Обсуждая в прошлой статье апатию, мы убедились, во-первых, в том, что православие считает апатию одним из признаков уныния. И во-вторых, мы убедились в том, что православие считает уныние не абы каким, а смертным, то есть тяжелейшим грехом.
Святые подвижники утверждают, что ни с одним из грехов не приходится вести такую долгую и тяжкую брань, как с унынием. Грех уныния имеет выразительное название: «бес полуденный». Для верующих полуденный бес — не метафора, а реальность. По традиции, трапеза в монастырях совершается дважды. Первая — обед — приходится на 12 часов. Для рано встающих монахов это середина, половина дня. В полдень, после обеда, утомленного монаха начинает искушать бес: отвлекает от молитвы, рассеивает внимание, не дает сосредоточиться. Воля монаха угнетена. Его охватывает лень, неумолимо клонит в сон. Наступает телесное и духовное расслабление.
Если с расслаблением не вести постоянную борьбу, если регулярно позволять себе погружаться в сон, — расслабление очень быстро из временного состояния перерастает в постоянное. И ведет христианина к охлаждению в вере. В пределе — к богоотступничеству.
Святитель Игнатий Брянчанинов (1807–1867) в своем труде «Отечник» говорит об этом так: «Предаваясь унынию, мы непременно делаемся предателями самих себя. Мужественное сердце вспомоществует душе [то есть оказывает душе помощь — А.К.] по Богу; в противоположность этому, уныние вспомоществует [помогает] злобе».
Выйти из сна, навеянного унынием, можно только пробудившись — то есть пробудив свою волю и прибегнув к самопонуждению. В упомянутом «Отечнике» описан такой случай. Монах, подвергшись искушению, впал в уныние и оставил исполнение монашеского правила. Не имея сил вернуться на оставленную стезю, он лишь попусту вопрошал самого себя: «Когда же я возвращусь к тому состоянию, в котором был прежде?»
На помощь заблудшему пришел старец, рассказавший ему следующую притчу. Некий человек, владея землей, допустил по небрежению, что поле его заросло тернием. Однажды он попросил своего сына очистить заросшее поле. Но тот, увидев, сколь сильно поле засорено, пал духом, лег на землю и уснул. И так продолжалось много дней к ряду: сын, приходя на поле и не имея в себе сил очистить его, погружался в сон. Наконец, явился на поле отец и увидел, что сын ничего не сделал. Юноша пояснил отцу, что каждый раз, когда он смущался от необходимости совершить непомерный труд, на него нападал сон. На что отец ответил: «Сын! если бы ты каждый день обрабатывал такое пространство земли, какое занимаешь лежа на ней, то работа твоя подвигалась бы мало-помалу и ты бы не оказался преслушным мне» (то есть не выполнившим отцовское повеление). Поступив по наставлению отца, сын в короткое время очистил и обработал поле.
Услышав эту притчу, заблудший монах стал руководствоваться наставлением старца. В итоге, преодолев уныние и обретя духовную бодрость, он вернулся к подлинно монашеской жизни.
Почему мы достаточно подробно обсуждаем отношение христиан к унынию? Потому что нас сегодня не могут не интересовать как апатия сама по себе, так и ее связь с унынием, и методы борьбы с апатией и унынием. Ведь и апатия, и уныние — это психологическая реальность, в которую погружена значительная часть нашего общества. А поскольку православные христиане имеют большой опыт борьбы с такой психологической реальностью, то игнорирование этого опыта было бы непростительно. Для победительной борьбы с апатией и унынием одинаково важны и православные свидетельства того, что уныние и апатия — преодолимы, и конкретные, выработанные за столетия, практические «подсказки», позволяющие с апатией и унынием сражаться и побеждать.
Завершив обсуждение православного опыта, мы переходим к тому, как исследовалась проблема апатии крупнейшими западными интеллектуалами второй половины ХХ века.
В прошлой статье уже говорилось о том, что пребывание общества в состоянии апатии характерно отнюдь не только для постперестроечной эпохи, но для всех эпох спада. То есть эпох, когда прежние ценности обесценены, прежние ориентиры потеряны, а образ будущего отсутствует. Веймарская Германия — безусловный и очевидный пример эпохи спада.
Но есть эпохи, когда спад не столь очевиден. Та же перестройка, к примеру. Это эпохи радикальных перемен на этапе, когда прежние ценности уже обесценены, прежние ориентиры уже потеряны, но до общества еще не дошло, что у него нет никакого будущего. До момента прозрения (а оно всегда происходит с некоторой оттяжкой) может наблюдаться кратковременная энергетизация общества. Чаще всего при этом включается энергия разрушения (в случае перестройки была включена энергия, направленная на разрушение СССР как «империи зла»). Но чуть раньше или чуть позже прозрение наступает. И вот тогда наваливается эта самая апатия.
Позволю себе еще раз повторить цитату из «Волшебной горы» Томаса Манна, приведенную в прошлой статье: «...если, несмотря на всю внешнюю подвижность своей эпохи [а перестойка и «лихие 90-е» отличались большой «внешней подвижностью» — А.К.], он [человек] прозревает в самом существе ее отсутствие всяких надежд и перспектив, если ему открывается ее безнадежность, безвыходность, беспомощность», то это «почти неизбежно вызывает подавленность...».
Задолго до перестройки, в 1969 году, в США вышла книга американского психолога и психотерапевта Ролло Мэя «Любовь и воля». Автор — один из основателей гуманистической психологии, лидер ее экзистенциалистской ветви — характеризовал современную ему эпоху (то есть 1960-е) как «эпоху радикальных перемен», когда «рушатся старые мифы и символы, в которых мы привыкли искать опору». И утверждал, что любовь и воля, на которые человек всегда опирался в трудных ситуациях, вдруг стали проблемой.
Человек фактически утратил понимание смысла любви. Всё дальше уходя от понимания этого смысла, он всё усерднее занимается «исследованиями, статистикой и техникой секса». «На фоне постоянного роста количества разводов, настойчивого опошления любви в литературе и изобразительных искусствах и несомненного факта, что для множества людей секс стал настолько же бессмысленным, насколько доступным, эта самая «любовь» стала казаться невероятной редкостью, если не полной иллюзией».
Человек перестал принимать волевые решения. «Мы не принимаем волевых решений, потому что боимся, выбрав нечто одно, потерять другое, и чувствуем себя слишком неуверенно, чтобы рисковать». Но тот, кто боится рисковать, уже не способен действовать. Если в словарном запасе наших отцов, пишет Мэй, в обязательном порядке присутствовали термины «сила воли» и «свободная воля», то из современных научных споров эти слова выброшены. А утративший волю человек в поисках чего-то такого, что может скомпенсировать утраченное, идет к терапевтам за лекарствами, которые якобы смогут вернуть ему утраченный интерес к жизни.
Что происходит с индивидом, лишившимся способности к фундаментальным человеческим проявлениям — любви и воле? (Мэй рассматривает любовь и волю одновременно как эмоции и как процессы.) Индивид обращает взор внутрь себя. Казалось бы, самопознание, движение вглубь, может быть весьма продуктивным. Объясняя, почему эта продуктивность отсутствует, Мэй констатирует, что занятый самокопаниями индивид становится «одержим нового рода проблемой личности, а именно: «Даже если я знаю, кто я такой, я ничего не значу. Я не могу воздействовать на других людей».
Именно это «не могу воздействовать на других людей» и порождает апатию. Но следующий неизбежный шаг — насилие, предупреждает Мэй, «потому что ни одно человеческое существо не может вынести постоянного оцепенения от чувства собственного бессилия». К теме насилия мы еще вернемся. А пока продолжим излагать концепцию Мэя.
Современную ему цивилизацию Мэй называет «шизоидной», указывая, что понимает под этим термином не признак психопатологии, а общее состояние большинства его современников. Это состояние он определяет как «неспособность чувствовать; боязнь близости; отчуждение».
Анализируя свой 25-летний опыт активной психотерапевтической практики, Мэй приходит к выводу, что пациенты выступают своего рода пророками: «Невротические проблемы — это язык, на котором бессознательное обращается к сознанию общества». Невротики «предвещают развитие цивилизации, осознанно переживая то, что общая масса людей до поры до времени держит в своем бессознательном» (выделено автором — А.К.).
Так, Фрейд обнаружил зацикленность пациентов на половых проблемах (жестко затабуированных в эпоху королевы Виктории) задолго до Первой мировой войны. И когда в 20-е годы ХХ века все «словно помешались на сексе», причиной этого был, конечно же, не Фрейд, начавший обсуждать данные проблемы. Просто, изучая полученную от пациентов информацию, он «истолковал глубинные социальные конфликты, которые «нормальные» члены общества могли до поры до времени подавлять и действительно подавляли».
Другой пример, который приводит Мэй в подкрепление своего вывода, — рост агрессивности, который наблюдался у пациентов еще в начале 30-х годов ХХ века, но «всплыл на поверхность» в массовом масштабе спустя десятилетие.
Точно так же рост апатии, который Мэй и его коллеги зафиксировали у своих пацентов в 50-е годы, в 60-е принял повальный характер. Если главной проблемой пациентов Фрейда Мэй считает подавляемую энергию, то главную проблему своих современников он видит в неспособности чувствовать (той самой эмоциональной тупости, которую мы обсуждали в прошлой статье).
Желая доказать верность своего тезиса о том, что пациенты психотерапевта подобны сейсмографу: улавливают подземные толчки задолго до начала землетрясения (то есть выхода какой-то глубинной проблемы, вызревающей в недрах общества, на поверхность), Мэй приводит цитаты из своей книги «Человек в поисках себя», опубликованной в 1953-м году.
«Это может показаться странным, но я хочу сказать, на основании своей клинической практики, <...> что главной проблемой людей, живущих в середине двадцатого века, является пустота» (выделено автором — А.К.).
Чем порождается ощущение пустоты? «Чувством, что ты бессилен что-либо изменить в своей жизни или в окружающем мире. Внутренний вакуум — это конечный результат постепенно растущего убеждения человека в том, что он, как личность, не может руководить своей жизнью... не может изменить отношение к нему других людей или хоть как-то повлиять на окружающий мир. В итоге он погружается в глубокое отчаяние... И коль скоро его желания и чувства не имеют никакого значения, то он отказывается от желаний и чувств».
В современном мире прямой противоположностью любви является уже не ненависть, а апатия, говорит Мэй. А прямой противоположностью воли — не нерешительность («которая, собственно, может представлять собой усилие, вступившее в борьбу за решение»), а отстраненность, нежелание участвовать в важных событиях.
Любовь и воля всегда связаны с выходом человека за собственные пределы (Франкл называл это «самотрансцендентацией»). Человек, наделенный волей и способностью к любви, не прячется в скорлупу, в раковину. Он воздействует на то, что находится вне него (на окружающий мир, на другого человека). И одновременно проявляет готовность к тому, чтобы самому принять воздействие всего, что для него является внешним. Ведь одно без другого невозможно. Нельзя начать воздействовать на других, не согласившись на то, чтобы другие воздействовали на тебя. Апатия, по мнению Мэя, порождается дефектом в коммуникациях. Образно говоря, провода, по которым человек хочет послать сигнал в окружающий мир, перерезаны. Да и как можно послать во внешний мир сигнал, являющийся хоть сколь-нибудь полноценным, если человек избегает чувств! Деэнергетизация контакта приводит к потере взаимодействия с окружающим миром. Потому что отсутствие обмена энергией с окружающим миром оборачивается глубоким энергетическим дефицитом. В силу которого человек раньше или позже неизбежно оказывается в состоянии пустоты. Однако никому не дано долго жить в состоянии пустоты, считает Мэй. Пустота перерастает в отчаяние и жажду разрушения.
Но разговор о связи апатии и насилия мы продолжим уже в следующей статье.