Итак, мы обнаружили, что не только самые близкие к Марксу сподвижники, такие как Лафарг, видели в Прометее некий свой глубочайший исторический исток. Сам Маркс тоже относился к Прометею совершенно особым образом. И это документально подтверждено.

Маркс — Лафарг — Серебрякова... Вот та цепочка, которая нами уже обнаружена. Ни о какой равнозначности ее звеньев говорить не приходится. Одно дело — Маркс, создатель нового исторического проекта, осуществленного в СССР, спасшего мир от фашизма, открывшего новые перспективы для человечества, другое дело — Серебрякова. В ней есть и серьезность, и компетентность, и безусловная искренность, и некий трагизм, отражающий трагизм эпохи. Но она — частица, входящая в тот проект, который создал Маркс и осуществили его советские последователи. Целое и часть несопоставимы. Но в том-то и состоит метод, чтобы увидев малую часть, начать выстраивать связь между ней и целым.

Мы увидели Серебрякову с ее Прометеем, добрались от нее до Лафарга, а от Лафарга — до Маркса. Более того, мы убедились, что отношение Маркса к Прометею как особому герою задается не только мыслями и чувствами самого Маркса. Мы убедились, что Маркс, при всей его незаурядности и исключительности, как говорится в подобных случаях, не варился в собственном соку. Он не только жил политическими страстями своего времени, народным духом своей эпохи. Он еще и обменивался некими смысловыми токами с представителями определенной, близкой ему политико-интеллектуальной среды.

Да, со временем Маркс как бы отошел от этой среды.

Да, со временем возникли противоречия между Марксом и этой средой.

Да, со временем сама эта среда существенным образом изменилась.

Но всё равно, как мы убедились, нельзя не учитывать фактор данной среды, коль скоро речь идет о связи между марксизмом и коммунизмом — и прометеевской традицией, которую вполне правомочно называть именно прометеевским духом.

Влияние Кеппена, Бауэра и других младогегельянцев на молодого Маркса очевидно.

С заявлением младогегельянца Кеппена о том, что Просвещение «было Прометеем, который принес на землю небесный свет, чтобы просветить слепых, народ, мирян и освободить их от предрассудков и заблуждений», мы уже ознакомились.

С тем, как именно Кеппен и «Докторский клуб», а также младогегельянство в целом относились к античному Просвещению — мы тоже ознакомились.

Мы ознакомились и с тем, как античное Просвещение соотносилось для младогегельянцев с близким им по времени новым Просвещением, чьи идеи породили Великую Французскую буржуазную революцию, создали большой буржуазный проект, он же — проект Модерн.

Мы обнаружили, что для данного направления имеет место связь между Просвещением античной эпохи и Просвещением эпохи Нового Времени. Просвещение античной эпохи для этих мыслителей, сильно повлиявших на молодого Маркса, является предтечей Просвещения эпохи Нового Времени. Два Прометея — эпохи античного Просвещения и эпохи Нового Времени — протягивают друг другу руки. Так считали мыслители, очень сильно влиявшие на молодого Маркса. И как бы потом Маркс ни разошелся с этими людьми, он унаследовал от них очень многое. В том числе и прометеевскую традицию.

Так значит, цепочка оказывается длиннее.

Античное Просвещение — Просвещение Нового Времени — младогегельянцы с их отношением к Просвещению как Прометею — Кеппен как выразитель этой тенденции и своеобразный гуру молодого Маркса, воздействовавший на выбор Марксом темы для его докторской диссертации, — сам Маркс — Лафарг — Серебрякова.

Ленину было гораздо сподручнее указать на абстрактную связь Маркса с Гегелем, чем на конкретную связь Маркса с Кеппеном, Бауэром и младогегельянцами. И его можно понять как политика. У Ленина достаточно было неприятностей с марксистами плехановско-меньшевистского розлива. Укажи он на то, что Маркс чуть ли не вскормлен Кеппеном и Бауэром, — неприятности бы резко усилились. Потому что и большевики, и советская власть воевали с Бауэром. Но кеппеновско-бауэрско-младогегельянский след — это что-то конкретное. А просто Гегель и гегельянцы...

Да, повторяю, Маркс разорвал с Бауэром. Но он и с Гегелем разорвал. И куда тогда должна тянуться нить традиции? К Фейербаху, что ли? Или никуда?

Помимо крупных вопросов, порождаемых данной моей констатацией, есть и вопрос не столь крупный, но тоже важный. Читатель должен понимать, что Галина Серебрякова, называя свою трилогию о Марксе «Прометей», сильно рисковала. Она рисковала даже в хрущевскую и постхрущевскую эпоху. Потому что идеологи застойного советского коммунизма, иногда именуемые сусловцами, делали всё возможное для того, чтобы искоренить любые намеки на связи раннего Маркса с Бауэром, Кеппеном и младогегельянцами. Этим идеологам было недостаточно правды о разрыве Маркса с младогегельянцами. Им нужно было искоренить всё, что напоминало о хоть каких-то связях Маркса хоть на каком-то этапе с этими самыми младогегельянцами. А само слово «Прометей», как мы убедились, будучи произнесенным или напечатанным на обложке, уже напоминало тем, кто был хоть сколько-нибудь в курсе обсуждаемой мной тематики, о том, что когда-то как-то Маркс был связан с такими-то, мыслил так-то, писал то-то и то-то и так далее.

В этом была изысканная крамола. Другое дело, что тех, кто был хоть как-то в курсе обсуждаемой мною сейчас тематики, было совсем немного. Или, точнее, страшно мало. Но это, знаете ли, сегодня их страшно мало, потом их становится чуть больше, а потом...

Ведь стоит только ввести в понятие марксистской традиции — именно традиции, а не ее искажения — прометеизм... Стоит ввести его в эту традицию хоть в каком-то виде — и это тут же возымеет очень далекоидущие последствия.

Как относилась советская ортодоксия к этим последствиям? Она относилась к ним сугубо отрицательно. Потому что марксизм для нее был данностью, жесткой скелетной конструкцией, совокупностью разобранных и обсужденных текстов. Очень трудно охарактеризовать одним словом отношение советской ортодоксии к марксистской традиции. В этом отношении есть и что-то, свойственное любой ортодоксии. Ведь любая ортодоксия боится нарушить определенное статус-кво. Но помимо того общего, что свойственно любой ортодоксии, любому, так сказать, доктринерству, в советской ортодоксальности наличествовало и нечто особенное.

Советская ортодоксальность основывалась на определенных превращенных формах, то есть формах, отрицающих свое содержание. Что является нормальным содержанием явления, именуемого «инквизиция»?

Его нормальным содержанием является выявление козней инфернальных сил, врагов рода человеческого и противодействие этим козням. Такое выявление и такое противодействие может, как мы знаем по истории, носить извращенный характер. Но одно дело — этот самый извращенный характер, а другое дело — превращенная форма.

Ортодоксальный советский марксизм хотел по неким загадочным причинам быть железобетонно материалистическим, суперматериалистическим, материалистическим до конца, абсолютно материалистическим в каждой своей молекуле. Соответственно, он выискивал всё, что не было таковым, буквально такими же методами, какими инквизиция выискивала присутствие инфернальности, присутствие врага рода человеческого.

Но когда Церковь как религиозный институт обзаводится инквизицией и использует религиозные методы для выявления того, что религия считает абсолютным злом, то налицо хотя бы сущностная гармония между применяемыми технологиями выявления зла и природой этого зла. Природа зла имеет потусторонний характер. И этот потусторонний характер накладывает понятный отпечаток на применяемые технологии (или методы) выявления этого самого потустороннего зла.

Понятно, повторяю, что в подобные методы может закрасться нечто земное и материалистическое, ибо человек грешен. И тогда они окажутся извращены. Но извращены и не более того. А когда вы используете методы или технологии, в высшей степени обусловленные отпечатком этой самой потусторонности, для утверждения атеистичности и материалистичности, то есть того, что отрицает и потустороннее как таковое, и возможность этого потустороннего накладывать на что-либо свои отпечатки, то рождается именно превращенная форма. Вы используете религиозные, по сути, методы для борьбы с религией. Вы ищете не полную материалистичность и не полную атеистичность так, как ее ищут представители институтов, отрицающих материалистичность и атеистичность.

Те, кто принадлежат миру превращенных форм, всегда боятся проникновения в этот мир аутентичного, то есть полноценного, содержания. Потому что они понимают: как только это содержание проникнет в мир превращенных форм, этот мир рухнет. А что такое «этот мир рухнет»?

Одно дело — начать строить идеологический мир марксизма и коммунизма, не используя превращенных форм. И построить прочный, развивающийся, глубокий, многомерный идеологический мир.

Если в самом начале этого строительства надо вовлекать полноценное содержание в не до конца его вмещающую матрицу, то, поскольку вы стремитесь к гибкой многомерной матрице, к идеологической эластичности и прочим характеристикам мира непревращенных форм, вам легко вводить это новое содержание. А если вы уже построили мир превращенных форм и он стал господствующей идеологией? Если на этой идеологии держится государство, мировая система, то как должен вести себя тот, кто отвечает за мир превращенных форм, понимая, что это — именно мир превращенных форм? Он должен отсекать настоящее содержание. Потому что как только оно попадет в мир превращенных форм, этот мир рухнет. Легко сказать! Этот мир рухнет — всё рухнет. Не какой-то там идеологический мир, а великое государство, мировая система социализма.

Что из этого вытекает?

Во-первых, что любой, кто хочет вовлечения в советскую (якобы марксистскую) ортодоксию действительного глубокого марксистского содержания, рассматривается как человек, который работает на самый страшный подрыв всего на свете. Вы смотрите на этого человека, видите, что он искренний марксист, коммунист, что он хочет обновления некоего «идеологического мира», который испорчен неадекватной ортодоксией и объективно видите в нем самого страшного врага своей системы.

Кто для мира превращенных христианских форм опаснее всего? Понятно, кто. Если это мир превращенных форм, то опаснее всего Христос. И у Достоевского это всё изображено в «Великом инквизиторе». Где сам Великий инквизитор признает, что он построил мир превращенных христианских форм, а не мир обычной христианской ортодоксии. Что он сознательно подписал договор с дьяволом. Примерно так же звучит та же тема у Шиллера в диалоге Великого Инквизитора и короля Филиппа II.

Теперь представьте себе ортодоксального марксиста и коммуниста, то есть якобы марксиста и коммуниста, к которому с самыми лучшими намерениями приходят, ну, скажем так, новый Маркс или некто, соединяющий в себе черты нового Маркса и нового Ленина. И говорит, что он ни на что не претендует, кроме как на то, чтобы ввести в систему, которая уже построена, настоящее марксистско-ленинское содержание.

Хозяин системы смотрит на такое чудище и думает: «Идиот, ты что, не понимаешь, что система построена на превращенных формах и введение в нее содержания ее немедленно обрушит? Надо бы тебя шлепнуть. Или что-нибудь еще с тобой сделать. Но так, чтобы ты не возникал. И не соблазнял малых сих». Этот хозяин системы не понимает, кто к нему пришел? Прекрасно он всё понимает! И чем лучше всё понимает, тем больше ненавидит пришедшего.

А теперь я задаю более сложный вопрос: а разве этот хозяин системы в чем-то неправ? Разве система, если ее уже сложили из превращенных форм, не рухнет от настоящего, родного ей по духу содержания? Конечно, рухнет. У меня состоялся в этой связи один интересный разговор с достаточно умным иностранцем.

Иностранец говорит: «Да, Богданов... Тогда можно было что-то изменить, и это бы дало многое и ничего не разрушило».

Я его спрашиваю: «А Ильенков?»

Иностранец отвечает: «Я вас умоляю! Это и не то качество, и не то время, когда что-нибудь можно было затаскивать внутрь того, что соорудили».

Тем, кто не в курсе, сообщаю, что Эвальд Ильенков — это самый талантливый из учеников Михаила Лившица, самый талантливый из марксистов эпохи нашего застоя, человек, странно, по моему мнению, погибший. Сообщаю читателю этот мой разговор с иностранцем для того, чтобы понятнее было, насколько страшным и сокрушительным образом прав хозяин системы, построенной из превращенных форм, когда он в эту систему не допускает ее органическое содержание.

А дальше я задаю еще более сложный вопрос. Ну хорошо, новый Маркс, новый Ленин, стремящиеся только ввести в систему якобы коммунизма и марксизма настоящее коммунистическое и марксистское начало... Такой новый Маркс или новый Ленин или симбиоз одного и другого любит идеологию, мечтает о том, чтобы она восторжествовала, верит в СССР и правое коммунистическое дело, горит огнем обновленчества.

А если введением настоящего содержания в систему начинает заниматься враг? Почему бы ему этим не заняться? Ему же ведь прежде всего надо этим заняться — это же самое эффективное средство разрушения. Почитайте всех западных интеллектуалов, которые по-своему — иногда очень умно и адекватно — обсуждали «Экономико-философские рукописи» Маркса. Они на что затачивали это обсуждение? Конечно, на разрушение КПСС, СССР и соцлагеря.

Таким образом, если уже построен по принципу превращения идеологический, якобы марксистско-коммунистический мир, то чего он должен бояться? Раннего Маркса. Или, точнее, он должен бояться всего, что говорит о динамизме Маркса. И чем больше этот динамизм отвечает марксистскому содержанию, тем больше его надо бояться.

О докторской диссертации Маркса можно еще сказать, что это незрелая работа. И потому докторская диссертация не так страшна. А о «Экономико-философские рукописи» это сказать труднее. Это, знаете ли, уже не та степень незрелости. Есть много подлинно марксистской новизны, есть та полнота описания капиталистического зла, которая потом будет отодвинута на второй план в «Капитале» и других работах. Есть гуманистическое содержание, причем очень нетривиальное... Мало ли еще что есть. Ну и что с этим прикажете делать? И если даже с этим непонятно что делать системе, построенной из превращенных форм, то что ей делать с прометеизмом? Сначала — прометеизм... Потом — левое гегельянство... А потом что? Есть только один вопрос... Ну ладно, этого боялась система, построенная из превращенных форм, и поскольку она была державной, мировой, могучей, отвечающей за реальные судьбы сотен миллионов людей, эту боязнь можно было понять. Но сейчас-то чего бояться? А ведь боятся. И еще как.

(Продолжение следует.)