Мы остановились на том, что в Стране лжецов буквально все объекты действительности — и материальные, и идеальные — были назначены «превращенными формами» повелением короля Джакомона. А также на том, что в самом этом назначении «превращенности» есть что-то очень привлекательное — потому что «превращенность» в этом случае очевидна, она не требует значительных мыслительных усилий для ее обнаружения. Во всяком случае, житель Страны лжецов всегда имеет возможность путем не очень сложных размышлений «вычислить» настоящее содержание превращенной формы. В этом смысле житель сказочной страны находится в значительно более выгодном положении, чем каждый из нас. Потому что нам, живущим в мире превращенных форм, но находящихся, так сказать, в естественной среде обитания, а не произвольно назначенных, гораздо труднее — и опознавать превращенные формы, и уж, тем более, в каждом случае понимать суть превращения и скрываемое им содержание.
Надо сказать, что Маркс, по-видимому, видел в превращенных формах не просто способ понимания товарно-денежных отношений, основу трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости, то есть основу произведенной Марксом «критики политической экономии», но и вообще механизм того, как именно «бытие определяет сознание». Без понятия превращенных форм эта всем известная формула была бы просто философским принципом, символом веры, если хотите. Но введение понятия о превращенных формах если и не полностью, то как минимум в тенденции указывает путь, на котором можно найти понимание сущности того, что определяет эта формула.
То, что идея о превращенных формах не получила достаточного развития в экономической науке, понятно. Прежде всего потому, что еще во времена Маркса политэкономия и экономическая наука выродилась в, как говорил Маркс, «вульгарную политическую экономию», которая занята по преимуществу оправданием капитализма как наилучшего способа жизни. И именно поэтому она сущностно не заинтересована в том, чтобы понимать природу якобы изучаемых ею явлений — экономических и социальных, а заинтересована только в наукообразном описании капиталистического фасада — той дымовой завесы, которую только и может видеть «наивный» наблюдатель (который, ясное дело, должен всегда оставаться наивным, иначе его нельзя будет эксплуатировать). Вот что пишет Маркс: «Замечу раз навсегда, что <...> вульгарная политическая экономия толчется лишь в области внешних, кажущихся зависимостей [выделено нами — Авт.], всё снова и снова пережевывает материал, <...> с целью дать приемлемое для буржуазии толкование, так сказать, наиболее грубых явлений экономической жизни и приспособить их к домашнему обиходу буржуа. В остальном она ограничивается тем, что педантски систематизирует затасканные и самодовольные представления буржуазных деятелей производства о их собственном мире как лучшем из миров и объявляет эти представления вечными истинами».
То есть Маркс считал, что современная ему политэкономия (а уж современная нам политэкономия — тем более) намеренно (хотя и не обязательно осознанно) не вскрывает суть явлений, то есть не анализирует их как превращенные формы, а остается на уровне поверхностного описания только «очевидных» явлений и закономерностей. Причем делается это не в силу искреннего заблуждения или бескорыстной научной ошибки, а целенаправленно — в целях защиты и восхваления капитализма. «Отныне, — писал К. Маркс, — дело шло уже не о том, правильна или неправильна та или другая теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой».
Естественно, в еще большей мере, чем экономистов, эта отмеченная Марксом «вульгаризация» науки касается социальных философов и политологов (за исключением тех, кто не желает идеологически обслуживать капитализм и не является «бескорыстными» служителями золотого тельца). Поэтому превращенные формы их не просто не интересуют, а, так сказать, агрессивно не интересуют — все их силы брошены на попытки изобразить капитализм «самым лучшим из миров», в качестве некоей организации по «устранению» бедности и достижению «всеобщего блага».
Если наши враги, идеологически обслуживающие капитализм, не желают видеть превращенные формы, то тем с большей настойчивостью мы должны учиться их видеть и понимать, не так ли? Потому что понимание функционирования превращенных форм — это действенное оружие в борьбе против человеконенавистнического строя — той «Страны лжецов», в которой мы все, к несчастью, живем.
«Джельсомино в Стране лжецов» дает (в очень упрощенной, понятной даже детям форме) возможность посмотреть на мир через фильтр «превращенных форм». Поскольку в Стране лжецов превращенные формы назначены самым простым способом — через противоположный или почти противоположный смысл, то они самоочевидны как чужестранцам (каковым является Джельсомино), так и читателю. Вот, например, очень показательный фрагмент:
«...на улочке показался настоящий кот, на четырех лапах. Но он, вероятно, был углублен в свои мысли и даже не обернулся, чтобы взглянуть на наших друзей.
— Мяу! — крикнула ему Кошка-хромоножка. На кошачьем языке слово «мяу» означает «привет». Кот остановился. Он казался удивленным или даже скорее оскорбленным.
— Меня зовут Кошка-хромоножка, а тебя как? — поинтересовалась наша кошка.
Настоящий кот, казалось, колебался, ответить или нет. Потом неохотно пробормотал:
— Меня зовут Барбосом.
— Что он говорит? — спросил Джельсомино, который действительно ничего не понимал.
— Говорит, что его зовут Барбосом.
— Да разве это не собачья кличка?
— Именно так!
— Никак не возьму в толк, — сказал Джельсомино. — Сперва продавец захотел мне всучить чернила вместо хлеба. Теперь попался этот кот с собачьей кличкой.
— Дорогой мой, — пояснила Кошка-хромоножка, — кот думает, что он собака. Хочешь послушать? — И, обратившись к коту, она его сердечно поприветствовала: — Мяу!
— Гав-гав! — разозлившись, ответил кот. — Постыдись, ты же кошка, а мяукаешь.
— Да, я кошка, — ответила Кошка-хромоножка, — хотя у меня всего только три лапы, нарисованные красным мелом.
— Ты позор нашего рода. Ты обманщица, убирайся прочь. Я не желаю больше терять ни минуты на разговоры с тобой. Да, кстати, и дождь собирается. Пойду-ка я домой, возьму зонтик, — и он пошел, то и дело оглядываясь и лая.
— Что он сказал? — спросил Джельсомино.
— Сказал, что пойдет дождь.
Джельсомино взглянул на небо. Над крышами домов сияло солнце, как никогда, и даже в морской бинокль невозможно было бы разглядеть ни одной тучи.
— Будем надеяться, что все ненастные дни в этом краю будут походить на сегодняшний день».
Коты носят собачьи клички и лают, а собаки мяукают и зовутся исконно кошачьими именами... «Дождь собирается» означает ясный солнечный день, а «Спокойной ночи!» означает «Доброе утро!». То есть задается правило, что все предметы и явления — прямо противоположны их названию или самопредставлению. Всё является как минимум не тем, чем кажется (названо), а как максимум оказывается прямо обратным тому, чем должно было бы быть. Это и есть «фильтр имени Джельсомино». Если смотреть через него на мир, в котором мы живем, можно увидеть много интересного.
Естественно, не стоит думать, что применяя «фильтр им. Джельсомино», мы тем самым овладеваем всеми инструментами Марксова анализа, да и самим понятием «превращенной формы». Конечно же нет — было бы, согласитесь, странно, если бы чтение детских сказок заменяло изучение «Капитала» или «Немецкой идеологии». «Уровень анализа», который становится доступен при применении «фильтра им. Джельсомино» — самый-самый первый, весьма поверхностный, детский во всех смыслах слова. Потому что настоящее понимание превращенных форм, их вездесущности, их бесконечной глубины, когда во многих случаях мы наблюдаем превращенную форму того, что само является превращенной формой того, что тоже является превращенной формой... и т. д., до бесконечности, — очень непросто. Однако и наш детский фильтр — тоже весьма полезная штука для начала.
Мы уже говорили о том, что применения этого фильтра к вопросам образования немедленно приводит к пониманию того, что образование при капитализме выполняет строго противоположную своему названию функцию — отуплять население и не давать возможности «кому попало» получать знания, которые могут стать пропуском для этого «кого попало» в мир элиты. В том, что это именно так, может убедиться любой человек, давший себе труд задуматься над тем, что происходит в российском образовании. На вопрос, почему это так, ответить несколько сложнее. На поверхности лежит ответ, что, поскольку всякая деятельность в условиях капиталистической реальности направлена на максимизацию прибыли (которая является превращенной формой прибавочной стоимости, которая является превращенной формой прибавочного труда...), а не на максимальную эффективность самой этой деятельности, не на выполнение своей заявленной функции (в нашем случае это образование), то, видимо, образование, которое увеличивает невежество, более прибыльно, чем образование, которое дает знания. Но дальше встает вопрос, почему это так.
Ответ на этот вопрос заведет нас слишком далеко от сказки Джанни Родари, да он и не входит в круг задач данной статьи. Представляется, что было бы полезно, если бы читатели научились делать хотя бы первый шаг: во всяком объекте, явлении, процессе, институте окружающей нас капиталистической жизни видеть, применяя «фильтр им. Джельсомино», превращенную форму, скрывающую или даже отрицающую свое содержание. Потому что даже этот простой прием дает очень много нового и полезного понимания. Например, о том, насколько бессмысленны жалобы, скажем, на реформу образования: ведь глупо жаловаться, что хлеб невкусный, если на самом деле это — чернила.
Рассмотрим еще несколько «примеров из жизни».
Например, вопрос об общественных туалетах, который в свое время (во времена перестройки) был поднят либералами и антисоветчиками поистине «на недосягаемую высоту».
В конце 80-х — начале 90-х гг. прошлого века удручающее состояние отечественных бесплатных общественных туалетов рассматривалось как весомый аргумент в борьбе с «тоталитаризмом» и «античеловеческим режимом». Проекты построения «социализма с человеческим лицом» обязательно включали в качестве неотъемлемой части проект преобразования «туалетного хозяйства» (хотя при чем тут лицо? — непонятно!). Теоретики и практики борьбы с «проклятым совком», кто в шутку, а кто и всерьез, вещали о том, что «уровень культуры народа можно понять, посмотрев на его туалеты», или что-то в этом роде. Нам, заведомо некультурным, показывали чистые и блестящие (где не ступала еще нога человека) отхожие места в мифических «развитых странах» и говорили: «Вот видите?! Куда вы в наш калашный-то ряд с вашими... эмм... парашами лезете? Научитесь своё... эээ... свои отходы жизнедеятельности прятать, свои туалеты содержать, тогда и приходите в цивилизацию». И, с некоторой точки зрения, они, конечно, были правы: цивилизация действительно движется в сторону всё большего сокрытия своих разнообразных ммм... отходов жизнедеятельности, только вот единственный ли это показатель цивилизованности? И соответствуют ли этому показателю современные западные страны? Это вопросы в целом не простые, и мы призываем читателя самого поразмыслить над ними, а сами вернемся к разговору о превращенных сортирных формах.
На несколько ином уровне аргументации те же претензии к качеству отхожих мест звучали уже как конкретные обвинения режиму — мол, в «совке» не существует даже понятия о потребностях индивидуальности, личности, вообще отдельного человека. Поскольку система «совка» тоталитарна по определению, люди в этой системе не имеют права на личное пространство, а эмм... производство отходов жизнедеятельности вне личного пространства — неприлично, а организовывать места для персонального... ммм... производства отходов — это потакание индивидуализму, а система тоталитарна по определению... см. выше. Вот и получается, что общественных туалетов мало, а там, где они (случайно, надо думать) все же есть, о них заботятся плохо — потому, что забота о личных потребностях у властей не в приоритете и так далее. Мы не будем тут говорить о том, насколько всё это соответствует действительности и сколько в этом фактического вранья, — мы не по этой части. Также не будем (в этот раз) останавливаться на очевидном в подобных рассуждениях сведении человека до функций его организма. Обратим лишь внимание читателя на то, как это всё выглядит в современной действительности, на которую мы смотрим через «фильтр им. Джельсомино».
Человек, живущий в современном мире (то есть в капиталистическом раю), понимает, что туалет совсем бесплатным быть не может — туалет ведь не только и не столько место и способ удовлетворения наших потребностей, но — и это главное! — способ чьего-то обогащения. Поэтому, конечно, туалеты должны быть платными. При капитализме, как и в рабовладельческом Древнем Риме, «деньги не пахнут» и вполне могут делаться на эмм... потребности людей в избавлении от отходов своей жизнедеятельности. «Ну и что здесь такого?» — спросит нас читатель. Очень даже много такого! Помните «блестящие построения» о небрежении потребностями личности при тоталитаризме? Давайте продлим эту логику на платные туалеты. Что же выходит? А выходит, что право на... вот это вот... избавлении от отходов своей жизнедеятельности есть только у того, кто готов за него заплатить! Пусть эта плата и не очень велика (хотя всё относительно). Пусть эту потребность можно удовлетворить и бесплатно (но уже полукриминально и небезопасно) в каких-нибудь кустах. Но... всё же чем оказываются платные общественные туалеты в условиях капитализма? Не только и не столько способом удовлетворения потребности, не только способом заработка, но и... способом социальной сегрегации. То есть одним из кирпичиков здания тотального разделения людей на достойных и недостойных, успешных и неуспешных, высших и низших, дельфинов и анчоусов, цивилизованных и дикарей, элиту и быдло... В случае туалетов — на имеющих право цивильно удовлетворить свои потребности и такого права не имеющих.
Получается, что общественный туалет — это не только не место удовлетворения неких важных потребностей (это-то ясно!), но даже и не просто бизнес, направленный на получение прибыли, это — в пределе — система социальной сегрегации. Как только достигнуто такое понимание, сразу же снимаются многочисленные вопросы... Да практически все вопросы снимаются! Например, совершенно становится неудивительно, что удовлетворить обсуждаемую потребность бывает не так-то просто, хотя «совка» нет уже четверть века. Неудивительно также, что цены на эту, в целом, не меняющуюся услугу постоянно растут и иногда достигают поразительных высот (например, посещение «Исторического туалета» в ГУМе стоит 100 руб., хотя номенклатура оборудования в этом туалете, как и номенклатура удовлетворяемых там потребностей ничем не отличаются от неисторического туалета в том же ГУМе, или уличного туалета в центре Москвы, посещение которого стоит «всего» 40 руб.). Также не возникает никаких вопросов о логике бизнесмена, установившего множество автоматизированных туалетных кабинок в центре Москвы — полностью подключенных, мигающих рекламными огнями и даже говорящих на разных языках, но не позволяющих посетителями войти (так как «кончились» карточки на вход). Всё становится совершенно ясно, поскольку мы начинаем «видеть цель». Цель ведь не в удовлетворении известных потребностей и даже не в деньгах, а именно в том, чтобы кто-то всё время оказывался равнее.
С другой стороны (не можем отказать себе в удовольствии указать на это), одной из известнейших и признанных во всем мире сетей общественных (и часто даже бесплатных) туалетов является сеть ресторанов «Макдоналдс», что уже само по себе неплохой пример превращения форм: ведь официально считается, что «Макдоналдс» — это сеть общественного питания, а не наоборот.
Ладно, черт с ними, с туалетами, тем более что их значение в культуре господами либералами явно переоценено, на наш взгляд. Посмотрим на что-нибудь более интересное.
Вот, например, телефон. Вроде бы — средство коммуникации, то есть общения между людьми. Вроде бы. Потому что произошедший на наших глаз повсеместный переход на поминутную тарификацию городских телефонных соединений (или установление непонятно как рассчитанных и по виду просто грабительских тарифов за «безлимитную» связь) превратил телефон из инструмента, сближающего людей, во врага. В сосущего деньги вампира.
В старые добрые времена, когда Высоцкий не мог понять,
Почему мне в кредит, по талону Предлагают любимых людей?
— еще могли быть какие-то оправдания, заключавшиеся в недостаточной пропускной способности телефонной сети, а также в том, что любимые люди Высоцкого были в Париже, то есть заграницей. Но почему теперь чтобы позвонить в другой район города по городской телефонной сети, нагрузка на которую заметно снизилась с появлением сотовой связи, нужно платить поминутно, совсем уж непонятно. Конечно, связаться по делу по такому телефону можно. А вот поговорить по душам? А если человек в силу возраста или состояния здоровья не может себе позволить личную встречу с любимыми людьми, то какую услугу оказывает ему поминутно тарифицированная связь? Благодаря ей он (наконец!) сможет точно измерить силу своей любви к людям на том конце провода! Измеряться любовь будет, ясное дело, в деньгах, заплаченных за каждую минуту. Великое благо капитализма! Да продлится власть его во веки вечные! — чтобы «система цветовой дифференциации штанов» установилась не только во внешнем социальном общении, но и во внутреннем мире каждого человека. Чтобы не только рыба могла быть первой или второй свежести, но и любовь — первого или второго сорта. «Так оставьте ненужные споры» и рассуждения о качестве связи, дело уже не в ней.
Да что связь! Вот, например, медицина. Вроде бы, здравоохранение должно заботиться о здоровье населения. Но несложно понять, что платная медицина не может ставить во главу угла здоровье и здоровых, для платной медицины имеют смысл только больные — потому что только с них можно получить прибыль, ради которой и работает платная медицина (ну не для общества же!). Соответственно, больной должен быть перманентно болен, чтобы постоянно лечиться и нести свои денежки куда следует, а здоровый... здоровых просто не должно быть: найдем любые болезни — за ваши деньги! Вот и получается, например, что количество обнаруженных дырок от кариеса прямо пропорционально ценам в клинике (как недавно показало одно журналистское расследование), что количество и сложность обязательных исследований и анализов при одних и тех же симптомах растет с каждым годом, а гипердиагностика распространяется по миру, как лесной пожар.
И нет ничего странного в том, что современные аналоги старых лекарств, хоть и стóят на порядки дороже, выпускаются по патентованным рецептам всемирно известными заграничными компаниями, да и состоят вроде бы из тех же веществ, что и старые, но лечат (если вообще лечат) как-то не так... В лучшем случае — только то, от чего прописаны, а не, как мы все привыкли, целые комплексы симптомов разом.
Но медицина — случай сложный. Сложность в том, что, во-первых, врачей и работников здравоохранения очень много, и, конечно же, большая их часть — нормальные люди, преданные своему делу и осознанно желающие делать людям добро, а не стричь с них бабки (или как минимум не только стричь бабки). Только вот, по меткому выражению нашего бывшего премьера, «хотели как лучше, а получилось как всегда» — потому что, действуя в рамках превращенной системы, невозможно нормально работать и делать свое дело, особенно не до конца отдавая себе отчет в происходящем.
Но и это еще не всё. Как известно, чтобы эффективно лечиться, пациенты должны доверять врачам. И даже доверяться им. Но тут современность наносит новый удар — под сладкоголосые песни о «правах пациента» и «информированном согласии» ответственность за принятие решений в процессе лечения целиком перекладывается на пациентов. И теперь ничего не понимающий больной должен что-то решать о себе — вместо высококвалифицированного врача, который 10 лет учился именно для того, чтобы вовремя принимать верные решения. Но врач теперь не волен решать (как же! — это же будет произвол) и потому он должен перед каждой серьезной процедурой взять «информированное согласие» у пациента. То есть сам больной должен определить, делать ему операцию или нет, проводить процедуру или не надо, и так далее.
А если больной считает, что не надо? Так и не надо — тогда его лечить не будут, даже если его жизнь в опасности. Вот, например, членам некоторых сект претит переливание крови, и в «развитых» странах им позволяют умереть с чистой совестью, и не только им самим, но и их детям: ведь юридически право принимать решение — за родителями. А какие бывают сложности, если пациент без сознания, а рядом нет родственника или адвоката — кого-то, кто может дать «информированное согласие»...
Что же получается? А получается, что для современной медицины собственно лечение больных, а также профилактика болезней — побочный процесс. А главное — что-то совсем другое. Деньги, власть, перекладывание ответственности со специалистов на профанов — всё это замешано в медицину не случайно (впрочем, и не по чьему-нибудь злонамеренному плану). Вся эта мешанина — результат повсеместного превращения медицины в немедицину, а иногда и в антимедицину. То есть в превращенную форму, которая, выражая словами С. Е. Кургиняна, «пожирает свое содержание».
Конечно же, применение «фильтра им. Джельсомино» не позволит увидеть все превращенные формы окружающей нас социальной действительности — это весьма сложно, да и исследованием превращенных форм можно заниматься бесконечно. Однако использование «фильтра им. Джельсомино», каким бы детским и простым он ни казался, позволяет делать некий первый шаг — как минимум подозревать во всем превращенные формы и начинать их искать.
Продолжение следует.