Приведу последние строки изучаемого мною стихотворения Лермонтова.

И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Это называется «народная культура», фольклор. Гитлеру очень хотелось, чтобы Россия — неважно, советская или иная — оказалась рабыней этого фольклора. Чтобы она лишилась возможности производить современное оружие и стала жертвой завоевателя. И чтобы при этом народ рабов (так это называл Гитлер) плясал под разного рода свисты и гиканья. И удовлетворялся тем, что завоеватель, обладающий оружием иного качества, диктует ему, этому народу рабов, свою неумолимую волю.

Народная культура — это великий кладезь смыслов, чаяний, ценностей, образов. Нет и не может быть полноценной высокой культуры, если ее корни не уходят в культуру народную. Но нельзя превращать почитание народной культуры в ее противопоставление культуре высокой. Между тем, в стихотворении Лермонтова «Родина» речь явным образом идет именно о таком противопоставлении. И понятно, чего чему: ландшафтно-фольклорного патриотизма — патриотизму иного рода, часто именуемому официальным.

Причем Лермонтов раскрывает содержание этого официального, чуждого ему (не шевелящего в нем отрадных мечтаний) патриотизма. Это содержание у Лермонтова сводится к трем конкретным слагаемым, трем типам «нешевеленья». Содержание этих трех слагаемых мы уже обсуждали в предыдущем номере. Поэтому здесь я их только заново перечислю.

Слагаемое № 1. Слава, купленная кровью.

Слагаемое № 2. Полный гордого доверия покой.

Слагаемое № 3. Темной старины заветные преданья.

Стоп. Уже при этом перечислении слагаемых официального патриотизма мы наталкиваемся на некую фундаментальную нестыковку.

Что такое, по большому счету, фольклор? То есть все эти пляски с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков?

Разве этот фольклор отделен непроницаемой перегородкой от заветных преданий темной старины? Полно! Все специалисты по фольклору понимают, что он пронизан заветными преданиями темной старины. Что эти предания являются стержнем фольклора. Что он без них превращается в интеллигентскую пародию на фольклор. Былины — это фольклор? Ну так этот фольклор не содержит в себе ничего, кроме заветных преданий темной старины.

Идем дальше. И спрашиваем себя: «А возможно ли отделить непроницаемой перегородкой заветные предания темной старины и славу, купленную кровью?»

Купили ли мы кровью воинов, погибших на поле Куликовом, великую славу, именуемую Освобождением Руси от татаро-монгольского порабощения? Конечно, купили. И что же? Фольклор не содержит в себе народной памяти о тех великих деяниях? Воспоминания о позоре порабощения? Народной гордости по поводу освобождения от татаро-монголов?

Сидят, например, пьяные мужики и тянут свое фольклорное:

Как во городе было во Казани,
Грозный царь пировал да веселился.

Тут один из них вскакивает и начинает приплясывать, а все остальные начинают отбивать ритм:

Он та-та-рей
бил не-щадно,
Чтоб им было
Не-по-вадно...

И, переходя с дробного притоптывания на распев, пьяные мужики заканчивают: «Ой, да по Руси гулять...»

Это народная, то бишь фольклорная, песня, включенная Пушкиным в его трагедию «Борис Годунов». Трагедию, поначалу названную так:

«Комедия о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писано бысть Алексашкою Пушкиным в лето 7333 на городище Ворониче».

Само название адресует к фольклорной архаике, не правда ли? Особенно с учетом «городища Воронич». Но только ли к фольклорной архаике оно адресует? Нет, оно адресует еще и к летописной архаике. Ибо после «городища Воронича» приписано: «Летопись о многих мятежах и прочее».

Так комедия или летопись?

Налицо мильён пушкинских терзаний: «Что важнее — высокая историческая классика или летописная архаика? Высокая историческая трагедия или фольклорная комедийность?»

В итоге Пушкин все-таки меняет фольклорно-лубочное название (в котором и «комедия», и «беда») на вполне классическое «Борис Годунов». Он называет свою пьесу трагедией. То есть отказывается от лубочного комедийного жанра в пользу высокой трагедийности. И наконец, вместо отсылок к городищу Вороничу и к архаической летописности Пушкин пишет в итоге: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностью посвящает Александр Пушкин».

Но, сделав такой выбор в пользу высокой культуры, Пушкин не превращает своего «Бориса Годунова» в корнелевскую, расиновскую или даже шекспировскую трагедию. Он тщательно выдерживает баланс между народным фольклорным началом и началом совсем иным. Тем, которое породили великие и одновременно свирепые реформы Петра Великого. Вспомним пушкинскую «Полтаву»:

Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.

Пушкин честно признает, что эта пора была смутной. Но какое же мощное чувство (а не лермонтовское шевеленье отрадных мечтаний) вызывает в нем то, что именно молодая, а не какая-то иная Россия напрягала в бореньях силы и мужала с гением Петра!

Вот вам и слава, купленная кровью, вызывающая у Пушкина высокую, полноценную страсть. И пляски мужиков из «Бориса Годунова», повествующие о заветных преданиях темной старины и одновременно об этой же славе. Не было бы этого единства — не могло бы быть у России единой великой культуры. Но она была. И тому залогом — гений Пушкина, творца такого единства.

Петр как творец великой державы и Пушкин как гений, наполнивший эту державу великим имперским культурным содержанием — высоким и народным одновременно. Пушкин создал ту новую имперскую высокую идентичность, державные основы которой заложил Петр. И тут одно без другого не существует. Идентичность ничто, если нет державных основ, новой великой имперской оболочки. Но эта оболочка ничто, если нет идентичности, окончательное формирование которой — удел культурного гения.

Именно Пушкин окончательно дооформил эту идентичность. И дооформил он ее не абы как, а той великой державной имперской страстью, которую Лермонтов игнорирует даже в качестве слабых шевелений каких-то там отрадных мечтаний.

Анализируя лермонтовскую «Родину» как документ явной и достаточно острой полемики с Пушкиным, мы не можем не процитировать самое ключевое из всех пушкинских стихотворений, посвященных той страсти, в огне которой выплавляется и постоянно обновляется идентичность. Я имею в виду стихотворение «Два чувства...»

Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Животворящая святыня!
Без них душа была б пуста.
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.

Как связаны эти два чувства и наше нынешнее безвременье? Об этом в следующей статье.

До встречи в СССР!