Меня при знакомстве с постмодернистскими концептами все время мучил вопрос: откуда все это взялось? Почему хорошо образованные и явно неглупые интеллектуалы вдруг начали невероятно настойчиво «ниспровергать» всю историческую философию и научность — от метафизики и онтологии до теории познания, социологии, антропологии и «далее везде»?

Конечно, как я писал ранее, ключевым «толчком» стало отчетливое и массовое представление об исчерпании и угасании Модерна. Однако это условие необходимое, но недостаточное. Особенно с учетом того, что многие фигуры, которые позже стали «столпами» постмодернизма, начинали свой смысловой поиск с различных версий неомарксизма, причем версий достаточно радикальных (в том числе, в духе Мао Цзэдуна и Че Гевары). И, казалось бы, могли и должны были далее в своих интеллектуальных поисках двигаться в направлении осмысления и развития «левой» идеи.

Так почему их «мейнстримом» вдруг стал постмодернизм? Рискну предложить свое объяснение.

Отмечу, что постмодернизм как особого рода философствование начал развиваться именно во Франции. Конечно, Франция исторически имеет одну из наиболее развитых традиций философствования и является в этой области одним из главных «законодателей мод». Но особенность Франции не только в этом. Это страна, в которой традиционно очень сильна госбюрократия. Здесь интеллектуал был бы должен подтверждать свой статус государственной службой и участием в принятии государственных решений.

Однако та генерация интеллектуалов, которая пошла из марксистов в постмодернисты, появилась во Франции в то время, когда госчиновник стал чураться любой сопричастности ко всяким там философам — пусть даже это Руссо, Вольтер, Дидро или Гельвеций. Такая сопричастность, а то и прямое совмещение чиновного статуса с ролью философа — это XVIII и XIX век, но никак не вторая половина века ХХ.

У современных «Вольтеров» почти нет шансов на искомую сопричастность власти. А в стране с традицией такой сопричастности выросла достаточно крупная образованная прослойка «новых Вольтеров», почти полностью отчужденная не только от госуправления, но и от практической деятельности вообще.

Часть этой прослойки нашла (или создала) себе вполне статусную нишу. Режи Дебре — автор термина «медиакратия», сторонник Че Гевары и советник президента Франсуа Миттерана — в 1979 г. в книге «Власть интеллектуалов во Франции» отметил, что группа интеллектуалов заняла ключевые позиции в сфере контроля идей, ценностей, символов и норм с тем, чтобы «иметь преимущества авторитета и не иметь неприятностей власти». Однако у Дебре речь шла о достаточно узкой группе, которая приобретала авторитет именно потому, что ни в коей мере не стремилась «полностью ниспровергать устои».

А что делать остальным неприкаянным «Вольтерам»? Вот они и начали создавать постмодернизм — как новый тип «виртуальной деятельности» и как «сублимацию» деятельности в самом прямом, психоаналитическом, смысле слова — ими была изобретена такая, пока никем не занятая, сфера виртуальной деятельности, которая предполагает полную «творческую безответственность» и одновременно свободу строить любые воздушные замки.

Но может ли сознание интеллектуала смириться с ролью «хозяина воздушного замка» в обществе, где его воздушные замки не приносят даже ощутимых моральных дивидендов? Нет, разумеется. И тогда рождается счастливая мысль философски уравнять свои воздушные и чужие реальные замки.

Как уравнять? Сначала дискредитировать творения исторических Иисусов, Вольтеров и Марксов, заявив, что все их метанарративы (большие повествования) уже гроша ломаного не стоят. А затем, разрушив прежние устойчивые интеллектуальные «здания», построить свои воздушные замки на их руинах.

Однако эта игра постмодернистов так и осталась бы лишь интеллектуальной игрой, если бы не быстрое развитие технологий «виртуальной реальности», начиная с массового телевидения. Наиболее амбициозные (прежде всего, американские) хозяева миропроектных инициатив, будучи одновременно хозяевами телевизионных «машин виртуальности», осознали возможности постмодернистских идей как инструментария их собственного миропроектного конструирования.

Ибо в виртуальном мире, приобретающем новый статус, хороший воздушный замок — это для таких хозяев ого-го-го какая полезная конструкция. Вспомним, например, знаменитый фильм «Хвост виляет собакой»!.. Вот эти-то хозяева и востребовали постмодернизм именно в качестве творца воздушных замков, в каком-то смысле приобретающих новую и глубоко порочную полноценность.

Так постмодернисты получили востребованность своих идей и заказ на их развитие. А также заказ на адаптацию этих идей к нуждам хозяев, занятых переустройством мира. И те, кто решился исполнять заказ, и породили то многообразие «военных» постмодернистских концептов, которое мы здесь обсуждаем.

Конечно, не следует рассматривать этот заказ как прямые задания хозяев и «взятие под козырек» исполнителями. Даже для достаточно циничных интеллектуалов это «западло». Происходит это иначе. Если определенные идеи интеллектуала вдруг получают широкое освещение и позитивный резонанс в прессе и салонах, а другие идеи замалчиваются, то сама избирательная востребованность идей уже показывает, что приносит признание и славу и куда стоит двигаться, а куда не стоит. Хозяева всего лишь регулируют распространение и резонанс идей интеллектуала, отбирая нужное и отсекая ненужное. Так и формируется заказ.

Решились исполнять заказ не все. И потому в русле «постмодернистского философствования» произошло разделение позиций.

На одном фланге постмодернизма — такие фигуры, как, например, Петер Козловски. Который, признавая состояние постмодерна как факт эпохи, не принимает это состояние в качестве новой нормы, но считает новым тупиком. И видит если не выход из тупика, то потенциальные перспективы такого выхода — в том, чтобы религия вернула себе роль генератора этических ценностей, а также во взаимопроникновении науки и искусства. Хотя как это может произойти, Козловски не объясняет.

На другом фланге постмодернизма — фигуры типа Делёза и Гваттари. Которые не только оправдывают «состояние постмодерна» как новую эпоху счастливых возможностей, но и крайне активно участвуют в развитии именно «военно-концептуальных» направлений постмодернистского философствования.

Между этими крайностями — множество фигур разного интеллектуального масштаба. Некоторые вносят свою лепту в постмодернистские «военные» концепты. Некоторые занимаются аналитикой (а также критикой) различных аспектов «эпохи постмодерна».

А некоторые применяют словарь и понятийную сетку постмодернизма для решения политических задач хозяев — как, например, Андре Глюксман или Бернар Анри Леви, которые испытывают особую ненависть к врагам «свободного мира цветущей толерантности» (в первую очередь, похоже, к любой — царской, советской, постсоветской — России). И которые, в том числе, используя постмодернистскую лексику (от Фуко и Дерриды до Лакана и Бодрийяра), воспевают правоту Америки как лидера и воплощение толерантности — и клеймят всех ее врагов. В России, Китае, Афганистане, Ираке, Иране, Египте, Ливии, Сирии и так далее.

Возвращаясь к «военным» концептам постмодернизма, попробуем обобщенно сформулировать, как эти концепты работают.

Сначала постмодернизм «разоблачает» базисные философские основы предшествующих эпох премодерна и модерна, а также все из них вытекающие классические концепты.

Затем он выдвигает альтернативные концепты, которые якобы верно описывают новое состояние мира материальной и духовной реальности — «состояние постмодерна».

А затем на основе этих концептов постмодернизм создает в своей «оптике» описания новой реальности нужные для себя смысловые акценты.

Например, заявляется тезис, что метанарративы врут, целостностей уже не бывает, господствуют «раскрепощенные и несвязанные» части. Дополнительный тезис: нет ничего, кроме текстов, мир есть текст. А единственное средство постижения текста — деконструкция и децентрирование.

Акцент: в раскрепощенных частях социального целого, которого уже нет, существуют только «пересечения игровых индивидуализмов». Второй акцент: деконструкция мира-текста выявляет, что структуры и системность — это не свойства реальности. Это лишь свойства того индивидуального языка, на котором каждый описывает свои — принципиально разные! — представления о реальности. Например, реальности социальной или экономической.

Вывод: в социальности и экономике нет и не может быть устойчивой структурности и системности. Строить сообщества и, тем более, общество, а также планировать и регулировать экономику — бессмысленно.

Точно так же, из тезиса о недоступности/невозможности постижения реальности — вытекает оправдание виртуальности и симуляции. И, значит, естественность замены/подмены реальности симулякрами. А далее, в зависимости от акцентов на тех или иных сферах реальности, идет работа по разрушению этих сфер реальности.

Из тезиса о принципиальной ошибочности логоцентризма с его причинно-следственными цепями событий — следует непредсказуемость и случайность всего, что происходит в мире. Сделали акцент на непредсказуемости и случайности событий в социальной системе — и прощай любое (в особенности — стратегическое) целеполагающее планирование деятельности на всех уровнях.

Выдвинули тезис о номадологическом, ризоморфном статусе реальности — и получаем оправдание преимуществ присваивающих (бандитско-набеговых) архаических субукладов в сравнении с любыми современными производящими укладами.

И далее — по той же схеме — ведется расправа со всем, что создает дискомфорт для заказавших расправу хозяев.

Мешает передача смыслов в истории и культуре между поколениями — долой метанарративы, которые эти смыслы передают.

Мешает идея осевого времени с его центральной идеей прогресса от прошлого через настоящее к будущему — долой осевое время и историю.

Мешает различение между истиной и заблуждением, добром и злом — долой бинарные оппозиции. И тогда «истина — это феномен языка», ее поиск — бессмыслица, как и этика и мораль. Вместо них — «гибкие сети языковых игр».

Мешает принцип причинно-следственной обусловленности событий и процессов — да здравствует тотальная случайность «хаосмосопорождения».

Целей и целостностей не должно быть — значит, не может быть целеустремленности и преодоления препятствий на пути к цели. Значит, долой любое развитие — личностное, социальное, научное, технологическое и так далее…

При этом постмодернисты гордо заявляют, что они сумели преодолеть архаическую статику, присущую классике премодерна и модерна, и придать подлинную динамику процессу осмысления новой, донельзя зыбкой, реальности. Мол, диалектика рассматривает движение и развитие с позиций «борьбы противоположностей» — но на самом деле любые «бинарные оппозиции» — это миф, никаких противоположностей нет. А постмодернизм рассматривает движение и развитие с позиций «нелинейной случайности». И потому якобы выявляет их специфику гораздо глубже и точнее.

Конечно же, все это вызывает очень объемную и иногда вполне содержательную критику. Включающую и философский анализ постмодернистских концептов, и научную критику той научной безграмотности, с которой постмодернисты ссылаются на новейшие достижения науки. Однако на любую критику постмодернисты отвечают: «Мы уважаем ваше право на такую точку зрения. Но ваша точка зрения нам безразлична. Поскольку вы атакуете бессмысленный мир, находящийся в состоянии постмодерна, с позиций смысла, которого в этом мире уже нет».

Тем не менее, «арьергардные бои» на поле Модерна вели и ведут многие мыслители ХХ — начала XXI века. Здесь и Юрген Хабермас, озаглавивший свое эссе «Модерн — незавершенный проект», и Эммануэль Мунье, который в «Манифесте персонализма» критиковал и одновременно отстаивал идеалы Модерна с позиций религиозной (католической) метафизики, и Ален Рено, который в «Эре индивида» стремился доказать возможность «нехаотической разумности» индивидуализма.

Здесь же и Дэниел Белл с его «Культурными противоречиями капитализма», и Зигмунт Бауман с его книгой «О постмодерне». Оба они признают факт наступления «новой эпохи после Модерна». Но одновременно предупреждают, что постмодерн в своей тотальности отрицания Модерна пытается вместе с водой выплеснуть бесценного ребенка хоть какой-то, необходимой для человека и человечества, нормативности. Здесь же и Джон Грей с его «Поминками по Просвещению», ищущий возможность спасти основные (для него — либеральные) ценности Модерна на стезе признания правомочности «ограниченного плюрализма», и многие другие.

Однако наступление постмодернизма продолжается и развивается. И потому чувствовать и понимать его «военно-концептуальное» измерение нам необходимо. Необходимо хотя бы для того, чтобы не впускать концепты постмодернизма (а также другие враждебные концепты, не менее опасные с «военной» точки зрения) в себя.

Что значит — не впускать враждебные концепты в себя?

Это мы обсудим в следующей статье.