Вступительное слово Сергея Кургиняна перед спектаклем «Зёрна» 18 января 2024 года

Добрый вечер! Я Сергей Кургинян, главный режиссер театра «На досках», постановщик спектакля, который вы сейчас будете смотреть, и человек, сделавший этот текст таким, каким он мог бы восприниматься в театре, а не в литературе.

Я вообще-то, честно должен признаться, не являюсь особым поклонником творчества Экзюпери. Так получилось, что, как и все остальные, я начинал знакомство с этим писателем с его детского произведения «Маленький принц» — и не могу сказать, что пришел в неописуемый восторг. Мне показалось, что там слишком много сентиментальности: «Пожалуйста, нарисуй мне барашка»…

И я вполне сдержанно относился к данному автору. И вдруг однажды ночью я точно понял, что должен поставить «Военного летчика» — сделать сценарий и в короткие сроки осуществить постановку. Я даже сам еще не понял, что к чему, но просто позвал своих ассистентов и сказал: «Распечатайте мне это произведение, дайте ножницы и клей — и я сейчас быстренько сделаю из него сценарий».

И действительно, в течение одного дня я этот сценарий сделал, после чего опять где-то ночью проснулся и понял, что я его должен переписать в стихах. Но так, чтобы ни одна мысль Экзюпери никоим образом не была искажена. Что я и сделал примерно за неделю.

В этом смысле все мысли — это мысли Экзюпери, и, в сущности, насколько можно было близко идти по его тексту — настолько я шел, и то, что вы увидите в спектакле, есть в этом смысле аутентичное произведение автора. Но оно переписано мной сложными стихами — не белыми, а, скорее, аллитерационными, но с четким сохранением размера.

Теперь — почему все-таки мне в такой степени захотелось это сделать? У русских нет освоенного опыта выхода из крупных поражений. Потому что таких крупных поражений, из которых нужно особым образом выходить, в русской истории просто не было. Поражение в Крымской войне очень унизительное, но о нем мало говорят, поражение в Русско-японской войне и то, что произошло в Первую мировую… они все полностью перекрываются великими победами над Наполеоном и Гитлером. Которые создали определенную внутреннюю психологическую атмосферу, согласно которой русским особо страдать по поводу того, как им выбираться из каких-то поражений, не стоит.

Есть, конечно, где-то совсем глубоко в генах, в социокультурных кодах опыт татаро-монгольского ига. Блок говорил: «Наш путь — стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь». Но это очень давний опыт, а теперь еще пытаются какой-то евразийский глянец на это наводить, «а чем плохо было при Золотой Орде?» — Плохо, конечно, очень плохо. Однако не в этом дело. Этот опыт есть, но он очень давний: как говорится, это было давно и неправда.

Что касается всего остального, то очень сильно на весах «победа — поражение» гири склоняются в сторону побед. Но есть одно тяжелейшее обстоятельство — это страшно запутанный вопрос о поражении в холодной войне. Про это поражение не принято говорить, что это поражение. Говорят об этом американцы в основном и весь Запад, а у нас — то мы «освобождались от коммунизма», то мы «выходили, наконец, на магистральный путь развития». В общем, что-то мы делали вроде как хорошее.

Одновременно с этим: «было не без греха, но встали с колен — и всё тип-топ». А мне представляется, что всё радикально по-другому. Сейчас наши войска героически сражаются в лесопосадочных полосах — в Крынках или где-то еще: триста метров туда, триста метров обратно, еще один километр заняли — и так далее.

Но мы как-то забываем, что речь идет о сражениях внутри территории, которая была нашей и за которую мы положили, если мне не изменяет память, примерно миллион и двести тысяч людей, когда ее освобождали. Мы потеряли Украину, Белоруссию, Среднюю Азию, Кавказ — и всё время делали вид, что, может, оно и не так плохо. Но теперь-то мы понимаем, каково это. Произошли чудовищные процессы с производительными силами, про которые говорили, что эти производительные силы выходят на совершенно новый блестящий уровень, потому что мы «всё купим за нефть, газ и доллары». Теперь выяснилось, что мы ничего не купим и что дело швах. И что если у нас есть шарикоподшипники, то это только потому, что хорошие отношения с Белоруссией, где их производят, а у нас — нет.

Что-то страшное произошло в культуре, нравственности. И это страшное, конечно, имеет прямое отношение к практике завоевателя, который считает, что только если он уничтожит актив населения завоеванной территории, он может править этой территорией вдолгую. Это касается Африки, Азии, Индии. Это старая неоколониальная практика. И то, что эта оккупационная практика реализовывалась у нас на протяжении тридцати лет — понятно.

Теперь в одночасье взяли, проснулись, избавились? Вот не бывает так. Нельзя в одночасье: вдохнули, выдохнули — и вдруг бац! трах! — и опыт тридцати лет в одну секунду перестал быть опытом. Так не бывает в жизни.

И теперь все, кто, столкнувшись с подобным в своей истории, были перед собой честны — выигрывают в итоге. Американцы прямо говорили о тяжелейшем поражении в войне с Вьетнамом. Явления, связанные с переживанием этого поражения, были названы «вьетнамским синдромом». Самые значимые центры Соединенных Штатов в совокупности со всеми, кто в этом был заинтересован и нес за произошедшее ответственность, занимались преодолением вьетнамского синдрома. Эта практика преодоления была развернутая, массированная — и нельзя сказать, что сразу удалось этим способом всё преодолеть. Тем не менее очень много было сделано. И если бы у нас было прямо сказано: да, проиграли холодную войну, да, не хотим смириться с этим поражением, да, всё, что сейчас происходит, есть, по сути, реванш за проигрыш в холодной войне, да, мы знаем, что эта холодная война нанесла огромный ущерб, в том числе психике населения, да, мы знаем, что это всё длилось долго, и мы будем это преодолевать — если бы это было сказано и преодоление началось, удалось бы коллективную травму выправить.

Но вместо этого говорится: да что там, фигня! А опыта-то преодоления поражений, повторяю, у русской души нет. Она слишком много побеждала. И в этом есть как хорошее — хорошего, конечно, больше, так и плохое. У кого же есть, первое, этот опыт и, второе, представление о том, как именно он строится изнутри — в самых глубинах человеческого существования? Конечно, у Франции.

Франция сокрушительно проиграла Франко-прусскую войну 1870 года. Наполеон III, которого Маркс называл «маленький племянник большого дяди» (имея в виду Наполеона I), сокрушительно проиграл войну Пруссии. Пруссия стала после этого Германией, Франция отдала Эльзас и Лотарингию. И французское национальное сознание на протяжении всех тридцати пяти лет после этого, вплоть до Первой мировой войны, боролось за преодоление синдрома этого поражения.

Было целое поколение французских писателей, — их называли поколением «серьезных молодых людей» — включая Роллана, Клоделя и других, — которые только этим и занимались. Роллан говорил, что это делалось на основе религиозной веры в труд как в искупление. Потом была страшная Первая мировая война. Ее французы выиграли и подписали в Компьене соответствующий мир, унизив Германию. А потом Гитлер в этом же Компьене подписал позорное поражение Франции, из которого французское сознание так и не вышло до конца.

Говорят, что русские вначале воевали плохо с гитлеровцами, а потом начали воевать хорошо. Я хочу только сказать, что если вначале они воевали плохо, то кто воевал хорошо? По отношению к чему они воевали плохо? Советские войска перешли в контратаку уже 23 июня 1941 года в первый раз — и с тех пор они переходили в контратаки постоянно. К осени 1941 года немецкий генеральный штаб, а не советские пропагандисты, сказал, что блицкриг сорван и что надо остановиться. И только специфические черты Гитлера породили зимнюю кампанию — весь генштаб говорил, что надо остановиться на рубежах.

В этом смысле французский опыт странной войны чудовищен. Великолепная французская армия — которую, как живописали наши Сванидзе и Млечин, в отличие от «чудовищных сталинских репрессий, выбивших весь генералитет», никто не подвергал подобным воздействиям, — «блистательный» Сен-Сир, «великолепный» генеральный штаб позорно провалились. Черчилль говорил, что он не верил, что такая армия и такое количество войск может так провалиться. Ни разу за всё время странной войны французские войска системно так и не перешли в контрнаступление. Результат — то, что подписал Петен, было полным уничтожением Франции.

На фоне этого страшного, очевидного для всех поражения нужно было напрячь какие-то человеческие силы, чтобы его понять и преодолеть. И конечно, это сделал Экзюпери по многим причинам. Во-первых, потому что он воевал. Это нельзя сделать со стороны. Нельзя учить других, когда ты не воюешь.

Во-вторых, потому что он действительно был из очень древнего аристократического французского рода — и учился он в иезуитском заведении, где науки о духе и проблемы всего, что связано с духом, рассматривались очень серьезно.

Наша страна оказалась где-то на глубокой периферии наук о духе, потому что было сказано, что дух — это вообще чистая спекуляция, а есть научный атеизм. И даже после того, как с этим научным атеизмом было покончено, никто говорить о духе так и не стал. Во Франции же этот разговор велся веками. Для французского определенного сословия понятия человеческой сущности, духовной слепоты и духовного зрения, странствия души в целях обрести искупление, само представление о том, как это всё искупается, соотношение духа и тела — это проблемы, которым учили французских мальчиков в определенных заведениях. В том числе и в том, где учился Экзюпери.

В-третьих, он писатель, он талантливый человек.

И произведение, которое вы сейчас увидите, посвящено одному: что когда ты потерпел поражение и тебе надо признать это и искупать — с чего ты должен начать? Где там — если так можно выразиться, пусть и неправильно, но допустимо — «механика духа»? Можешь ли ты ее миновать? Какие отношения с бытием, жизнью, смертью, сущностью, зрением человеческим ты должен решить для того, чтобы возникла возможность самого искупления? На что ты должен опереться? На что должна опереться нация? Как она может воскреснуть? Что означает это воскресение?

Произведение Экзюпери посвящено этому. Повторяю, он был человеком, который с самого раннего детства непрерывно получал этот духовный опыт, он был талантливым человеком, остро переживавшим поражение.

Мне кажется, что поэтому сейчас для России то, что мы собираемся обсуждать художественными средствами в этом спектакле, есть самое актуальное из всего. С каждым месяцем это будет всё яснее и яснее.

Теперь несколько слов о средствах. Театр в каком-то смысле не является искусством. Театр древнее искусства. Театр отличается от искусства тем, что в классических видах искусства есть средства, инструмент и ты сам — ты отделен от средств. У художника эти средства — полотно, на котором он пишет картину, у музыканта — рояль или скрипка. Актер играет самим собой, он является одновременно и средством, и целью. И корни всего этого, конечно, уходят в магию — древнейшую, первобытную и следующую после нее. И эта магия уходит в понятия посвящения, инициации, духовного опыта.

Театр был в античной Греции площадным — был амфитеатр, на нем стояли актеры в масках, граждане Афин собирались посмотреть эти великие героические произведения Эсхила, Софокла, Еврипида и других. Но одновременно с этим были Элевсинские мистерии, когда те же граждане босиком по болотам десятки километров шли в город Элевсин, где они в горных пещерах смотрели мистерии Деметры и верили, что, если они в них поучаствуют, у них откроется духовное зрение — и после смерти они будут пребывать не в Аиде, а в Элизиуме, то есть в месте гораздо более приятном.

Эти практики постижения какого-то духовного таинства посредством мистерии проходят через всю мировую историю. Нет ничего более универсального, чем эти практики. И когда в начале 1970-х театр «На досках» начал только этим заниматься, он понимал, что наступило время, когда либо театр возьмет этот барьер и вернет себе эти возможности, либо он станет архаикой, неким приложением к кино и телевидению. Мы работали более сорока лет, всегда пренебрегая дешевыми практиками типа нью-эйдж, учились у шаманов, полесских язычников, исламских суфиев, бурятских лам, а потом уже у всего мира, и в том числе у всех психоаналитических школ.

Люди, которые будут здесь выступать, могут добывать духовное знание. Они не излагают, не поучают, не воспитывают, не развлекают, как в основном это принято — они занимаются другим. В этом смысле я всегда говорил, что театры бывают разные, и нельзя настраиваться на театр «На досках», предполагая, будто идешь в Театр сатиры — тут большая разница.

Эта настройка поможет что-то понять, ее осуществить нетрудно. Человек — очень сложное существо. Каждый человек знает, что он смертен — и живет. Каждый человек видел страшные сны: «Если бы только не мои дурные сны!» («Гамлет»). Каждый человек решает сложнейшие экзистенциальные проблемы. Каждый человек в конце концов ощущает, что он находится в каком-то странном сейчас состоянии, не очень понимая, «что день грядущий нам готовит» и к чему, собственно, предуготовляться. И каждый человек хотел бы получить какие-нибудь возможности для этого предуготовления и как-то преобразовать свое состояние в более соответствующее трагичности эпохи. А то, что она трагична, мы уже видим, и этот трагизм будет нарастать.

Поэтому если чуть-чуть подкрутить эти самые «средства смотрения», как радиоприемник крутили, чтобы настроить на определенные частоты — то можно получить больше. А мы здесь работаем только для того, чтобы получить больше. В этом смысле мы другие. Это не значит, что мы не театр. Но мы другие, и мы можем это делать. Поверьте нам на полтора часа — и вы получите больше. Я выступаю ради этого, да и мы работаем ради этого.

Я долго говорил, вы меня внимательно слушали — извините, что долго, спасибо, что слушали. Мы начинаем.