Думаю, что все участники конференции много работают с документами на темы семьи и детства: с конкретными делами, нормативными актами, стратегиями и программами, аналитическими отчетами, методичками... Если сравнить документы сегодняшние и 15-летней давности, то станет заметно, как сильно изменился их язык. Во-первых, появилось много новых слов и выражений. Во-вторых, часто бывает трудно понять, что написано в каком-нибудь пункте программы, если не учесть, что и смысл некоторых слов изменился.

Интересно, почему новый язык так легко доходит до самых низов педагогических и социальных работников? Понятно, что есть некоторая «интеллектуальная мода» и люди хотят выглядеть современными. Понятно, что она наступает не сама собой — например, у нас в области по программе «Семья и дети» несколько сот человек в год должны переобучаться, то есть осваивать этот новый язык, новые технологии.

Но ведь слова — это не просто знаки каких-то мероприятий, это одновременно и их оценки, то есть они влияют на нравственную норму, довольно консервативную. Слова — это и инструмент мышления; употребляя их, люди начинают мыслить по-другому, «по-новому». И в итоге простые, отзывчивые работники, которых никак невозможно считать врагами наших детей, сначала просто перенимают это «новое мышление», а потом и на деле — и из лучших побуждений! — переступают принятые в обществе нормы вмешательства в семью.

Не потому ли эти новые технологии не вызывают внутреннего протеста у обучаемых, что их суть маскируется «правильными» словами, значения которых только кажутся понятными? Попробую показать на примерах, что и для такого предположения есть основания.

1. Самый простой пример: понятие семьи.

В Семейном кодексе (СК) первым из защищаемых прав ребенка названо право «жить и воспитываться в семье». Мы воспринимаем его как естественное право, воображая семью, в которой ребенок появился на свет. Мы знаем, что ребенок может потерять родителей, и его усыновляют другие люди — и это тоже привычно называем семьей.

Но вот в этом же кодексе после глав «Усыновление детей» и «Опека и попечительство над детьми» есть отдельная глава «Приемная семья». Это словосочетание уже непривычное. Хотя принимается оно легко, потому что выражения «приемный отец», «приемная мать», «приемыш» для русского языка обычны. Из словаря В. И. Даля: «Крестьянские приемыши, по закону, во всем равняются родным детям. Возьми приемыша, а короток будет, так своего сына в солдаты отдай!». Так что выражение «приемная семья» люди обычно понимают как семья, усыновившая ребенка.

Но это естественное понимание сильно расходится с юридическим! По ст.152 СК, «приемной семьей признается опека или попечительство… которые осуществляются по договору о приемной семье, заключаемому… на срок, указанный в этом договоре». Легко ли русскому человеку вообразить, что «приемная мать» — это когда ребенка берут на время?! Это в Америке сейчас распространено, взяв ребенка, спустя некоторое время искать, кому его отдать «в хорошие руки».

Но «приемная семья» — это не только на время, но и за деньги. «Мачеха по договору» получает намного больше обычных опекунских, притом что родная семья, в том числе такая, у которой отбирают детей «за бедность», получает разве что крошечные «детские». Например, в Новосибирской области «детские» составляют 319 рублей в месяц, а выплата приемной семье — 17000 р.

То есть выражение «приемная семья» в «современном» употреблении не просто расширяет традиционное понятие семьи, оно противоречит смыслу, который обычный (неподкованный в законах) человек вкладывает в эти слова, а значит — вводит его в заблуждение. Когда обычный человек читает на улицах лозунг «Каждому ребенку — семью» или «Россия без сирот», он думает, что это — о счастье ребенка обрести родного человека на всю жизнь. Он и представить себе не может, что речь идет и о такой неестественной «семье», которая построена на корыстном интересе. И что ради этого интереса форму «приемной семьи» может принять любое сообщество, эксплуатирующее детей тем или иным способом. И что госслужащий при этом выступает не просто регистратором счастья, а посредником в этом интересе, причем от него зависит, оформить опеку простую, опеку возмездную или солидный договор для благодарной мачехи.

Да и если даже такого извращения не происходит, каково чувствовать себя ребенку, когда он вдруг осознает, что его взяли из-за денег, по объявлению? А он это рано или поздно почувствует, тем более что такой мотив не только не прячется, но и поощряется. В центрах занятости Новосибирска и Бердска уже вывешивались предложения безработным педагогам и врачам брать на воспитание детей.

Мы еще не говорим о формах устройства детей, совсем мало похожих на семейные, но тоже называемых семьями: о «фостерных» и «патронатных» семьях. Мы просто разобрали настоящий полный смысл современного употребления термина «приемная семья» и увидели как неожиданно неприглядную картину семейной политики, так и лукавость ее заманчивых лозунгов.

2. Чтобы разобраться с предыдущим случаем, достаточно было просто внимательно прочитать закон. Но в стратегиях и программах активно используют слова, которые и законодательно не определены, и традиционного (как бы «и так понятного») значения не имеют, относясь, тем самым, к области идеологизированной публицистики.

То есть язык документов, принимаемых исполнительной властью, сильно отличается от языка законодательства. Это свидетельствует о том, что основные перемены в политике проводятся вовсе не через депутатов.

Например, выражение «социальное сиротство». В юридических текстах оно появилось с 1995 г. в таких жанрах, как стратегии, министерские письма и приказы, доклады и пр. — но не в законах. Обозначает оно «сирот при живых родителях», то есть детей родителей-отказников и родителей, лишенных родительских прав. Но уже встречаются попытки расширить это понятие, включая в него «скрытое сиротство, когда при живых родителях, полной семье, ребенок чувствует себя обездоленным, одиноким, незащищенным», превращая понятие социального сиротства из объективного в оценочное.

3. Вопрос о подмене смысла понятий, которые подразумевают социальную или психологическую оценку — самый острый, поскольку играет роль в драматических для семьи ситуациях. К таким понятиям относятся, в частности:

– «трудная жизненная ситуация». Термин введен в 1995 году так, что просто позволял человеку с жизненными трудностями самому обратиться за помощью («cи­ту­а­ция, объ­ек­тив­но на­ру­ша­ю­щая жиз­не­де­я­тель­ность граж­да­ни­на (…), ко­то­рую он не мо­жет пре­одо­леть са­мо­сто­я­тель­но»). А сегодня (например, в московском «Регламенте межведомственного взаимодействия») это понятие и дает основание для вмешательства, и дается в форме, под которую можно подвести любую семью: «ситуация, связанная с экономическими, юридическими, педагогическими, психологическими или медицинскими проблемами, не повлекшая за собой нарушение прав ребенка».

– «безнадзорный» — «контроль за поведением которого отсутствует вследствие неисполнения или ненадлежащего исполнения…». Сегодня все чаще слышно об отобрании ребенка на том основании, что он «был без законного представителя», когда его оставили с родственниками или друзьями, ехал без взрослых на электричке и т. п. Это результат произвольного, но массового расширения смысла понятия «безнадзорного».

– «жестокое обращение» с ребенком. В законодательстве определения «жестокости» нет, и это естественно, так как слово «жестокость» описывает внутреннее состояние человека, а не степень опасности ситуации для ребенка, для чего есть термин «непосредственная угроза жизни и здоровью» (ст.77 СК). Нам важно помнить, что поводом для отобрания по закону может является только это второе обстоятельство, а не оценка качеств родите­ля! А «жестокое обращение» важно для менее срочного вопроса о лишении родительских прав (ст.69 СК). Примеры расширения этого понятия у всех на слуху.

4. В связи с оценочными понятиями стоит сделать отступление. Многим кажется, что надо «просто» выписать в законе перечень их объективных проявлений, и это поможет исключить произвол. Но, во-первых, всех ситуаций в законе не пропишешь. Во-вторых, как раз когда пытаются это сделать, чтобы дать практикам четкие инструкции, тогда и выходит то, что нас возмущает. В самом деле, нельзя в законе прописать конкретно: «можно шлепать!» или «нельзя шлепать!». И то, и другое — нельзя. Потому что сам по себе шлепок — ни жестокость, ни норма. Педагогика оценивает воздействия с учетом и субъективного намерения родителя, и понимания его справедливости ребенком. И так же подходит суд, взвешивая эти субъективные стороны дела «по внутреннему убеждению».

Но именно суд! А не инспектор полиции или соцработник. В этом дело, и в этом направление выхода — не кодифицировать возможные придирки, а строже регламентировать деятельность инспектора, так чтобы его оценки не влияли на жизнь семьи до суда. Именно такое направление — на защиту семьи от внесудебных репрессий и защиту презумпции невиновности родителей — и проводится в законопроекте РВС.

5. Выше мы обсудили некоторые слова, значение которых расширилось — они касаются в основном критики состояния семьи. А вот употребление понятия «права ребенка» трансформировалось по-другому. Во-первых, оно практически отделилось от своей пары — «права родителей». А именно вместе эти права защищали семью как целое. Во-вторых, смысл понятия резко сузился. Из нескольких статей СК о правах ребенка в центре внимания находится одна часть одной статьи: право на защиту от жестокого обращения родителей.

6. Полному искажению смысла подвергается понятие «интересы ребенка». Законодательство их не определяет, хотя часто требует учитывать. И стратегии, начиная с Национальной, называются «стратегия действий в интересах детей».

Привычное понимание «интересов ребенка» — это долгосрочные интересы его развития, которые определяются в первую очередь его родителями. Но сейчас оно часто уступает пониманию их как сиюминутных интересов, капризов. Чтобы убедиться, что это не случайное впечатление, придется обратиться не к законодательству, а снова вспомнить о форсайт-проекте «Детство-2030».

7. Этот проект, по первому впечатлению, совершенно безумен, хотя внешне его руководители выглядят очень благополучно. Возглавляют проект руководитель аппарата Общественной палаты РФ А. Ф. Радченко, президент Международной методологической ассоциации профессор ВШЭ С. В. Попов.

Само слово «форсайт» (foresight, предвидение) — это просто образ будущего, к которому проектанты умеют строить «дорожки» в обход мыслимых препятствий. На его «дорожной карте» стоят даты — и пока, увы, нет ощущения, что график не выдерживается.

Авторы проекта заявляют: «Се­мей­ная струк­ту­ра рез­ко тор­мо­зит раз­ви­тие де­тей», «В со­вре­мен­ном об­ще­с­т­ве де­ти, вы­рас­тая, ча­ще все­го не зна­ют, как вос­пи­ты­вать сво­их де­тей». И говорят о необходимости «изменения дискурса семьи»: нуклеарная семья (мама-папа-дети) должна заменяться на «разнообразие форм совместной жизни», дети должны воспитываться не в семье, а «в воспитательных сообществах», вместо cемейного законодательства, ориентированного на сохранение семьи, к 2018 году нужен «но­вый се­мей­ный ко­декс, ори­ен­ти­ро­ван­ный на со­зда­ние воз­мож­нос­ти д­ля лю­дей стро­ить раз­но­об­раз­ные тра­ек­то­рии со­вмест­ной жиз­ни и ме­нять их».

То есть проект агрессивно антисемейный!

а) Выражение «дружественный к детям» в его свете уже не кажется неопределенным и странно демагогичным для такого жанра, как Стратегия. У него свое содержание: «свободный от контроля взрослых» или «где дети чувствуют себя хозяевами». Так, «территория, дружественная к детям» — это площадка, где нет родителей; «медицина, дружественная к детям» — это когда девочка приходит к врачу, и он принимает решение, не ставя в известность маму. «Город, дружественный к детям» включает и то и другое...

б) Выражение «компетентное детство», по сути, означает, что ребенок сам лучше знает, куда ему развиваться. Такая установка вносится и в семейную сферу, когда родительский запрет объявляется насилием, а роль учителя сводится к запуску компьютерного меню, чтобы ребенок сам выбрал, какую «компетенцию» ему прикольнее осваивать. Тем самым ребенок, говорят при этом с пафосом, определяет себе индивидуальную траекторию развития! Как он может знать заранее, к чему приведет выбираемая так траектория, не обсуждается.

в) «Ком­пе­тент­ное ро­ди­тель­с­т­во» — это не пожелание, чтобы родители читали книги о воспитании, как можно было бы подумать. Это о том, что мало быть родителем, чтобы воспитывать детей. По проекту к 2018 году «родительство должно быть признано профессией». И снова — это не о том, чтобы профессиональным мачехам дать трудовые книжки. Это о том, что им надо отдать ваших детей. Вот что пишет на сайте программы «Детство» А. Ф. Радченко: «Обуче­ние ро­ди­тель­с­т­ву долж­но стать, по мень­шей ме­ре, до­ступ­ным. Но в прин­ци­пе, мож­но пой­ти даль­ше — оно долж­но стать обя­за­тель­ным. И при со­от­­ветству­ю­щем ре­фор­ми­ро­ва­нии ор­га­нов опе­ки и со­ци­аль­ных служб мы долж­ны бу­дем че­рез ка­кое-то вре­мя ста­вить во­прос об огра­ни­че­нии ро­ди­те­лей в сво­их пра­вах в слу­чае, ес­ли они не про­шли это об­уче­­ние…»

Поставьте рядом тезисы о родительской некомпетентности и о детской компетентности — и станет кричаще очевидным закладываемый в идеологию семьи разрыв между поколениями. Наши дети, по их замыслу, не должны у нас перенимать опыт и идеалы.

Добавьте еще то, что мы обсуждали в начале — и вы увидите цельный образ идущей «семейной реформы». Приемная «семья» как форма, «профессиональная» семья как содержание («фостерное движение»), а как результат — запрет на личное воспитание ребенка (ограничение родительских прав это и означает) для тех, кто не прошел у них «переподготовку».

Потому что, дорогие биологические родители, — хотят они вам сказать уже через 5 лет — свою биологическую функцию вы выполнили, а воспитывать вы некомпетентны!

8. Вернемся к исходному вопросу. Как мы можем помочь нашим добрым соцработникам? Для этого мы должны вооружить общество простыми и ясными критериями того, какие тексты, подходы, идеи можно считать ювенальными.

Есть два подхода к помощи семье. Наш, испытанный временем, исходит из того, что причины трудностей семьи лежат не в самой семье, а в обществе. И помогать надо, устраняя эти причины и оздоровляя окружающую семью культурно-образова­тель­ную среду (от улицы до телевидения). Другой подход — надзор за семьей и вмешательство в ее дела без спроса, по чужим для нее критериям блага. Способы вмешательства (включая навязанную семье помощь — «соц. патронат»), мы и называем ювенальными технологиями.