И, как охочая к труду мастеровщина,
Налягут все на теплый бок,
Когтями мясо рвут, хрустит в зубах щетина, —
Отдельный нужен всем кусок.
То право конуры, закон собачьей чести:
Тащи домой наверняка,
Где ждет ревнивая, с оттянутою шерстью,
Гордячка — сука муженька,
Чтоб он ей показал, как должно семьянину,
Дымящуюся кость в зубах
И крикнул: это власть! — бросая мертвечину, —
Вот наша часть в великих днях.
Неоспорима роль бюрократии в славной и трагической судьбе СССР. По прослойке крупных советских чиновников и по отношению к ней различных потенциальных ее союзников «слева», можно в деталях изучать всю историю Советского Союза от революционного периода к сталинизму и позднему брежневизму.
Но, прежде чем перейти к непосредственному обсуждению этой противоречивой роли, следует определиться с терминами, используемыми для описания этого явления и этой социальной группы.
Так, у термина «бюрократия» имеется три общепринятых значения.
Во-первых, под ним понимают «власть бюрократов», то есть такую систему государственного управления, в которой реальная власть принадлежит чиновничеству.
Во-вторых, термин применяется и для указания на саму эту чиновничью прослойку, и под словом «бюрократия» понимается определенная сложившаяся каста управленцев.
В-третьих, он применяется для описания излишнего усложнения различных канцелярских процедур.
В тексте статьи я буду использовать термин «бюрократия» преимущественно в первом значении. Для описания же сплоченной группы власть имущих я постараюсь обойтись синонимами, такими как «бюрократы» или «номенклатура». Процесс усложнения государственного управления и возрастания количества бюрократических проволочек, вообще, не входит в заданную мною тему, поэтому для простоты описания данного процесса я буду пользоваться словом «бюрократизация».
Определившись со значением используемых в данном тексте терминов, возьмемся за рассмотрение истории проблемы.
Вообще, вопрос об угрозе для советской демократии со стороны стремительно обретающей силу номенклатуры понимался лидерами революционного движения с первых дней победы Октябрьской социалистической революции. Путаницы добавляло непонимание многими рядовыми членами партии вопроса о соотношении между рабочим классом и партией как его авангардом. Не до конца был теоретически проработан и вопрос о постепенном отмирании государства. Всё это породило конфликты большевиков с изначально близкими к ним левыми анархистами и позволило последним открыто обвинять коммунистов в «огосударствлении» общества в пользу номенклатуры, в противовес декларируемому «обобществлению» государства в пользу народа.
Однако гораздо более насущные вопросы постоянно сдвигали теоретическое осмысление этой проблемы на неопределенный срок. Ведущие теоретики и практики партии решали вопросы борьбы с интервенцией и контрреволюцией, активно участвовали в гражданской войне и с нуля создавали Красную армию. В условиях, когда весь мир угрожал оружием Советской республике, никто не имел практической возможности разбираться с теоретическими угрозами далекого будущего. К тому же необходимость в наведении порядка любой ценой только подкрепляла бюрократизацию, делая невозможной практическую борьбу с ней.
Так, Ленин лишь на XI съезде партии в марте 1922 года высказывает опасения о грядущем вырождении советской номенклатуры: «Бывает, что один народ завоюет другой народ, это очень просто и всем понятно. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице Р.С.Ф.С.Р., и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и всё самые лучшие) не оказались ли подчиненными чужой культуре?».
Учитывая тот факт, что одиннадцатый съезд был фактически последним съездом партии с участием Ленина, можно считать эти слова указанием Владимира Ильича на угрозу будущим поколениям коммунистов.
Различное отношение к бюрократии и к усилению роли номенклатуры в управлении государством стало одной из ключевых точек диаметрального расхождения позиций Сталина и Троцкого.
Сталин в своей речи «Троцкизм или ленинизм?» в ноябре 1924 дает определение «троцкизму»: «Троцкизм есть недоверие к большевистской партийности, к ее монолитности, к ее враждебности к оппортунистическим элементам. ... Троцкизм есть недоверие к лидерам большевизма, попытка к их дискредитированию, к их развенчиванию. Я не знаю ни одного течения в партии, которое могло бы сравниться с троцкизмом в деле дискредитирования лидеров ленинизма или центральных учреждений партии».
В свою очередь Троцкий в статье «Сталинизм и большевизм» и в работе «Преданная революция» фактически обвиняет бюрократию в предательстве дела Революции, партию — в вырождении, а номенклатуру — в совершении термидорианского переворота.
В отношении руководства Советского государства он пишет: «Члены нынешнего Политбюро занимали в истории большевистской партии второстепенные места. Если б кто-либо предсказал в первые годы революции их будущее восхождение, они удивились бы этому первые, и в их удивлении не было бы ложной скромности». В отношении лично Сталина Троцкий не менее беспощаден: «Второстепенная фигура пред лицом масс и событий революции, Сталин обнаружил себя, как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде».
Позже неприятие советской бюрократии столкнуло с молодым государством нарождающуюся советскую интеллигенцию. Поздний Маяковский в своих пьесах «Клоп» и «Баня» высмеивает многочисленных Победоносиковых, основавшихся на всех этажах партийной карьерной лестницы, а задолго до этого, еще в 1921 году, пишет «О дряни», «свившей уютные кабинеты и спаленки». Этот же процесс столкновения и расхождения можно проследить и по творчеству Булгакова (чего стоит его описание чиновников из МАССОЛИТА в «Мастере и Маргарите») и его письму к Сталину, по метаниям Мандельштама (то пишущего о «Мужикоборце», то разражавшегося одой к вождю), по записным книжкам Бабеля (между прочим, попавшего под горячую руку при борьбе с троцкизмом), по работам Пастернака и многих других.
В дальнейшем именно бюрократизация оттолкнула от Советского Союза целую плеяду новых левых в эпоху возрождения левого движения в Европе уже после Второй мировой войны.
Лидер Ситуационистского интернационала Ги Дебор в «Обществе спектакля», написанном в 1967 году, заявляет: «После подавления Кронштадтского мятежа бюрократия, по сути, стала единоличным собственником при государственном капитализме. Она сумела упрочить свою власть изнутри благодаря временному союзу с крестьянством (НЭП), и снаружи — путем внедрения рабочих в бюрократические партии III Интернационала, в качестве поддержки для русской дипломатии. Их задача была — саботировать остальное революционное движение и, тем самым, помогать буржуазным правительствам, на чью помощь русская бюрократия рассчитывала в международной политике. Тому примеры: режим Гоминьдана в Китае 1925–1927 гг., Народный фронт в Испании и Франции и т. д. Затем бюрократическое общество продолжило усиление собственной власти, учинив террор по отношению к крестьянству, ради того, чтобы осуществить самое жестокое в истории первоначальное накопление капитала. Индустриализация при Сталине сорвала последнюю маску с бюрократии: теперь очевидно, что она сохраняет всевластие экономики и спасает саму суть рыночного общества: труд как товар». Такого же отношения к Советскому Союзу будут придерживаться многие «новые левые» теоретики.
Позднее, в 1976 году, Эрих Фромм изложит собственную точку зрения на бюрократию в СССР, сходную с мнениями остальных представителей Франкфуртской школы: «Каждая заявляющая о своей принадлежности к марксизму социалистическая или коммунистическая партия должна отдавать себе полный отчет в том, что советский режим ни в коей мере не является социалистической системой, что социализм несовместим с бюрократической, ориентированной на потребление социальной системой, что он несовместим с тем материализмом и рационализмом, которые свойственны как советской, так и капиталистической системе».
Уже на закате Советского Союза номенклатура, представления о которой будут намеренно демонизированы, станет первоочередной целью для атаки со стороны самых различных сил, совершенно по-разному настроенных по отношению к СССР и к коммунистическому движению. Объективно назревшее недовольство бюрократией, окормляемое многочисленными антисоветчиками, переродится в ненависть к социализму, а советская интеллигенция набросится на черные волги партийных чиновников как на самую яркую фактическую демонстрацию неравенства, а «борьба с привилегиями» станет одной из движущих сил перестройки.
Описанные выше примеры, конечно, далеко не полны и заслуживают более подробного и многогранного исследования. Я же использовал их для описания многократно предлагавшихся социализму альтернатив нарастающей бюрократизации, а также в качестве демонстрации того, насколько данный вопрос был актуален на протяжении всей истории СССР. Обсудив же актуальность вопроса и упомянув различные точки зрения по отношению к нему, перейдем непосредственно к рассмотрению его сути.
Как мы знаем, социализм является лишь незрелой стадией коммунизма, сохраняющей в себе пережитки предыдущей капиталистической формации. Иллюзия (если она и была), что капитализм можно в кратчайшие сроки отменить исключительно волюнтаристским решением, исчезла полностью даже у самых отчаянных утопистов уже к периоду НЭПа. А потому обвинять социалистическое государство в том, что оно не смогло за кратчайший, с точки зрения истории, период полностью изжить формацию, бурно развивавшуюся на протяжении последних пяти столетий, — наивность, безусловно, достойная бунтующих студиозусов, но никак не красящая серьезных левых теоретиков. Социализм, неважно, будь то социализм советский, китайский или любой другой, непременно будет содержать в себе некоторые элементы капиталистических отношений до того момента, пока не перейдет в фазу полного коммунизма во всемирном масштабе. Вопрос заключается лишь в том, насколько его внутренние прогрессивные моменты самоосвобождения и раскрепощения соотносятся с его внутренними реакционными моментами эксплуатации и жажды первоначального накопления.
Кроме того, как мы знаем, любая общественно-экономическая формация определяется в первую очередь экономическими производственными отношениями, а значит, отношениями классовой борьбы. Однако в Советском Союзе противоречия между трудом и капиталом были сняты вместе с уничтожением буржуазии как класса, а средства производства обобществлены в руках государства.
Так кому же должен был противостоять пролетариат, на практике добившийся своей диктатуры, и отчего же, в итоге, он так легко сдал собственные завоевания?
В любой классовой борьбе двух антагонистов непременно побеждает кто-то третий: феодалы вышли победителями в борьбе рабов и аристократии, а борьба крестьян за свое освобождение от гнета феодалов закончилась победой «третьего сословия» — буржуа. Вот и в битве труда и капитала достаточно быстро определился главный ее бенефициар — бюрократия. Она не является классом в полном смысле этого слова, поскольку не обладает полными правами владения на средства производства, не имеет акций и облигаций и неспособна передавать свои привилегии по наследству. Сами ее привилегии при этом являются скорее злоупотреблением, пусть и весьма общепринятыми к концу существования Советского Союза. Кроме того, она постоянно вынуждена пополняться из рядов рабочего класса, что долгое время маскировало ее обособленность. Но даже на заре советской республики уже появляются термины «совбур», «комчванство» и поговорки в стиле «вышел из рабочего класса и твердо решил никогда туда не возвращаться», свидетельствующие о симптомах болезни на самой ранней стадии развития.
Бюрократия в социалистическом государстве была вынуждена скрывать себя как социальное явление и носила характер социального паразитизма, что делало ее положение, по верному выражению Троцкого, «в высшей степени противоречивым, двусмысленным и недостойным, несмотря на полноту власти и дымовую завесу лести». Однако и отказаться от привилегии в виде распоряжения и управления собственностью и огромной долей доходов государства она не могла, что порождало новый, невиданный доселе социальный антагонизм, уже не между трудом и капиталом, но между трудом и управлением. Легко предположить, что главным желанием этого социального образования было обеспечить себе пожизненные и наследуемые права на обладание активами и управление ими. Но для этого бюрократия просто обязана была оформить себя в качестве полноценного класса, а значит, сформировать внутри себя полноценное классовое сознание.
В этом смысле, бюрократия не является классом, но неизбежно стремится образовать класс внутри себя. И те «лучшие люди», упоминавшиеся Лениным на XI съезде, увы, оказались неспособны противостоять «опутывающим революцию обывательщины нитям». Огромные массы, уставшие от внутренних лишений, утомившиеся ждать мировой революции, пали духом, в то время как бюрократия расцветала на останках советской демократии пышным цветом.
Этот текст начинался финальными строками «Собачьей склоки» Огюста Барбье в переводе O. Мандельштама. Закончить же его я хочу строками того же самого произведения, но только из его начала.
Когда тяжелый зной гранил большие плиты
На гулких набережных здесь,
Набатом вспаханный и пулями изрытый,
Изрешечен был воздух весь;
<...>
...Там не маячила, как в нашем современьи,
Мундиров золотых орда, —
То было в рубище мужских сердец биенье,
И пальцы грязные тогда
Держали карабин тяжелый и граненый,
А руганью набитый рот
Сквозь зубы черные кричал, жуя патроны:
— Умрем, сограждане! Вперед!