на полянке... Вокруг вздымается Гиссарский хребет. Рядом с тобой человек восемьсот — кто в халате, кто в камуфляже, кто в трениках, но все с автоматами. Кушаешь с ними плов и думаешь: «Батюшки, неужели я стал полевым командиром? И что же дальше?»

Конкретно я описываю покойного Сафарали Кенджаева. Но это же можно отнести и к другим. Сидят на полянах... Ну не плов, а шашлык... Думают: «Батюшки, я ли это, бывший полковник советской армии! Вона ведь куда занесло!»

Между прочим, кто слишком задумывается и погружается в стихию таких внутренних монологов, того быстрее убивают.

Сталин, я думаю, не задумывался, а просто шел вперед. По трупам, скажете? А по чему еще идти в таких случаях? По травушке-муравушке, видимо? Сталин не задумывался, а шел. А когда прошел весь путь, то каким-то не лишенным таинственности способом превратился в отрицание собственной отрицательности.

Но что же Путин?

Путин предложил себя на роль стабилизатора Шуры Балаганова, уже готового развалиться на части и превратиться сначала в смерч, а потом в шуру. Путин превратил себя в ту самую деталь, напоминающую лазерную указку, которую надо вставить Шуре Балаганову чуть-чуть повыше пупка, чтобы Шура этот не развалился на части.

Ну так Шура и не развалился. То, что отдельные элементы этой коллективности покинули пространство шуркиной балаганности и оказались кто в тюрьме, кто за рубежом, а кто и в могиле, — это частности. Сам же Шурка Балаганов уцелел за счет того, что в него вставили эту самую лазерную указку. Уцелев же, продолжил пилить, стал совершенствовать процедуру пиления. Довел ее до виртуозности, чем-то напоминающую виртуозность Спивакова и его компании. И впрямь ведь, в зале сидят мужики, которые по-серьезному пилят и с такой виртуозностью, что дальше некуда.

Сидят мужики и смотрят, как кенты на сцене не пилят, а пиликают. На этих самых… как их… смычках... Сидят и в чем-то видят себя. Не только услада слуха, но и пантомима что-то напоминает. Одни пилят, другие пиликают, но все при деле. И всё благодаря этой самой «лазерной указке», торчащей чуть выше пупка коллективного Шурки Балаганова.

Я уже говорил, что жанр обязывает, и что одна статья сразу на три темы: аналитическую, политическую и метафизическую — по определению должна быть метастатьей. То есть статьей, в которой меняются и язык, и жанровые характеристики.

Следуя этому самозаданию, я напоминаю читателю, что уже не раз говорил об определенных основополагающих тенденциях, формирующих ту реальность, в которой мы живем. И что тем началом, которое связывает между собой все эти разнокачественные тенденции, является регресс.

Десять лет назад кое-кто из нынешней обслуги специфического стабилизационного механизма, торчащего в теле Шурки Балаганова, неискренне изумлялся: «Какой еще регресс!» Я вам расскажу, какой.

Очень крупный кинорежиссер и педагог после моей лекции в некоем киношном учебном заведении восклицал: «Мы теперь уже не можем спрашивать абитуриентов, как зовут чеховских трех сестер. Потому что никто из абитуриентов не ответит». Его соратник, вторя коллеге, добавил: «Мы к пятому курсу с трудом выводим будущих кинорежиссеров на уровень десятого класса провинциальной советской средней школы. Может быть, в этом наша великая творческая миссия?»

Опросы в среде солдат, которые служат далеко не в худших военных частях, показывают, что никто из этих солдат не знает, что Русь крестил Владимир Святой. Большинство опрошенных считает, что это был Петр Первый. И что жил Петр Первый в XIII веке.

Я не берусь утверждать, что такие точечные опросы характеризуют общую ситуацию. Но что-то они ведь характеризуют, не правда ли?

Представители высшего политического бомонда часами могут нести околесицу, в рамках которой грубейший антихристианский оккультизм соседствует с антихристианским же язычеством, плохо пережеванными сведениями из псевдонаучной литературы и исступленным христианством. В этой смеси вполне может найтись место для отправления, наряду с христианскими, и ацтекских ритуалов. Вы думаете, я шучу?

Всерьез обсуждается необходимость мобилизовать филологов для обучения офицеров написанию элементарных рапортов.

Всё это вместе и есть декультурация как часть регресса.

Но это только часть регресса. Другая часть того же регресса — десоциализация. Объясняешь молодым людям, что они в так называемых полевых условиях должны прежде всего позаботиться о семьях, в которых есть маленькие дети. Тебя слушают с восторгом и записывают эту норму в тетрадь. Между тем необходимость заботиться о потомстве — это животный инстинкт. Любой волк будет заботиться. Но это волк. А тут животные инстинкты подавлены потому, что человек. А социальные программы отсутствуют. Почему? Потому что отсутствуют. Шурка Балаганов поработал на славу.

Одни пилят, другие пиликают — и все вместе истребляют основы национального (а в общем-то, и общечеловеческого) бытия. Истребляя, обсуждают идентичность... Национальную идею опять взялись обсуждать. Мол, пусть кто-нибудь что-нибудь этакое сочинит. Национальную идею не сочиняют. Ее извлекают из окружающего нас всех социального и культурного воздуха. Она — это то, чем этот воздух наэлектризован. Но для этого нужен воздух. И электричество. И подлинный интерес к идее. И способность это электричество извлекать. Ну скажите мне, пожалуйста, при чем тут «Валдайский клуб»? Поговорите с людьми о чем-нибудь им по-настоящему интересном. О вине «Петрусь», например. Или об особо качественном шотландском виски. Узнаете много интересного. Но при чем тут национальная идея? Это как в рассказе Чехова «Страх». Герой предает своего друга, флиртуя с его женой. А друг приходит за фуражкой и застает сладкую парочку. Уходя, говорит: «Тут я забыл вчера свою фуражку». Герой же, покидая ту комнату, где он флиртовал с женой друга, смотрит на воду и орет в окружающую его пустоту: «При чем тут фуражка?»

Кстати, начинается всё не с фуражки, а с разговора о смысле жизни. Друг спрашивает героя, почему люди считают, что самое страшное — это привидения, загробные тени. Герой отвечает: «Страшно то, что непонятно». Тогда друг героя говорит: «А разве жизнь вам понятна?»

Вопрос на засыпку. Если я понимаю, что по дороге, вехами на которой являются распилы, шествует Шурка Балаганов, что это шествие коллективного распиливателя поддерживает коллектив пиликающих... Если я понимаю, что всё это удерживается неким стабилизатором, вставленным чуть выше пупка, — то значит ли это, что я понимаю жизнь? И является ли понимаемое мною жизнью в полном смысле этого слова?

Меня спрашивают, как это всё сочетается с Поклонной и Колонным залом. По-моему, это так просто сочетается, что дальше некуда. Я не люблю коллективного Шурку Балаганова. Это мало сказать, что я его не люблю. Но я не хочу, чтобы Шурка превратился в смерч, а потом в шуру. Я не хочу, чтобы Москва превратилась в Душанбе 1992 года. А она может превратиться в один момент. Это ей, Москве, дуре набитой, сытой, напомаженной, кажется, что такое превращение невозможно. Как это превращение может произойти, понятно всем. А вот вопрос о том, как его избежать в стратегической перспективе, требует отдельного серьезного обсуждения.