От чего страдал обездоленный в эпоху рабовладения, феодализма и капитализма? Он страдал от несоответствия своего бытия тому, что в его эпоху можно было бы назвать сколько-нибудь достойным способом существования.

Например, он страдал от того, что был вынужден проживать в условиях большой скученности, грязи, хронического недоедания, неспособности восстанавливать свои силы в условиях слишком длительного и слишком напряженного труда.

А еще он страдал от насилия со стороны своих хозяев, от игнорирования этими хозяевами его права на формирование устойчивой семьи, члены которой не могут быть разлучены, например, при продаже хозяином принадлежавших ему обездоленных, что зачастую делалось не только в рамках классического рабовладения, но и в рамках феодального крепостничества.

Те, кто сталкивался с такими страданиями людей, имели дело с чем-то крайне очевидным и предельно вопиющим. Например, с варварскими избиениями, чудовищным по степени изнурительности трудом, холодом и голодом, возмутительной антисанитарией, вопиющей несвободой, навязываемой несчастным.

Тому, кто мог и хотел сострадать обездоленным, не надо было напрягать умственные извилины, дабы доказать себе и другим очевидно нечеловеческий характер этих страданий. А значит, и очевидно людоедский характер тех обитателей социального рая, которые строят его на таком нечеловеческом страдании обездоленных социальных низов.

Почему я заостряю на этом внимание? Да потому, что теперь на Западе, да и в России тоже, страдания обездоленного часто имеют другой характер. Поди докажи себе, да и этому обездоленному тоже, что он страдает от некоего отчуждения, то есть:

• от неспособности восходить;

• от неспособности сформироваться как личность;

• от неспособности соединиться через культуру с историей своего народа и человечества;

• от неспособности творить и полноценно, по-человечески воспринимать сотворенное другими;

• от неспособности отличать добро от зла;

• от неспособности по-настоящему любить;

• от неспособности мечтать, осуществлять мечту, продлевать свое мечтание, воспитывая детей;

• от неспособности жить сообразно своим собственным ценностям;

• от неспособности эти ценности отстаивать и даже этими ценностями обладать.

Ты начнешь об этом говорить обделенному, а он тебе ответит, что ему это всё и не нужно вовсе. Что у него есть всё, что нужно: какая-то квартира, какая-то еда, какая-то одежда, какие-то развлечения. И что ты лезешь не в свое дело, настаивая на том, что он обделен в главном, цитируя ему какого-то француза Экзюпери, утверждающего, что он страдает от того, что в нем убит Моцарт. Кто такой этот Моцарт? Чем он так хорош? Почему надо так страдать от того, что он в тебе убит?

Мне скажут, что большинство обездоленных на планете страдает от того же очевидного вопиющего неблагополучия, от которого обездоленные страдали во все предыдущие века и тысячелетия.

Не спорю. Но на исторической или постисторической авансцене сейчас находится не это очевидное страдание от очевидного неблагополучия, а некое расчеловечивание, осуществляемое в формах, не вызывающих у тех, кто этому подвергается, прямого и яростного недовольства, а значит, и некоего вопрошания: «За что, скажите, нас подвергают подобной муке?»

Конечно, и в эпоху очевидности вопиющего гнета жертвы этого гнета далеко не всегда роптали. Русская рабочая слобода, в которой живет герой горьковского произведения «Мать» Павел Власов, не ропщет против того, во что ее погрузили. Да и русские крестьяне, погруженные в чудовищное неблагополучие и лицезрящие жизнь своих бар, вопиющим образом отличающуюся от этого неблагополучия, тоже не становились автоматически на путь протеста против своего удела. И даже расправлялись с теми городскими интеллигентами из «Народной воли», которые приезжали в деревню, пытаясь возбудить в крестьянах чувство протеста.

Страшную цену платили «выродки», нисходящие в социальный ад, за то, чтобы отдельные обитатели этого ада вставали на путь протеста, стремясь обеспечить выход из ада для себя и всех обездоленных.

Но эти «выродки», как минимум, располагали в качестве мотива своего поведения картиной массовых очевидных страданий от голода, холода, унизительной несвободы, вопиющего насилия.

Теперь всё это спрятано за кулисами третьего и четвертого мира, где, по мнению хозяев сцены, и надлежит пребывать всяким там африканцам, латиносам, прочим «отбросам протекающего процесса».

А в эпоху Маркса именно такое страдание было явлено обитателям не только глубокой европейской провинции, но и обитателям европейских столиц. Они даже при всем желании не могли этого не увидеть. А уж как отнестись к увиденному — это другой вопрос. Не только в XIX веке, когда Маркс вырабатывал стратегию борьбы обездоленных против порабощения капиталом, но и вплоть до второй половины XX века именно вопиющие очевидные формы страдания обездоленных были явлены миру во всей их непреложности. Это-то и называлось социальным адом.

Французский поэт первой половины XX века Луи Арагон писал об этом с полной определенностью, имея в виду не ад в Латинской Америке или Африке, а ад, построенный на его родной французской земле:

Да, существует ад! И в нем живут мильоны.
Да, существует ад! Его свидетель ты.
Ад — это труженик коленопреклоненный,
Смиренные черты, запретные мечты.

Описав эту картину очевидного социального ада, то есть описав то, что идейный единомышленник Луи Арагона итальянский писатель Карло Леви называл «Христос остановился в Эболи», Луи Арагон продолжает, адресуясь к тем, кто не живет в аду:

О, дети черствые! Вы об одном мечтали —
Беспечно загорать в своем цветном раю,
А ваш народ меж тем бесчестно убивали
Под флагом голода, в измученном краю.

Обратив внимание читателя на это самое «дети черствые», то есть на моральную проповедь, адресующую к состраданию, считаю далее вполне уместным и даже необходимым привести более развернутую цитату из Карло Леви.

Сначала Леви сообщает читателю, что в том месте, где он оказался, крестьяне живут в тисках застывшей цивилизации, в нищете и заброшенности, на бесплодной земле наедине со смертью... Затем он предлагает читателю ту оценку этого проживания наедине со смертью, которую дают сами «соседи смерти»: «Мы не христиане, — говорят они. — Христос остановился в Эболи». И лишь после этого писатель дает свой развернутый комментарий этой оценке.

Комментарий, данный Леви, таков: «Христианин на их языке означает человек, а эта поговорка, которую столько раз повторяли при мне, в их устах не более чем безнадежное выражение униженности. Мы не христиане, не люди, нас не считают людьми, мы животные, вьючные животные, и даже хуже чем животные, мы сухие ветки, тростинки, живущие первобытной, бесовской или ангельской жизнью, потому что мы должны подчиняться миру людей, находящихся там, за пределами горизонта, и переносить все тяготы соприкосновения с ними. Но эта поговорка имеет гораздо более глубокий смысл, как и каждый символический образ, а именно — буквальный. <...> Христос никогда не заходил сюда, сюда не заходили ни время, ни живая душа, ни надежда, ни разум, ни История, здесь неизвестна связь между причиной и следствием. <...> Времена года скользят над тяжким трудом крестьянина сегодня так же, как и три тысячи лет назад, никакой человеческий или божественный посланец не обращался к этой безысходной нищете».

Для того чтобы такие картины не просто волновали душу, а помогали разбираться в очень высоколобой марксистской проблематике, которую мы обсуждаем, надо не скорбеть по поводу тогдашних ужасов, а анализировать тогдашнюю ситуацию, раскрывая ее структуру, то есть рассматривая ее как совокупность связанных между собой элементов. Каковы же эти элементы?

Элемент № 1 — вопиющая очевидность страданий неких обездоленных, вопиющая очевидность социального ада.

Элемент № 2 — несущие почему-то в себе зерно протеста обездоленные, живущие в социальном аду и способные — непонятно почему — захотеть из этого ада выбраться. Это обездоленные (рабы при рабовладении, крепостные при феодализме, рабочие при капитализме), которые — внимание! — не обладают способностью к самостоятельному избавлению от испытываемых ими страданий, а ждут избавителя, то есть «выродка».

Да-да, именно ждут. Причем разрываясь между жаждой обретения избавителя и глубоким скепсисом, между стремлением обрести новую жизнь и боязнью потерять имеющуюся. Налицо глубокая противоречивость этих самых обездоленных. А также их глубочайшая несамодостаточность.

Прекрасные строки «Интернационала» «Никто не даст нам избавленья: Ни бог, ни царь и ни герой, Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой» не должны внушать нам ложных иллюзий. Оставим в стороне бога и царя, хотя пророческие ноты в марксизме очевидны, а эти ноты не могут существовать сами по себе вне определенного мессианства, со всеми вытекающими из него последствиями.

Но уж герой-то для избавления точно должен быть, причем даже не герой, а герои. Что такое партия, привносящая сознание в страдающие массы? Это и есть коллективный герой, не так ли? Дело не в том, выпячивает этот герой грудь или держит себя скромно. Дело в том, что этот герой абсолютно необходим. Вот что об этом пишет Маяковский, являющийся не только гениальным поэтом, но и очень глубоко мыслящим аналитиком:

Приходи,
заступник
и расплатчик!

С самого начала своей саги об обездоленных Маяковский, как мы видим, вводит фигуру заступника и расплатчика, то есть... то есть «выродка». А дальше тема «выродка» развивается следующим образом:

Вон
среди
золотистых плантаций
засеченный
вымычал негр:
— У-у-у-у,
у-у-у!
Нил мой, Нил!
Приплещи
и выплещи
черные дни!
Чтоб чернее были,
чем я во сне,
и пожар чтоб
крови вот этой красней.
Чтоб во всем этом кофе,
враз вскипелом,
вариться пузатым —
черным и белым.
Каждый
добытый
слоновий клык —
тык его в мясо,
в сердце тык.
Хоть для правнуков,
не зря чтоб
кровью литься,
выплыви,
заступник солнцелицый.

Видишь, читатель, черным по белому написано аж о «заступнике солнцелицем». Чем не герой? И это пишет Маяковский, протестующий против излишней героизации и обожествления Ленина. И при этом воспевающий «солнцеликое заступничество» Ленина и партии за человечество. Он ведь, как мы помним, не только о негре пишет.

В снегах России,
в бреду Патагонии
расставило
время
станки потогонные.
У Иванова уже
у Вознесенска
каменные туши
будоражат
выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовет
Стеньку Разина».

Кто такой Стенька Разин?

Это, конечно, народный герой. Но он не классический обездоленный, не крепостной крестьянин, он казак, прекрасно владеющий оружием, набравшийся опыта руководства людьми в казацких набегах. Только такой близкий к народу «выродок», но ведь всё равно «выродок» мог выступить в качестве заступника крепостных крестьян.

А кто такой Спартак, этот заступник за рабов? Это фракийский аристократ, чуть ли не царского рода, попавший в рабство, но ставший гладиатором, то есть отшлифовавший свое воинское мастерство и возглавивший таких же, как он, мастеров воинского дела. Только они могли сложить партийное в каком-то смысле ядро армии рабов. То есть мы имеем дело и с героической личностью заступника Спартака, и с неким коллективным заступником квазипартийного типа — гладиаторами. Но продолжим чтение Маяковского.

Этажи
уже
заёжились, дрожа,
клич подвалов
подымается по этажам:
— Мы прорвемся
небесам
в распахнутую синь.
Мы пройдем
сквозь каменный колодец.
Будет.
С этих нар
рабочий сын —
пролетариатоводец.

Маяковский — поэт и в силу этого имеет право сказать о том, что рабочий сын, поднявшийся с нар, станет пролетариатоводцем.

Но не рабочий сын стал им по факту, а дворянский сын Ленин, получивший великолепное образование.

А до него таким пролетариатоводцем стал Маркс, который тоже никак не рабочий сын. И тоже обладатель великолепного образования, от которого обездоленные по определению отчуждены вообще и особенно — в ту эпоху.

Да, со временем такие «выродки», как Маркс, Энгельс (совсем уж представитель буржуазии) и Ленин, воспитают новую генерацию «выродков», поднявшихся уже прямо с рабочих нар. Об этом Горький пишет в своем произведении «Мать». Но чтобы с рабочих нар мог встать Павел Власов, должно произойти два чуда.

Сначала сам Власов должен возжелать, в отличие от своего отца и других, какого-то альтернативного бытия. Большинство рабочих, во всем остальном похожих на Павла Власова, такого бытия не хочет, а продолжает надрываться, пить, гулять, избивать жен, жить так, как отец Павла Власова.

Потом — это альтернативное бытие, почему-то соблазнившее Павла Власова, уже являющегося классовым «выродком» в силу своей способности быть этой альтернативой соблазненным, должно быть предложено Павлу Власову кем-то. Кем? Мало того, что сам Павел Власов должен чудесным образом обрести изначальную способность стать «выродком»! Нет, Павел Власов должен еще и получить нечто из рук других «выродков». Причем таких «выродков», которые явно встали не с нар, а с кроватей, находящихся если и не в буржуазных особняках, то в полубуржуазных интеллигентских многокомнатных квартирах. Ведь Павел Власов не только вдохновлен определенной марксистской проповедью. Он еще и очевидным образом влюблен, причем отнюдь не в представительницу классического сообщества обездоленных.

Вот как сложно выглядит уже первый элемент рассматриваемого нами таинственного исторического выхода обездоленных из социального ада. Но ведь одного этого элемента мало.

Элемент № 2 — «выродки», способные вопреки своей невовлеченности в социальный ад захотеть спасать тех, кто там находится, то есть обездоленных. Это загадочное желание должно иметь достаточно массовый характер, для того чтобы «выродки» стали формировать партию.

Элемент № 3 — готовность «выродков» подымать обездоленных на борьбу за прекращение этих самых вопиюще очевидных страданий, терзающих обездоленных. «Выродки» не просто должны бороться за улучшение условий труда, они не просто должны облегчать участь обездоленных, они должны вести их на политическую борьбу.

Элемент № 4 — наличие у «выродков» проповеди, адресованной обездоленным. Эта проповедь должна содержать в себе как выявление причин, в силу которых обездоленные так страдают, так и метод устранения этого страдания, метод превращения страдающих обездоленных в полноценных обладателей счастливого бытия.

В доказательство того, что эта моя модель из четырех элементов имеет самое прямое отношение к политической тайне, имя которой — марксизм-ленинизм, я приведу цитату из того ключевого произведения Ленина «Что делать?», которое уже обсуждал. Приводимая мной цитата является и научно-политическим тезисом, и, в своей финальной части, чуть ли не поэтической проповедью. Хотя, конечно, речь идет о стихах в прозе, но читатель сумеет, ознакомившись с цитатой, убедиться в том, что я прав.

Кстати, разве не такой же поэтической проповедью является «Манифест Коммунистической партии»? «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма» — это не проза, фактически превращаемая в стихи за счет использования метафор и ритмизации? Полно! Конечно же, это ритмизованная проза (или, что то же самое, стихи в прозе), используемая очень многими, вплоть до Горького (что такое «Песня о соколе», как не такая проза?). Пророчество всегда тяготело к такой ритмизованной прозе.

Обсуждая тему «выродков» и их вклинивания в экономическую борьбу, на которую обездоленные способны и при отсутствии «выродков», Ленин пишет: «Социал-демократия должна из партии социальной революции (то есть из партии, возглавляемой «выродками» — С.К.) превратиться в демократическую партию социальных реформ (то есть в партию, естественным образом вырастающую из профсоюзов, которые обездоленные могут создать и без выродков — С.К.). Это политическое требование Бернштейн обставил целой батареей довольно стройно согласованных «новых» аргументов и соображений. Отрицалась возможность научно обосновать социализм и доказать, с точки зрения материалистического понимания истории, его необходимость и неизбежность; отрицался факт растущей нищеты, пролетаризации и обострения капиталистических противоречий; объявлялось несостоятельным самое понятие о «конечной цели» и безусловно отвергалась идея диктатуры пролетариата; отрицалась принципиальная противоположность либерализма и социализма; отрицалась теория классовой борьбы, неприложимая будто бы к строго демократическому обществу, управляемому согласно воле большинства, и т. д.»

Ленин прямо говорит о том, что никакая борьба обездоленных за улучшение своих условий не породит их выхода из социального ада, а только сделает этот ад чуть-чуть менее нестерпимым. И что такая идея снижения нетерпимости социального ада именуется «экономизмом». Вся книга Ленина посвящена тому, как воспрепятствовать крену в экономизм, который, как Ленин считает, оказался гораздо более живучим, нежели можно было предположить. И что размежевание с экономистами носит судьбоносный характер. Налицо фактически прямое противопоставление союза «выродков» и обездоленных, который Ленин называет боевой общерусской партией, — самоорганизации обездоленных, то есть экономизму, тред-юнионизму и так далее.

Доводя это противопоставление до пророческого накала, Ленин фактически начинает говорить на том языке стихов в прозе, который я обсудил выше. Вот что Ленин говорит на этом языке: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! — а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! и как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на лучшую дорогу! — О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содействие к вашему переселению туда. Но только оставьте тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пачкайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто поворачивает к болоту!»

Значит, не классовая борьба, так сказать, в собственном соку, то есть с опорой на самоорганизацию обездоленных, является источником исторического развития! Нет, источником этого развития является нечто, использующее классовую борьбу и придающее ей историческое содержание. Нечто, рожденное вне среды обездоленных, продиктованное не классовым интересом, а каким-то, невесть откуда берущимся состраданием!

Так, значит, историей правит не его величество классовый интерес? Или по крайней мере, не только он?

Так, значит, не так прост марксизм-ленинизм, как это внушалось советским гражданам некими сусловскими начетчиками от марксизма до того, как распался СССР. И не так он прост, как это внушается теперь постсоветской молодежи, ищущей выход из постсоветского тупика, теми же начетчиками в их еще более упрощенной модификации.

И что если обрушение СССР сооружалось, в том числе, и такими начетчиками, превратившими великий проект в апологию унылого потребительства?

(Продолжение следует.)