С окончанием монголо-татарского ига Русь завершает целую эпоху своего развития. За период с зарождения Руси и до избавления от татар наша страна побывала объединением разных племен, собранных волей Рюриковичей, затем мощной военно-племенной державой (Киевской Русью), затем набором феодальных княжеств, из которых выделялись несколько ведущих (Суздальское, Владимирское, Новгородское). Затем, раздираемая междоусобными конфликтами и постоянными татарскими набегами, распалась и эта слабая связь русских княжеств между собой. И наконец, постепенно выделилось наиболее мощное в военном и идеологическом отношениях Московское княжество, которое не только остановило внутренние центробежные процессы, но и добилось решения главной внешнеполитической проблемы — отказа от данничества Орде.
После стояния на Угре изменилось русское самосознание, что отразилось в имевших тогда хождение пословицах:
«Умерла та курица, что носила татарам золотые яйца».
«Отошла пора татарам на Русь ходить».
«Кончилась татарская неволя, стали мы на воле».
Объединительные процессы, шедшие весь период ига, где явно, где подспудно, к моменту его окончания многократно усилились. Это отразилось даже на формальном уровне. Уже Иван III, будучи Великим князем, решительно называл себя в дипломатической переписке царем московским. Правившие вслед за ним Василий III и уж тем более Иван IV (Грозный) фактически, а не только по названию, были царями, а Русь официально стала зваться Московским царством.
Итак, Русь после ига входит в принципиально новую эпоху. При этом речь идет еще не о классической имперской эпохе, которая начнется с Петра Великого. О чем же тогда?
Представляется, что следует говорить не просто об эпохе царствований, последовавшей за эпохой княжений, а об эпохе протоимперской. Совершенно очевидно, что еще не оформив себя как типичное (например, восточное) царство, наша элита и наш народ уже начинают, избыв татаро-монгольский комплекс, мыслить свою страну максималистски — именно как империю.
Изменяется и тип героизма. Процесс этот стал направляться в сторону наступательную, в каком-то смысле экспансионистскую, но без свойственной западному типу агрессии, без поголовного уничтожения окружающего населения. Это было как бы энергичное заполнение пустот незанятого или нейтрального пространства, настойчивый поиск возможностей для международной торговли (а значит, выходов к морям), установление договорных отношений с соседями, обеспечение безопасности своих рубежей. Так постепенно заполняется водой котловина, пока не превратится в озеро, обретя естественные границы.
Интересно, что одной из модификаций нового героизма была исследовательско-разведывательная. Государство посылало подвижные отряды (например, казачьи) за Урал, в Сибирь — а что там, за горизонтом?
Однако пока рано описывать новый тип героизма новой эпохи, сначала следует охарактеризовать тот тип героизма, который уже сложился.
В данной серии статей уже набралось достаточно примеров, по которым можно судить о том, как складывался и каким стал на практике русский героизм. Причем говоря о русском героизме, мы фактически говорим о главной черте национального характера русского народа, который, конечно же, и народ-труженик, и народ-творец, и народ-мироустроитель, но прежде всего — народ-воин.
Русский национальный воинский характер к моменту избавления от ига уже окончательно сложился. В дальнейшем этот характер развивался, оттачивался, совершенствовался, но в своих базовых основаниях более не менялся. И развитие этого характера от воинов Дмитрия Донского к суворовским «чудо-богатырям», от багратионовских гвардейцев до героев Великой Отечественной шло по восходящей.
Мы постараемся описать, из каких именно составных элементов сложился этот русский воинский характер. И какие элементы преобладали в разные исторические эпохи. Но прежде чем это сделать, рассмотрим всё же тот образцово-героический контекст, который окружал Русь. И хотя бы бегло оценим степень его влияния на воинский характер русских. Тогда нам будет легче увидеть то, что русские воины восприняли со стороны и в чем заключается наше своеобразие.
Начнем с того, каким в окружающем мире представлялся идеальный герой. Главным образцом на Западе в ту эпоху считался греческий мифологический герой. Конечно, трансформированный римской, а потом византийской традицией. В меньшей степени, с добавлениями языческих представлений тех самых варваров, которые разрушили Рим (прежде всего, германцев, но и предки славян к этому руку приложили). При всех таких добавлениях в основе воинского идеала всё равно оставался образец именно греческого героя. Каким же он был?
Мифологический герой как явление, можно сказать, как иной вид человека (греки, во всяком случае, считали героев полубогами, то есть существами, принципиально отличающимися от обычных людей, а Гесиод даже говорит об отдельном «роде героев», предшествовавшем роду людей) существует для выполнения одной крайне важной функции — он избавляет Космос от остатков Хаоса, упорядочивает Космос.
Поскольку же люди есть высшее и последнее творение богов, и Космос предназначен в первую очередь для их существования и восхождения, то упорядочивание Космоса превращается в обязанность героя защищать и оберегать людской мир. Подчеркнем — герой не возвышается над людьми, не противостоит людям, поскольку сильна человеческая часть сущности героя (вспомним о любви к семье у Одиссея, о любви к своему племени у Тесея, о дружбе Ахилла с Патроклом и т. д.) и она обязывает героя к защите людей. А часть божественная — дает ему невероятные силы и способности для осуществления этой защиты.
Самый идеальный герой Греции — Геракл. И не потому, что он невероятно силен и могуч, а потому, что он идеально выполнял главную функцию героя — защиту людей от порождений Хаоса. Диодор Сицилийский, автор «Исторической библиотеки», дает, пожалуй, наиболее точную характеристику Геракла как антихтонического героя: «Он ненавидел всякого рода диких зверей и беззаконных людей».
Таким образом, главная черта героя — он защитник людей. Позже, в эпоху складывания полиса — классического города-государства — в Греции появляется трактовка героя как создателя или покровителя государства, народа. В связи с этим каждый греческий полис стремился приписать себе честь рождения или правления великого героя-покровителя: создается его жизнеописание, строится храм или мавзолей (так, в Афинах был возведен «героон» — культовое захоронение, куда перенесли останки Тесея с острова Скирос), в честь героя совершаются мистерии и т. д.
Геракл же, благодаря масштабности его подвигов и множеству мест, которые он посетил во время их совершения, стал архетипом общегреческого героя — его чтила вся Эллада, он считался установителем вторых по значимости общегреческих игр (Немейских), множество городов оспаривали право считать его своим покровителем.
Следующая типологическая черта героя в греческой традиции — он мыслится как посредник между людьми и богами, как заступник и покровитель людей. То есть после смерти герой, попавший в качестве вознаграждения в божественные чертоги, предстательствует там за людей, живущих на земле.
Отсюда, как мы понимаем, уже один шаг до христианского святого, который также является посредником между миром людей и Богом, а также заступником людей.
Казалось бы, где Геракл и где русские воины эпохи Святослава или Александра Невского? Как ни удивительно — связь существует. Русские совсем неплохо знали мифологию греков, и даже кое в чем (скифские и гиперборейские элементы) оказались в нее включены. А уж о Геракле как воинском идеале на Руси мы можем говорить вполне уверенно.
В частности, существовал миф о том, что во время похода за быками Гериона Геракл прибыл в Скифию, где от его союза со змеедевой родились три сына: Агафирс, Гелон и Скиф. Существовало множество вариантов легенд, которые мы не будем сейчас разбирать, о происхождении того или иного славянского племени от сыновей Геракла.
Связи с греческой героической мифологией подтверждает и уже известный нам Лев Диакон (X в.): «Говорят, что скифы (росы) почитают таинства эллинов ... научившись этому то ли у своих философов Анахарсиса (скиф) и Замолксиса (фракиец-гет), то ли у соратников Ахилла. Ведь Ахилл был скифом и происходил из города под названием Мирмикион». Тут уже речь идет не только о героях Геракле и Ахилле, которых росы, оказывается, хорошо знают, но и о неких «таинствах эллинов», тоже им известных.
Нумизматика подтверждает, что существовала традиция изображения Геракла на печатях русских князей. Да и вообще, культ Геракла (под именем Семаргла или Ираклия) имел широкое распространение в княжеско-боярской и военно-дружинной среде. И это, собственно, не удивительно, поскольку Геракл не только обуздывал чудовищ, но и совершал славные военные подвиги.
Итак, базовые характеристики героя, сложившиеся в Древней Греции, были через Византию переданы Руси и восприняты ею. Из Византии же на Русь пришел еще один образ идеального воина — Георгия-Победоносца, о котором мы поговорим позже.
Европа, в свою очередь, заимствовала римско-греческое героическое наследство (притом, что германцы, например, очень сильно разбавили это наследство своими, как сказали бы римляне и греки, глубоко варварскими эталонами героизма). Именно из этой смеси и сформировалось западное представление о рыцарстве как эталоне воинского героизма.
Описание рыцарского этоса — отдельная большая тема. Нам она важна для сравнения с русским представлением о героизме. Выделим только самое главное.
Хотелось бы зафиксировать одно решающее обстоятельство — огромное значение в складывающемся европейском рыцарском идеале именно варварского (германского), а не только греческого и римского наследия. Причем это касается как военного, так и иных (морального, идейного, культурного) слагаемых военно-героического западного рыцарского идеала.
Именно варварский культ вождя, личной верности ему и индивидуальной военной доблести лежал в основе рыцарского поведения.
Знаменитая символическая церемония посвящения в рыцари на самом деле являлась заключением личного договора вассала со своим сеньором. Вассал клялся верно служить, а сеньор взамен давал ему коня и вооружение, стоившие тогда баснословных денег. Подчеркнем — клятва давалась не на службу Родине и даже не главе государства (князю), а более богатому рыцарю.
Именно личная верность сеньору составляла ядро рыцарского этоса. Предательство своего сюзерена считалось тягчайшим грехом и каралось исключением из военно-аристократической корпорации. Фактически же рыцарь был просто профессиональным военным (слово «рыцарь» — «риттер», «райтер» во всех европейских языках означает просто «тяжеловооруженный конный воин»). И служил он в первую очередь за деньги. Это уже позже христианская церковь и романтическая литература того времени («Песнь о Роланде», «Песнь о верном Сиде», «Роман о Тристане и Изольде» и другие) позаботились о том, чтобы облагородить вполне наемнические доблести рыцарей, превратив их в идеалы служения Христу, слабым, сирым, больным и униженным, в идеал защиты справедливости.
Однако, идеал — это одно, а в реальной жизни рыцари были от него весьма далеки. Справедливость рыцаря распространялась лишь на узкий круг себе подобных — по отношению к крестьянам, горожанам, купцам не могло быть и речи о «рыцарском» отношении. Храбрость, щедрость, благородство рыцаря также не имели смысла, если о них никто не знал. Отсюда множество песен, сказаний о подвигах, романов — рыцаря следовало прославлять как можно больше и как можно чаще. Эту же цель преследовали рыцарские турниры, весь внешний блеск рыцарской культуры, внимание к атрибутике, символике цвета, этикету, ритуалам и т. д.
Романтическая личина рыцарства существовала, так сказать, для внутриевропейского употребления. Зато для язычников Восточной Европы, которых рыцари огнем и мечом «христианизировали», она виделась совсем другой. Так, русские узнали о том, что такое неромантизированное рыцарство, столкнувшись последовательно с Орденом меченосцев, Тевтонским и Ливонским орденами.
Продолжение следует.