Представьте себе, что всё у вас хорошо (совсем хорошо), и в державе вашей всё тоже на пять с плюсом, и в целом мир находится в состоянии правильного успокоения, — и в этих условиях вы собираете друзей, близких. Говорите: «Давайте отпразднуем величайший в мире праздник — 9 Мая, День Победы». Вы одним способом будете праздновать 9 Мая в условиях, когда у вас всё хорошо, с державой всё в порядке, и мир в общем-то относительно благополучен (полностью благополучного не бывает никогда). И совсем другим образом вы будете праздновать тот же великий праздник в условиях, когда нет благополучия ни в мире, ни в стране, ни в душе твоей, ни вокруг тебя.
Это же не значит, что если всё так, что нет никакого благополучия ни в твоем окружении, ни в стране, ни в мире, — то ты вообще не будешь праздновать. Будешь ты праздновать! И, может быть, именно для того, чтобы выстоять и переломить неблагополучие, ты будешь праздновать даже более ярко, энергично, — но ведь по-другому.
Поэтому давайте прежде всего зададим себе вопрос, каково оно, время, 2024 год, в котором мы празднуем этот величайший, как я считаю, праздник — День Победы над врагом человечества, который мог бы прекратить жизнь человечества в том виде, в каком она длилась на протяжении тысячелетий. Это правда, он мог это прекратить, но ему не дали это сделать. И не дали ему это сделать наши деды, прадеды, отцы. Значит, мы всё равно будем это праздновать, и, может быть, мы будем праздновать более накаленно, но мы оглядимся вокруг и посмотрим, что происходит. Каково конкретно это время, в котором должен быть размещен данный великий праздник?
А это время войны. Называется она СВО или нет — это война. И внутри ведущейся войны нашей постсоветской властью (которая всё время позиционирует себя как нечто совсем иное, чем власть советская) были сказаны, возможно, самые ценные за все тридцать лет слова — слова о том, что на Украине необходимо осуществить денацификацию. Это не пустые слова, это не дежурная отписка, это не общая фраза. Это как раз квинтэссенция всего, что происходит.
В это не верят очень многие. Власть не ахти как убедительно говорит об этой денацификации, происходит много параллельных процессов. Но на самом-то деле суть в том, что идущая сейчас война (назовите ее СВО или как иначе) — это и есть денацификация.
Но если есть денацификация, значит, есть нацификация, правда? Значит, враг почему-то оказался не добит. Как говорил Бертольт Брехт в своей пьесе «Карьера Артуро Уи», «Еще плодоносить способно чрево, /которое вынашивало гада». Это чрево плодоносит, гад снова вышел на историческую арену, он оказался невероятно живучим. И значит, хотя разбили его блистательно, но не добили.
В этой связи, в столь горькое время, в которое мы живем — время войны с недобитым гадом, — мы должны праздновать День Победы, задумываясь над очень и очень многим. Нацизм — страшное мировое зло. Но почему это зло столь живучее? И в какой степени ему удалось воскреснуть? И кто этому поспешествовал? Нацизм — это метафизика оголтелого господства, апофеоза смерти, это стремление установить цивилизацию смерти на планете. Недаром у крайних испанских фашистов, фалангистов, даже приветствие было: «¡Viva la muerte!» — «Да здравствует смерть!»
Фашизм — это метафизика, разворачивающаяся по ту сторону гибели других метафизик.
Были метафизики эпохи Бога — это была длинная эпоха. Наша эпоха не является эпохой Бога. Есть очень много людей, которые верят в Бога, и их мы бесконечно уважаем, — но это уже не эпоха всеобщего религиозного подъема. Когда я посещал великие готические соборы Запада, всё время пытался себе представить, что там творилось, когда они были набиты людьми во времена, например, крестовых походов. Тогда огромная масса людей шла погибать за освобождение гроба Господнего. Как говорил по сходному поводу шекспировский герой: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает». Что им был этот гроб Господень? А эта идея так воспламеняла сердца, что шли, шли и шли. И набиты были накаленно верующими людьми эти соборы, которые теперь стоят полупустые. Чуть-чуть кто-то молится, чуть-чуть водят экскурсии — и всё... Есть только архитектурное величие. Мы живем в другую эпоху, не в эпоху Бога.
За этой эпохой наступила вторая эпоха — эпоха Разума, когда Разум был возведен на пьедестал вместо Бога. Она длилась недолго, и по разным причинам (я не буду здесь о них говорить подробно) она закончилась уже в 1914 году, с началом Первой мировой войны.
А потом на пьедестал была возведена История, которая, в сущности, с него никогда не сходила, ибо и у христианства, и у всех ведущих мировых религий есть понятие направленности (стрела времени): мы движемся в истории к великой мечте — ко Второму пришествию или какой-то другой, но к какой-то великой мечте. И история двигалась к этой мечте. В 1917 году этой мечтой стал коммунизм. Когда Фрэнсис Фукуяма, такой клерк от политологии и философии, написал довольно пустую статью, в которой всех впечатлил заголовок «Конец истории», он апеллировал одновременно и к гегелевскому концу истории, и к Кожеву, который тоже обсуждал, что это такое.
Но если вдуматься, с концом эпох Бога, Разума и Истории наступает эпоха пустоты. И вот в эту эпоху нацизм воскресает, потому что он в это безвременье чувствует себя как рыба в воде. Очень крупный, хотя и неоднозначный немецкий философ Хайдеггер по этому поводу говорил, что последняя метафизика, когда все остальные уйдут, будет метафизикой власти ради власти, метафизикой оголтелого, отвязного и ни на что не опертого господства, а значит, одновременно с этим, и метафизикой смерти. Ведь недаром испанские фалангисты говорили «¡Viva la muerte!», это же был совершенно новый возглас, маркирующий принципиально новую эпоху.
Эта эпоха наступила по ту сторону краха Советского Союза и коммунизма. Пока был Советский Союз и пока была коммунистическая идеология, конца истории не было, а значит, не было абсолютного подъема пустоты и поселившейся внутри нее очень уютным образом метафизики воли к власти, господства ради господства, власти господина над рабом.
Когда Россия, приведенная, как говорилось когда-то в средней школе, «к виду, удобному для логарифмирования», — к виду, удобному для поедания, вхождения в некую западную цивилизацию (то есть в эту самую цивилизацию смерти), вдруг возбухнула и сказала, что она всему этому говорит свое «нет», возникло два ощущения: счастья — от того, что это было сказано, и тревоги по поводу того, как сказанное будет сопряжено с бытием, с тем, как именно мы живем.
Некоторые приметы времени говорят о том, что пока что в формировании этого бытия недостаточно ясны абсолютно определяющие, как мне представляется, фундаментальные константы. Одна из них — этот самый пресловутый консерватизм, который в принципе-то вполне приемлем и который трактуется абсолютно неверно.
Когда я говорю, что консерватизм в принципе приемлем, то консерватизм и либерализм в их классическом виде — это была конкуренция за то, что главное — прогресс или традиция. Мы 80% своего почитания, усилий отдаем традиции, а 20% — прогрессу, или, наоборот, 80% — прогрессу, а 20% — традиции? Никто не оспаривал необходимость единства традиций и прогресса. Просто говорили, в каких пропорциях мы должны одно с другим сочетать. Либералы говорили: главное — прогресс, консерваторы говорили: главное — традиция. При этом либералы оговаривали, что да, главное — прогресс, но и традиция очень важна! А консерваторы говорили: да, главное — традиция, но мы же не отрицаем прогресс! За счет этого возникал консенсус либеральных и консервативных партий, и возникало какое-то не совсем отвратительное буржуазное общество.
Теперь этого консенсуса нет. И поэтому когда мы говорим о консерватизме, то о чем, собственно, мы говорим? О том, что адресует к великой классике буржуазной эпохи? Или о чем-то другом? Когда мы говорим «традиция», то что мы имеем в виду? Наша историческая традиция или некая абстрактная Традиция с большой буквы, невесть какая и апеллирующая невесть к чему? Когда мы говорим о приоритете традиции как главной базе консерватизма, мы отменяем прогресс?
Не будучи особым любителем поэта Вознесенского, я отдаю должное его словам: «Все прогрессы — реакционны, если рушится человек». Но этот человекосовместимый прогресс — мы же его поддерживаем, мы же без него жить не можем даже просто потому, что тогда те, кто признает прогресс, нас так обгонят в технологическом смысле, что мы окажемся просто раздавлены.
Никто не призывает сегодня к воскрешению диалога с либерализмом. Это невозможно, а либерализм стал настолько жалким и мерзким, что тут невозможность с отвратительностью очень глубоко сочетается. Либерализм уже не есть либерализм традиции и прогресса. Это постмодернизм, который отрицает историю, человека, очень многое.
Но что такое классический консерватизм, с которым мы пытаемся вступить в диалог? Это американский или европейский консерватизм, который основан на ненависти к двум вещам: либерализму и марксизму, то есть коммунизму.
Там всегда не очень понятно, а с нацизмом-то что? И мы же не можем не отдавать себе отчет в том, что чем в большей степени коммунизм — с его верой в человека, с его небезусловной, но исторической устремленностью — оказывается подорван, тем сильнее становится фашизм. Мы же не можем не отдавать себе отчета в том, что либерализм был нацизмом растоптан, разорван так, как Тузик рвет тряпку, и приведен в состояние полнейшего ничтожества по одной простой причине: у либерализма нет смыслов, способных противостоять нацизму. Либерализм сам изнутри так слаб, что беременен нацизмом. Жалкий лепет либеральной Веймарской республики как раз и привел к власти Гитлера, не было внутри этой Веймарской республики ничего такого, что могло бы Гитлеру сопротивляться.
Значит, когда мы начинаем говорить о «нашем консерватизме» и имеем в виду правильный, классический консерватизм, то он держится на единстве традиций и прогресса. Он не отрицает прогресс, и он говорит о той традиции, которая есть. Он не выдумывает «примордиальную традицию» или прочую хрень. Он говорит о той исторической традиции, которая есть.
Что такое наша историческая традиция? Наша историческая традиция — в том виде, в каком она актуально представлена в сознании нашего общества, — это на 85% советская традиция, хотим мы этого или нет. Как только русские становятся консерваторами и начинают почитать традицию, они советскую традицию элиминировать не могут. Иначе это не консерватизм. А западный консерватизм, с которым хотят обниматься, ненавидит нашу традицию люто («Kill commie for mommy!» — «Убей коммуниста!»).
Значит, тут возникает очень много идеологических ловушек, которые немедленно превращаются в ловушки политические. Мы должны двигаться в консервативную сторону, ибо либеральная слишком отвратительна. Мы не можем сегодня говорить ни о каких прямых реставрациях, потому что «вспомнила бабка, как девкой была». Но мы же понимаем, что такое наш консерватизм. А как только мы из нашего консерватизма выдираем советскую традицию, которая в нем укоренена, мы оказываемся уже не в консерватизме. Мы оказываемся в каком-то утопическом консервативном пространстве, которое ничего общего с консерватизмом и не имеет, ибо ничто в мире, никакая идеологическая установка так не ненавидит утопию, как консерватизм. А мы оказываемся в утопии, которую пытаемся назвать консервативной! Так понятно, в какую ловушку тогда мы начинаем попадать.
Есть еще одно обстоятельство, о котором необходимо говорить. Величие советского подвига безусловно, величие советской страны безусловно, величие тех, кто сумел сделать то, что не мог делать никто, не вызывает никакого сомнения и вызывает глубочайшее восхищение. Но то, как именно коммунисты повели себя в момент краха Советского Союза, вызывает глубочайшее изумление и отвращение. А вот то, как нацистская сволочь — отпетая, омерзительная, враждебная человечеству и жизни как таковой, — себя повела после краха, не может не вызывать некоего вопросительного отношения с позицией «ну и ну». Эти нацисты не в банки побежали, не в конторы и не в другие партии, они сплоченными рядами отступали — все эти ODESSA, Die Spinne и всё прочее. Они перегруппировались, и это они грохнули Советский Союз в холодной войне. Дело не только в том, что мы проиграли холодную войну, дело еще в том, кому мы ее проиграли.
Нацификация Америки и всего Запада осуществлялась теми, кто нам проиграл 9 мая 1945 года, кого мы победили, но не добили. «Чреву» этому мы проиграли. И мы не можем не всматриваться в то, почему. Мы не можем реставрировать нечто не только потому, что это вообще невозможно, а еще и потому, что мы понимаем, что нельзя реставрировать то, что имело внутри себя не только ген величия, но и ген некоей исторической слабины. Это требуется исправить, осмыслить и двигаться дальше.
Мы не можем не чувствовать величайшей скорби за поражение в холодной войне, не сочетать это чувство скорби с восторгом перед подвигом тех, кто добил тогда (но не до конца) нацистскую гадину. И мы не можем не мыслить о том, что же мы должны сделать, чтобы гадина, вернувшись и разгромив нас, не победила окончательно, не уничтожила человечество. А всё, что происходит на Украине, — это только первая ласточка такого пришествия смерти, ада, господства зла и упоения пустотой, внутри которой возникает только инстинкт попирания ближнего своего ногами во имя того, чтобы утвердить этим сам факт своего наличия (которое в эту эпоху оказывается сомнительно).
Я позволил себе именно так выступить в день празднования 9 Мая потому, что мы празднуем 9 Мая в очень специфическое время. А какое время, таков и жанр поздравления.
С праздником, товарищи! Со светлым днем 9 Мая, с днем нашей Победы, с днем исторической Победы наших предков над самой главной мерзостью человечества. И пусть этот наш праздник будет одновременно нашим предуготовлением к новым боям. Они уже идут, и они будут еще гораздо более масштабными, многомерными и окончательными. С Днем Победы, товарищи!