Социологический опрос по проблемам образования, проведенный движением «Суть времени», содержит в себе огромное количество информации. Часть этой информации может быть осмыслена сразу же. Другая же часть требует для своего осмысления определенных дополнительных научных исследований. Мы познакомили читателя с наиболее очевидной информацией, содержащейся в нашем соцопросе. После проведения дополнительных исследований, мы продолжим знакомить читателя с информацией менее очевидной, но не менее важной. А также с интерпретацией этой информации, осуществленной исследователями, впервые получившими в свои руки такой объем данных.
Но как бы ни были важны и эти данные, и их интерпретация, намного важнее другое. Пусть будет доказано наличие некоего запроса на образование со стороны подавляющего большинства граждан современной России. Пусть будет доказано полное несоответствие этого запроса тому, что осуществляется под видом нынешних реформ в сфере образования. Что дальше? Кто и как приведет в соответствие запрос народа и реальную политику в сфере образования, проводимую элитными группами, которым на этот народ глубоко наплевать? А ведь запрос народа на образование, возвышающее человека, а не дающее ему лишь возможность удовлетворять свои примитивные потребности, по определению может быть только достаточно общим. Кто насытит этот запрос интеллектуальной конкретикой, вне которой он неизбежно останется благим пожеланием, порождающими в элите только иронические улыбки?
Обычно это делает и должна делать интеллигенция. Но есть ли сейчас в России интеллигенция, готовая это делать? Задавшись таким вопросом, я перебрасываю мост между номерами нашей газеты, посвященными анализу проведенного соцопроса, и номерами нашей газеты, посвященными другой, казалось бы, более частной теме — результатам работы нашей Школы высших смыслов.
Зачем нужна эта Школа? Какова ее роль в современном обществе? И что такое это современное общество?
Для того чтобы понять текущее состояние дел, вглядимся в процессы, происходившие в период, ответственный за это текущее, весьма и весьма пагубное состояние.
В 1991 году рухнуло советское государство. Но обрушение государства не означает обрушения общества. Никакое общество — в том числе и советское — не может рухнуть в одночасье. Его демонтаж предполагает, например, страшнейшие массовые репрессии. Или сочетание таких репрессий с гражданской войной. И даже тогда демонтаж общества не может быть окончательным.
На протяжении всего постсоветского времени никто — даже Гайдар с Чубайсом, а уж тем более Ельцин с его приближенными, укорененными в советской номенклатуре, — не занимался репрессивным демонтажем советского общества. Да, с помощью принятия тех или иных административных решений, именуемых реформами, разрушались советские государственные институты. Но такие институты не зря называют «институциональной оболочкой». Подчеркивая тем самым, что сравнительно легкий демонтаж таких оболочек — это одно. А насильственная трансформация всего того, что существует под этими оболочками, — совсем другое.
Кстати, даже о том, что все советские институциональные оболочки были сравнительно легко демонтированы, можно говорить только с существенными оговорками. Так ли легко была демонтирована собственно советская институциональная оболочка, именовавшаяся Съездом народных депутатов РСФСР? Для ее демонтажа понадобилось расстрелять из танков в 1993 году здание Верховного Совета, пролив немало крови. А ведь Съезд народных депутатов РСФСР, Верховный Совет РСФСР — это типичный пример институциональной оболочки. То есть того, что демонтируется с минимальным трудом. Того, что требует для своего демонтажа минимума репрессивности.
Ельцин и ограничился этим минимумом репрессивности по очень многим причинам.
Во-первых, он сам был слишком сильно связан с советско-номенклатурным началом.
Во-вторых, он в существенной степени опирался на это начало, создавая свою команду (и тут — что А. Коржаков, что Ю. Петров, что О. Сосковец, что В. Черномырдин, — всё это было очень прочно укоренено в советском — коммунистическом, хозяйственном, гебистском и так далее — начале).
И, наконец, Ельцин понимал, что репрессивный демонтаж самой советской общественной ткани, а не ее институциональных оболочек, требует создания разветвленной, яростно антисоветской супербанды, готовой осуществлять очень массовые репрессии. Ельцин не хотел попадать в зависимость от этой банды. Он не знал точно, как именно ее надо строить и из кого. Он опасался ответных резких реакций со стороны силовых структур. Кроме того, такой разворот событий не был ему душевно близок. Да и на Западе, от которого Ельцин был сильно зависим, этого не хотели.
А значит, советская общественная ткань осталась фактически нетронутой. И если бы она сохраняла свою советскость, то восстановление институциональных оболочек советского или неосоветского типа потребовало бы нескольких лет и минимальных усилий.
Что конкретно я имею в виду?
Какой-нибудь Евгений Евтушенко был намертво прикован к советскости. В условиях нерепрессивного развития событий (каковое и возымело место) его личный интерес состоял в том, чтобы от этой советскости не отказываться. А, напротив, в той или иной форме заявить о ее поддержке. Потому что он тем самым поддерживал бы свои стихи, свою репутацию. То же самое — с Андреем Вознесенским. Или Михаилом Шатровым. Или всеми без исключения выдающимися кинодеятелями (актерами и режиссерами), столь же прочно прикованными к своим советским ролям. Представителям нашей творческой элиты не надо было сгорать на антисоветских кострах или гибнуть под пытками антисоветской инквизиции. Им не надо было даже вступать в зюгановскую КПРФ. Им надо было просто защитить свои советские нематериальные активы (фильмы, роли, стихотворения, пьесы, романы и так далее). А это нельзя было сделать, не защитив советское вообще. Подавляющее большинство творцов поступило диаметрально противоположным образом. То есть вопреки не только высшему общественному, но и своему личному глубинному интересу. Возобладали интересы совсем поверхностные, совсем шкурные, совсем примитивные.
Наиболее важные сегменты общественной ткани, они же — эта самая «интеллигенция», стали разрушаться сами собой, без задействования неопиночетовской, неофранкистской или неогитлеровской репрессивности. Более того, эти сегменты общественной ткани начали заражать собственным антисоветским — маразматическим и личностно, а не только общенационально губительным — отреченчеством всё общество в целом.
И ведь не только творцы — за редким исключением — поступили подобным образом. Так же поступили те, кто входил в Академию наук, будучи или академиками, или научными сотрудниками. Эти как бы умные люди не могли не понимать, что без защиты научной и иной нутряной советскости не будет ни Академии, ни науки. Но они не стали эту нутряную советскость защищать. Они ее сдали — причем не под дулами автоматов и не в условиях оккупации войсками иноземных держав, готовыми проводить массовые репрессии. Они ее сдали чуть ли не по зову сердца. Ну и что же это за сердце?
Сталин якобы говорил: «У меня для вас других писателей нэт». Но когда нет писателей, не сдающих даже под небольшим давлением свое собственное нутряное общественное начало... когда нет писателей, объединяющихся для корпоративной защиты этого начала... то есть ли интеллигенция как важнейший сегмент общественной ткани, тот сегмент, внутри которого расположены жизненно необходимые механизмы защиты от разрушения и смерти? А ведь не было не только таких писателей, таких режиссеров и кинорежиссеров, таких драматургов, таких поэтов, таких художников как массового явления. Не было и таких ученых, таких медиков, таких педагогов, таких инженеров, таких силовиков, наконец. Разрушение институциональной оболочки мобилизует в обычных случаях корпоративный дух. Находящаяся под оболочкой социальная ткань, почуяв, что оболочка ее не защищает, активизирует дух солидарности, дух корпоративного сопротивления. Этой активизации не произошло. Произошло нечто диаметрально противоположное. И понадобилось четверть века, чтобы какая-то социальная ткань начала как-то выполнять ту роль, которую должна была выполнить в 1991 году и в последующие десятилетия советская интеллигенция вообще и ее передовой гуманитарный, культурный, интеллектуальный отряд в особенности.
Социальная ткань, которая сейчас начинает выполнять ту роль, которую наша интеллигенция не выполнила, совершенно не готова к выполнению этой роли. Она не получила и не могла получить нужного образования. Трудно пока что даже понять, какой сегмент социальной ткани готов сейчас активно выполнять ту роль, которую не выполнила наша интеллигенция в предыдущие постсоветские годы. Подчеркиваю — активно выполнять, а не абы как. Я был бы счастлив, если бы эту роль готовы были активно выполнять не только мои соратники из «Сути времени». Но, вглядываясь в происходящее и надеясь обнаружить в нем иные очаги активного выполнения данной роли, я кроме «Сути времени» ничего не обнаруживаю. Причем, не обнаруживаю не с ликованием («Вот ведь мы какие исключительные!»), а с глубочайшей тревогой. При этом нельзя не задаваться вопросом о том, может ли выполнение той роли, которая была не выполнена четверть века назад, спасти ситуацию. То есть является ли ситуация обратимой?
Задаваться такими вопросами необходимо. Ибо нет ничего опаснее бойкого голословного оптимизма, игнорирующего реальность. Но нельзя, чтобы такие вопросы и получаемые на них ответы из разряда «якобы объективных» поселяли безнадежность в души тех, кто хочет сопротивляться. Человеческая воля творит чудеса. Никто не может твердо знать, где проходит грань между возможным и невозможным для человека и человеческих общностей.
Мы обязаны надеяться на то, что процесс обратим. И мы должны сделать всё мыслимое и немыслимое для того, чтобы он стал обратим. И если хотя бы небольшой сегмент социальной ткани готов к выполнению той роли, которую не выполнила советская интеллигенция в предшествующий период, этот сегмент надо делать максимально дееспособным. Фактически выращивая из него новую интеллигенцию.
Степень безнадежности такого начинания понятна не только стороннему наблюдателю. Она ничуть не менее понятна мне и моим ближайшим соратникам. И, тем не менее, мы делаем и будем делать всё для того, чтобы почти безнадежное начинание восторжествовало. Со всеми вытекающими из этого социальными, культурными и иными последствиями. Поэтому была создана Школа высших смыслов. Поэтому были написаны учебники для этой школы, созданы кафедры и так далее. То есть были посеяны некие семена. После этого оставалось только ждать, будут ли всходы, какими они будут и так далее. На Летней школе-2015 в Александровском кафедры отчитывались о работе. И стало ясно, что семена не упали на камень и что какие-то всходы есть. Ясно стало также, что взошли не сорняки, а нечто гораздо более обнадеживающее. Вероятность подобного результата не превышала одного процента. Речь тем самым идет о сражении, которое мы выиграли, имея не более одного из ста шансов на такой результат. Примерно столько же шансов мы имеем на победу вообще. Но это не значит, что мы не будем сражаться за победу, ссылаясь на то, что она маловероятна. Мы, напротив, будем еще более яростно сражаться за эту победу, потому что вероятность победы невелика.
В нескольких номерах газеты «Суть времени» мы будем знакомить читателя с теми всходами, которых не должно было быть. Члены «Сути времени», не имея необходимой подготовки, сумели создать те интеллектуальные продукты, которые без этой подготовки не должны бы были быть созданы. А ведь их подготовка будет расти от месяца к месяцу. А значит, и интеллектуальные продукты будут другими. И не надо обременять себя скоропалительными размышлениями о том, может ли из всего этого вырасти новая интеллигенция, столь необходимая для коренного перелома нынешней ситуации. Нужно вчитываться в то, что уже сейчас выдано на-гора, осознавать, насколько совершённое противоречит тому, что предсказывали ревнители здравого смысла. И не покладая рук работать для того, чтобы за первыми всходами были новые, чтобы активность не сдавшихся, но лишенных должной подготовки людей превращалась в активность полноценной новой интеллигенции.
Да, такой результат маловероятен. Но уже достигнутый результат тоже был крайне маловероятным. В чем убедится каждый, прочитавший эти доклады. Когда живой стране что-то нужно, то маловероятное иногда осуществляется, не так ли? Будем в это верить и на это работать.
До встречи в СССР!