Часть 6. Скука как почва для инфантилизации общества
Обсуждая в прошлых статьях проблему инфантилизма, мы не раз обращались к теме потребления как такового и типу инфантила-потребителя как представителя современного потребительского общества. В предыдущей статье мы коснулись того, какие механизмы задействуются для создания такого типа людей в современной либерально-капиталистической модели общества, как на этот процесс работает целая индустрия — индустрия потребления.
Однако обсуждение данной проблематики и указание на бенефициаров инфантилизации и индустрии потребления не может быть полным без ответа на вопрос о внутренних причинах, побуждающих человека становиться легкой добычей инфантилизаторов.
В середине прошлого века немецкий философ, социолог и психолог Эрих Фромм (1900–1980) исследовал причины человеческой агрессии. В своей работе 1973 года «Анатомия человеческой деструктивности» он пришел к выводу, что тяга человека к потреблению и развлечениям и есть, по существу, бегство от скуки. Скука, по его мнению, стала хронической патологией технотронного общества, а потребление — механизмом компенсации патологии человеческой психикой.
Таким образом, скука становится живительной почвой инфантилизации. Данный вывод может показаться банальным, очевидным: человек бежит от серого, сложного взрослого мира в яркий, красочный и простой детский — это общее место. Однако такого определения всё же недостаточно. Да и сложность (трудность) взрослой жизни не должна располагать к тому, чтобы скучать. Более того, жизнь человека XXI века стала по многим параметрам проще, легче, чем какие-нибудь сто пятьдесят — двести лет назад, что обеспечено техническим прогрессом, но им же обеспечено и ее разнообразие. Действительно, сегодня человек имеет небывалый доступ к произведениям искусства, литературы, возможности путешествовать, огромному спектру профессий и занятий. При этом он не скован по рукам и ногам вопросами банального выживания. И, тем не менее, скука как тенденция, охватывающая все слои общества, стала массовым явлением именно во второй половине XX — начале XXI века. И это парадокс, который требует от нас разобраться в том, что же такое скука.
Скука — сложное понятие, имеющее массу проявлений и синонимичных понятий, таких как: меланхолия, ацедия, тоска, уныние, хандра, апатия, сплин и другие. Современная медицина считает, что любая депрессия начинается со скуки, хотя и не каждая скука перерастает в депрессию. В современной психологии можно встретить представление о скуке, как о таком состоянии, когда на мозг человека не воздействуют эмоционально значимые факторы. И, хотя это довольно точное определение, оно все-таки суховато и объясняет не многое. Примерно о том же самом говорил немецкий философ Иоган Эрдман (1805–1892). Он говорил о скуке — как замечании пустого времени и предлагал такую поясняющую метафору: «Если представить время в виде потока воды, а вещи и дела — плывущими в нем предметами, то чем больше мы охвачены предметами, событиями, тем меньше мы обращаем внимания на время как таковое. И наоборот, чем реже встречаются предметы, тем заметнее становится вода и промежутки времени, которые попадаются между предметами воспринимаются как пустые… Скука, как раз и состоит в замечании пустого чистого времени».
Философия условно разделяет скуку на два типа: поверхностную (бытовую) — сюда следует отнести ощущение наполненного времени, скуку от пресыщения и скуку от монотонной повторяемости. Второй тип — экзистенциальная скука. И на этом, втором, типе хочется остановиться подробнее.
Датский мыслитель, философ, писатель Сёрен Кьеркегор (1813–1855), основатель философии экзистенциализма, придавал феномену скуки очень большое значение. Кьеркегор полагал, что то, что делает человека человеком — это его экзистенция. Экзистенция — есть выражение уникальности человека, некое неналичное бытие в качестве возможности (человек есть то, чем он может стать); понятие, в некотором роде близкородственное смыслу жизни, бытия; то, что позволяет человеку ощущать себя человеком.
К скуке Кьеркегор относился как к состоянию, вырывающему экзистенцию из повседневности, обнажающему ее.
Большинство людей склонно воспринимать скуку как нечто однозначно негативное, приносящее душевные страдания и боль. Герой поэмы Пушкина «Евгений Онегин» произносит слова «Да скука, вот беда, мой друг», навсегда ставшие частью русской культуры. Признавая корректность сравнения скуки и боли, хочется отметить, что боль — это не просто негативный эффект, но и защитный механизм, позволяющий нашей физической оболочке (телу) реагировать на опасные факторы. Например, вовремя одернуть руку от огня. Примерно тоже самое со скукой — это реакция нашей психики на нечто.
И, если продолжить использовать вышеупомянутую метафору скуки как физической боли, то можно также сказать, что боль боли — рознь. Есть боль, когда ты обжигаешь палец и вовремя одергиваешь его, а есть боль от раковых метастазов, с которой человек жить не может и вынужден заглушать ее обезболивающими препаратами. Так же и со скукой: есть скука мобилизующая, подталкивающая к действиям, а есть — парализующая невыносимая тоска.
Наш современник, норвежский философ Ларс Свенсен в своем трактате «Философия скуки» пишет, что «скука возникает не потому, что у человека мало дел, а потому, что он ощущает полную бесплодность своих усилий. Именно тогда возникает невыносимая тоска».
Бесплодность усилий, бессилие повлиять на происходящее вокруг, безнадежность — это мощные негативные эмоции.
Диалектическую связь свободы и бессилия также раскрывает в своих работах вышеупомянутый Эрих Фромм. В труде «Бегство от свободы» он утверждал, что человек обладает некоторыми базовыми потребностями, которые дают направление его жизнедеятельности. Его физиологические потребности, хорошо знакомые всем по пресловутой «пирамиде потребностей» психолога Абрахама Маслоу (1908–1970) — это воздух для дыхания и пища с водой. Без них физическая оболочка человека существовать не может.
Однако помимо физиологических базовых потребностей, по Фромму, существуют и базовые психические потребности — чувство причастности, единения с другими людьми. Эта необходимость чувствовать себя частью чего-то большего является такой же жизненно необходимой потребностью, как возможность дышать или утолять жажду. Отсутствие подобного единения, фундаментальное одиночество, считает социолог, ведет либо к умопомешательству, либо к физической деструкции — суициду. Но полный разрыв — это, конечно, крайний случай. Даже узник одиночной камеры, лишившись прямой связи с другими людьми, фундаментальную связь не теряет; он продолжает быть членом своей семьи, гражданином своей страны, христианином, мусульманином или приверженцем иной веры и так далее.
Пример такого состояния причастности и взаимосвязанности приводил психотерапевт Виктор Франкл (1905–1997), прошедший нацистские концлагеря. В одном лагере с ним находился узник, который очень ждал окончания войны и хотел повидаться с матерью. В действительности, он не знал, жива его мать или нет. Но внутреннее единение с ее образом, поддерживало в нем жизненный тонус и позволяло стойко переносить лишения заключения.
Но даже не имея подобного страшного опыта, который был у Франкла, большинство людей так или иначе имели в жизни возможность пронаблюдать эпизоды, когда самоидентификация с другими людьми, с коллективом, становилась в менее серьезных кризисных ситуациях опорой для человека. Ослабление таких фундаментальных связей влечет за собой чувство перманентного беспокойства, тревоги и бессилия.
Тут необходимо оговорить, что ослабление таких связей — процесс, в той или иной степени сопровождающий человека на протяжении всей его истории. Он является оборотной стороной другого процесса — роста индивидуальной свободы. Это тенденция имеет последствия в виде роста одиночества, неуверенности и сомнений в собственной значимости и смысле своей жизни, роста чувства бессилия и незначительности человека как индивида.
В период расцвета капитализма, объявлявшего рост свободы в качестве одного из своих главных завоеваний, в конце XIX — XX веке эта диалектическая тенденция достигла своего апогея. К этому моменту охват и темпы научного, культурного, экономического и особенно индустриального роста достигли наивысшей точки. Более того, прогресс даже стал выходить из-под контроля человека — уже упомянутый нами в прошлых статьях Вальтер Беньямин метафорически характеризовал мировую войну (имея в виду Первую мировую) как «бунт машины против человека».
Однако этот прогресс, построенный на индивидуалистическом фундаменте, не мог не рушить прежние устои, которые давали человеку ощущение безопасности, сопричастности к чему-то большему. Разрушение происходило во всех значимых сферах: в социальной — если человек раньше принадлежал к общине, то в буржуазную эпоху это стало терять значение; в экономической — если раньше ремесленник был членом гильдии и это давало ему чувство уверенности и защищенности, то при капитализме свободная конкуренция утверждает, что выживут не все; наконец, что является ключевым; в религиозной — если раньше человек был членом единой церкви Христовой, то протестантизм, ставший, как доказал социолог Макс Вебер, одним из краеугольных камней капитализма, убирал прокладку в виде церкви и утверждал, что он оставался один на один с суровым и не любящим Богом (а последовавший за этим секуляризм довершил дело).
Безусловно, и капитализм предлагал свой рецепт решения проблемы. Заключался он в вере в личностный рост и могущество отдельного индивида. Эти идеи, заложенные в эпоху Ренессанса, говорили о силе разума, о человеке, равном Богу. Теоретически любой мог своим упорством и личной инициативой добиться успеха.
Экономическая и политическая свободы, безусловно, усиливали личность. Но они не избывали тревогу индивидуализированного человека, а лишь поддерживали его в тот момент, пока традиционные институты общества подвергались эрозии. В самом деле, на глазах рушится традиционная семья (расцвет перверсий, чайлдфри и прочих вещей несовместимых с нормальной семьей). Далее, современная либеральная модель покушается и на институт частной собственности, обладание которой придавало уверенности: при формальном утверждении принципа частной собственности, в наши дни набирает силу тенденция отказа от собственности вообще — съемное временное жилье взамен своему дому, каршеринг — вместо личного автомобиля, наконец, брачный контракт вместо буржуазного брака по расчету. Происходит разрушение классического национального государства (не совместимого с властью транснациональных корпораций), являющегося основой буржуазной экспансии.
И если человек эпохи Модерна и предшествующих эпох мог найти опору в религии, рассчитывая на то, что его страдания в этом мире как-то оправданы посмертием, то человек секулярной эпохи, в отличие от буржуа-протестанта, остался один на один не с Богом, а с абсурдом бытия на фоне своего тотального одиночества.
Философское направление экзистенциализма поставило эту проблему в середине XX века, однако, ответ на нее до сих пор не был получен. Но капитализм, примерно к этому времени заполучив в свои руки средства для массового производства и формирования общественного сознания (сначала через радио и ТВ, а после 1990-х годов — через Интернет), начал создавать потребительское общество. Потребление, переходящее в сибаритство, стало эффективным инструментом заполнения вакуума скуки и бессмысленности человеческого бытия. Более того, само содержание потребления изменилось, приобретя характер «потребления ради потребления» (как когда-то l’art pour l’art — «искусство ради искусства»). Ярким маркером этой тенденции выступает известный феномен смены потребителем имеющейся у него новой модели айфона на совсем новую.
Не имея возможности сейчас подробнее останавливаться на этом явлении, хотелось бы сделать промежуточное заключение: утрата чувства осмысленности влечет за собой скуку, а скука — потребление ради потребления. Скука становится реакцией на смыслоутрату, бессмысленность бытия и влечет за собой заполнение жизни потреблением. Даже для ребенка, у которого, как говорится, вся жизнь впереди, а уж для взрослого — и подавно. Нетрудно увидеть, как в современном обществе смыслоутрата порождает скуку, реакцию на бессилие человека, усугубляемое его одиночеством.
Чем это кончается для человека? Мировая литература многократно описывала, как скука и смыслоутрата на рубеже XIX–XX веков была прервана страшным пробуждением в катастрофах великих войн. Войн, обоснованно воспринимаемых как возмездие за бессмысленное обесценивание проигранного человеком дара жизни.
Томас Манн рисует эту картину страшного пробуждения в заключительной части романа «Волшебная гора», задавая вопрос о том, «куда забросило нас сновиденье». И отвечает: «Вон лес, из него льются бесцветные толпы солдат, они бегут, падают, прыгают. … Вот дорожный указатель, но бесполезно обращаться к нему, густой сумрак не дал бы нам прочесть надпись на доске, если бы даже она не была выщерблена снарядом. Восток или Запад? Это равнина, это война».
В финале романа Льва Толстого «Анна Каренина» слова о войне как выходе вложены в уста матери героя, графини Вронской: «Это Бог нам помог — эта сербская война. Я старый человек, ничего в этом не понимаю, но ему Бог это послал… Одно это могло его поднять».
Так может ли «это» в самом деле поднять? И если не это, то что? Сегодня Россия поставлена в ситуацию, когда для скуки не остается места и времени — коллективным Западом стране объявлена война, и вести ее придется потерявшему себя изверившемуся обществу. Возможно, одно это внешнее воздействие не способно избавить человека от внутренних причин, погружающих личность и все общество в состояние скуки — смысловой пустоты. Но оно становится непреложным требованием для поиска смысла, этого требует задача выживания всего общества, вынуждаемого отвечать на вопрос о своем месте в мире и в истории.