Лично я убежден в том, что марксизм содержит в себе огромный не до конца раскрытый (а то и вообще не раскрытый) потенциал. Что марксизм не холоден, а горяч (вспомним «Апокалипсис», в котором Сидящий на троне, обращаясь к ангелу Лаодикийской церкви, говорит: «Знаю дела твои; ты не холоден и не горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих»).
Увы, в XXI веке слишком многие рассуждают о судьбах человечества не холодно и не горячо, а непонятно как. Другие, правда, рассуждают об этих судьбах с невиданно холодной жестокостью: мол, пора подводить черту, расставаться с иллюзиями, исходить из презренности и бесперспективности существа, именуемого «человек»…
Но подлинный Маркс — горяч, а не холоден. И в этом его сила. Понимаемая и ненавидимая такими холодными интеллектуальными существами, как Поппер. Ведь в чем упрекал Поппер Маркса? В том, что Маркс ввел в науку ценности. А их в науке быть не должно. В науке Поппера их и впрямь быть не должно. И такая, окончательно освобожденная от ценностей, наука уже маячит на горизонте. Она-то и есть сверххолодное и сверхжестокое пресмыкающееся, призванное пожрать человечество.
И потому так важен Маркс, отказывающийся от выведения ценностей за рамки научности.
Занимаясь устремленным в будущее и заряженным ценностями марксизмом, необходимо вновь совершить подвиг древнегреческого героя Одиссея, сумевшего провести свою ладью между двумя стремившимися пожрать ее морскими чудовищами — Харибдой, олицетворяющей всепоглощающую морскую почину, и Сциллой.
Споры о том, что такое Сцилла, идут тысячелетиями. В отличие от Харибды, которая представляет собой, в конечном счете, просто водоворот, хаос, всепоглощающую безликую пучину, Сцилла — это личность. Это лающее шестиглавое чудовище, полусобака-полуженщина, людоедка, пожравшая шесть спутников Одиссея. Считается, что когда-то Сцилла была красивой девушкой. Но злая волшебница отравила воду, в которой она купалась, магическими снадобьями. Отравленная вода превратила красивую девушку в свирепого зверя.
Проходя между Сциллой и Харибдой, Одиссей принимал страшное решение. Он понимал, что Сцилла и Харибда по очереди отвлекаются. И что двигаться в проход нужно тогда, когда отвлеклась Харибда. Потому что Харибда поглотит всех. А Сцилла поглотит лишь некоторых.
Как же выглядят Сцилла и Харибда в случае, когда ты, как Одиссей, пытаешься провести ладью марксизма в будущее?
Харибдой тут надо считать огульное, тупое, темное отрицание марксизма. Наша интеллигенция очень преуспела в такой «харибдизации» марксизма. Цепляясь за те или иные изъяны советского общества, она повторяла, как коллективный попугай, всё то, что сооружали западные антикоммунистические пропагандисты. Мол, все предсказания Маркса оказались ошибочными. Модели Маркса чудовищно упрощены… Капитализма, описанного Марксом, не существует и так далее.
После кризиса 2008 года выдающиеся мыслители, христианские в том числе, признали, что Маркс жив. И крупнейшие экономисты признали, что его модели выдержали испытание временем.
Итак, с Харибдой все более-менее ясно. Что же касается многоглавой Сциллы, то одна ее пасть — это безумно упрощенный догматизированный марксизм, отрицающий все то, что способно соединить марксизм с XXI столетием. Эта пасть рычит: «Руки прочь от Маркса! Никаких нововведений, проклятые ревизионисты!» — и так далее. Если мозг, соединенный с этой пастью, спросить о том, что означают тонкие размышления Маркса о свободе, мозг выключится, а пасть зарычит: «Путинские клевреты!»
Другая пасть рычит, что Маркс русофоб. Это, конечно, не так. Но даже если бы это было так, какое это имеет значение? А если бы Ньютон был русофобом? Мы бы перестали использовать механику и сопромат?
Третья пасть рычит, что Маркс — агент британской разведки. Опять же, сие имеет очень слабое отношение к реальности. Но примем это за истину. И что? Шекспир, видимо, даже не агент, а оперативник, не правда ли? Тогда перестаем читать «Гамлета»?
Четвертая пасть... Пятая... Проклятия, восхваления... Конспирологическая околесица... Порой и впрямь начинает казаться, что Сцилла и Харибда находятся в сговоре. И что сделано всё для того, чтобы отвратить мыслящих людей от постижения глубины и сложности подлинного, а не сциллоподобного марксизма.
Впрочем, рычащие и шипящие пасти Сциллы — это еще не всё. У Сциллы есть и прелестная, прямо ангельская, головка с кокетливым ротиком, накрашенными губками… Правда, зубки вполне крокодильи... Но прельстившиеся этой головкой будут зубки именовать клеветой до момента, когда их эти зубки начнут перекусывать... Так вот, прелестная головка готова обсуждать марксизм во всей его утонченности, минуя то грубое и страстное, что составляет душу марксизма. Душу же головка с особой яростью пожирает.
Мы уже обсудили с читателем вопрос о душе марксизма. И установили, что душа эта связана с определенным, очень глубоким и тонким, представлением о коллективизме. Вовлеченное в горнило политических боев своего времени, это тонкое и глубокое представление о коллективизме неизбежно должно было подвергнуться политическим упрощениям — и превратиться в то, что именуется пролетарским интернационализмом и пролетарской солидарностью.
Я вовсе не призываю читателя негодовать по поводу этого упрощенчества. Живая политика всегда приводит к упрощению. Но глубоко неправы те, кто отделяет «высоколобые» концепты от реальной политической жизни, мол, начнешь в эту жизнь втягиваться — и прости-прощай, тонкость, сложность et cеtera. Нет, именно та и только та сложность и тонкость, которая не испаряется в грубом и жестоком горниле политической жизни, заслуживает подлинного внимания.
И потому давайте не осуждать и не восхвалять все то, что именуется пролетарским интернационализмом и пролетарской солидарностью. Давайте это самое — конечно, жизненно огрубленное, но в силу этого от жизни не отчужденное, — исследовать. Причем именно так, как предлагал Маркс — исторически. И прежде всего давайте исследовать, каким именно проблематизациям (или же концептуальным бомбардировкам, коль скоро речь идет о концептуальной войне) подвергались марксовы огрубленные, но обладающие политическим бытием построения.
Первые удары по этим построениям нанес социал-дарвинизм.
Предтечей оного являлся Томас Мальтус, а основоположником — Герберт Спенсер. Для одних социал-дарвинистов (Ф. Шальмайера, например) люди — это почти что звери. И потому они — для того, чтобы развиваться, — должны вести себя по-звериному. То бишь пожирать друг друга.
Для других социал-дарвинистов (таких, как М. Ваккаро) люди — это социальные звери. Они наделены не биологическими, а социальными зубами. То есть и биологическими тоже, но еще и социальными. А также не биологическими, а социальными желудками, когтями и так далее. А также не биологическими, а социальными инстинктами. И если эти социальные звери не начнут по-социальному грызться, то социальной эволюции не будет.
Да, социальная эволюция — это не вполне биологическая эволюция. Но основа одна — грызня. Каждому виду эволюции нужен свой вид грызни, но всем видам эволюции нужна грызня. И потому долой сострадание! Долой альтруизм! Да здравствует неравенство! И будь проклят этот самый коллективизм, да еще и прочно склеенный с гуманизмом.
Если кто-то думает, что речь идет только о Шальмайере или Ваккаро (то есть о делах давно минувших дней), то этот кто-то недооценивает и влияние социал-дарвинизма на современном Западе (пример — Ф. фон Хайек), и глубину человеконенавистничества так называемых российских реформаторов.
Гайдар, Чубайс и их «соратники» — это грубые ипостаси того же самого. Это фанатическое огрубление учений Спенсера, Шальмайера, Ваккаро. Ну, и Л. Гумпловича, который признает регулятивную роль не только биологических и социальных инстинктов, но и потребностей. Оговаривая при этом, что основная потребность — это потребность в господстве. И потому «да здравствует грызня» как единственный способ удовлетворения этой — видите ли, фундаментальной — потребности.
Итак, первые удары концептуальных бомб, призванных сокрушить марксистские построения, нанесли Герберт Спенсер и его последователи. «Какой коллективизм! Какая справедливость! — восклицали они. — Цветы развития растут из сора биологической и социальной грызни. Коллективизм и солидарность должны быть вырваны с корнем из человеческой жизни, если мы хотим развития. Им нет места ни на уровне индивидов, ни на уровне классов, ни на уровне международных отношений».
Эти концептуальные бомбы — и нанесенные с их помощью удары по марксизму — при всей их важности не исчерпывают ни ассортимента боеприпасов, с помощью которых следовало обрушить марксизм, ни видов концептуальной войны, ведущейся против марксизма с помощью этих боеприпасов.
Наряду с социал-дарвинистскими велись и расистские концептуальные бомбардировки. Жозеф де Гобино и Хьюстон Чемберлен утверждали, что равенство в любой его модификации невозможно в расово разделенном человечестве. Что оно неизбежно приводит к торжеству посредственности. Что равенство и коллективизм тождественны антропологической катастрофе. И что в основе жизни человечества лежат принципы «расовой борьбы».
Если Фридрих Ницше, философ, несомненно, гениальный и противоречивый, с болью восклицал о невозможности сочетания принципа жизни и принципа справедливости, то Гобино и Чемберлен с беспощадностью хладнокровных «интеллектуальных пресмыкающихся» выстраивали интеллектуальную инквизицию, призванную искоренить все, что связано с равенством и справедливостью. То, что при этом искоренялся не только марксизм, но и христианство, — несомненный факт. Равно как и то, что именно идеи Гобино и Чемберлена оплодотворяли бесноватого Гитлера.
Обвинять в оплодотворении немецкого нацизма Ницше или Хайдеггера вряд ли целесообразно. Этак можно до многого дообвиняться. Но Гобино и Чемберлен — не Хайдеггер и не Ницше. Они достаточно примитивны. И самым непосредственным образом повлияли на гитлеризм.
Впрочем, здесь важно подчеркнуть не то, как именно они повлияли на гитлеризм, а то, под каким интеллектуальным углом они наносили удар по марксизму вообще и, прежде всего, по его концепции коллективизма, братства, равенства, справедливости.
Под другим углом другие удары нанесла, например, вполне разумная и весьма далекая от расизма социология индустриального общества. Разрабатывавшие эту социологию ученые (я имею в виду Эмиля Дюркгейма и его последователей) утверждали, что в зрелом индустриальном обществе уже невозможна старая «механическая» внутриклассовая солидарность, и что эта солидарность не может не потерять столь дорогой для Маркса и марксистов собственно пролетарский характер. Ибо в зрелом индустриальном обществе она, якобы, уступает место новой «органической» межклассовой солидарности работников, предпринимателей, управленцев и т. д., занимающих взаимно-необходимые роли в индустриальном разделении труда и совместно заинтересованных в наращивании и использовании результатов этого труда.
Но главная атака на концепт пролетарского интернационализма и солидарности, конечно же, шла не от теории, а от политической практики. Уже во время войн последней трети XIX века и, тем более, во время Первой Мировой войны не только широкие массы воюющих стран, но и большинство рабочих и даже (!) большинство социалистов оказалоиь охвачены достаточно воинственным патриотическим национализмом.
Все это не могло не привести к ослаблению национальных марксистских (социалистических и коммунистических) партий, а также международного марксизма (крах Первого и затем Второго Интернационала). И не могло не привести к попыткам марксистов переосмыслить концепт пролетарского интернационализма (Эдуард Бернштейн, затем Карл Каутский, Альбер Тома и другие) вплоть до его полного отрицания.
В предыдущих статьях я уже обсуждал и Бернштейна, и Каутского, и других. Напомнив читателю об этих марксистах (да-да, конечно же, марксистах, причем далеко не второстепенных)… Напомнив читателю о попытках этих марксистов — друзей Маркса, его соратников — ответить на вызовы времени, я должен теперь перейти в своем анализе драматической и даже трагической истории марксизма (а любая история крупного мировоззрения всегда и драматична, и трагична одновременно) к рассмотрению всего того, что связано с политической подоплекой осуществляемых антимарксистских концептуальных бомбардировок.
Почему в рассматриваемую эпоху необходимо было столь форсированное концептуальное противодействие коллективистскому марксизму? Какие исторические обстоятельства, классовые в том числе, порождали такое противодействие?
Общеизвестно, что империалистическому государству как субъекту мировой политики уже с середины XIX века очень мешали социалисты и коммунисты. Мешали и теоретическим обоснованием классовой борьбы, и регулярными попытками реализации в политической практике той или иной формы классовой и международной солидарности.
Гораздо реже обсуждается ключевой, с моей точки зрения, вопрос о том, каким именно империалистическим государствам и почему все это мешало в наибольшей степени. Об этом — в следующей статье.