Для чего я читаю газету «Суть времени»? Она для меня является учебником, источником размышлений. Поэтому я не хочу просто проскользнуть статью по диагонали, поставить для себя галочку-отметку, что «сложный текст» освоен. Мне подобные действия ни к чему. А что мне нужно? Нужно освоить новое знание, впитать в себя мысли автора, прочувствовать их и сделать частью своего существования. Я убеждена, что нельзя оставлять чужие мысли жить в своем сознании «странными» гостями, надо с этими гостями поближе познакомиться, сдружиться или указать им на дверь своего дома.

В статье С. Е. Кургиняна из сериала «Судьба гуманизма в XXI столетии» автором высказана гипотеза о том, что сон Ганса Касторпа из романа «Волшебная гора» Томас Манн рассматривал как полемику с Матерями из «Фауста» Гёте. Можно ли считать сон главного героя романа своеобразной апелляцией Томаса Манна к Матерями, к которым отправляет Мефистофель своего подопечного Фауста? Предлагаю затронуть эту тему, тем более что сам автор предлагает нам, читателям, ее рассмотреть подробнее и при желании что-то уточнить или доказать.

Для автора статьи гипотеза о полемике двух маститых писателей Германии является аксиомой. Он не сомневается в ее правильности. Я соглашаюсь с такой постановкой вопроса. Более того, для меня весь роман Томаса Манна является отсылкой к «Фаусту» Гёте. Итак, какие аргументы я могу предложить в защиту своей позиции?

Открываем роман «Волшебная гора» и просматриваем оглавление. Автор озаглавил одну из частей романа «Вальпургиева ночь», скопировав название главы «Фауста». В этой части романа, которая описывает карнавальную неделю после Нового года, повсюду рассыпаны цитаты из «Фауста». Профессор Сеттембрини, знаток «Фауста», направо и налево декламирует фразы из «Фауста», их он рассылает в своих записочках. Метко характеризует участников карнавала, сравнивает их с участниками ведьминского шабаша на горе Брокен. «Над нами главный — Уриан», — отзывается он о докторе гофрате Беренсе, выставляя его чертом. «Старуха Баубо — особняком», — такая характеристика достается фрау Штер с намеком на ее бесстыдство. (В мифологии Баубо — кормилица Деметры, развлекающая ее непристойными разговорами после похищения Персефоны.) Профессор также сравнивает карнавальное празднество в туберкулезном санатории с гулянием в венском парке Пратер, который упоминается в гётевском «Фаусте». «Как в Пратере кипит веселье тут», — говорит о представлении Мефистофель в поэме Гёте.

Уже само название романа «Волшебная гора», с моей точки зрения, является намеком на самую известную немецкую «волшебную» гору Брокен, куда по народному поверью слетается на шабаш нечистая сила. Более того, Манн устами Сеттембрини намекает нам на это место: «Горы Гарца, — сказал он, — близ деревень Ширке и Эленд. Разве я наобещал вам слишком много, инженер? Для меня это все-таки шабаш!» Нам сначала непонятна эта географическая отсылка. Но в примечании (а дотошные читатели всегда заглядывают в сноски) нас ждет разъяснение, что эти деревни расположены на пути к той самой «волшебной» горе Брокен, где устраивает свои праздники нечистая сила из гётевского «Фауста».

Стоит приглядеться к главным героям обоих произведений. В «Фаусте» Гёте — это доктор Фауст и сатана Мефистофель. А в романе Томаса Манна «Волшебная гора» — это аналогичная пара в лице молодого человека Ганса Касторпа и итальянского профессора Сеттембрини. Примечательно, что Касторп сам называет своего визави «педагогическим сатаной». И тут немаловажно, когда он его так обозначает. А именно, в эпизоде «сна в горах», когда Ганс понимает, что заблудился, после чего проваливается в состояние галлюцинаций. Разве не намек на знаменитую немецкую драму? Даже сфера жизни, в которой разворачиваются события обоих произведений, одна и та же: медицина. Доктор Фауст у Гёте и пациенты лечебного санатория у Томаса Манна.

Молодой человек Ганс Касторп отправляется на лыжную прогулку. И не просто отправляется, он в нее кидается, сломя голову. До момента проживания в санатории наш герой не умел ходить на лыжах, не имел опыта лыжных походов. Но он желает испытать себя. Разве такое желание Касторпа «проникнуть вглубь наистраннейшего» не похоже на безоговорочную готовность Фауста броситься в неизвестную бездну? Тому ведь тоже «надо». «То, что творилось в душе Ганса Касторпа, могло быть определено лишь одним словом: вызов». Можно обсуждать степень сродства этих «надо». Но сам факт их наличия существует.

Давайте сравним полет в «ничто» Фауста и «зимний сон» Ганса. Что объединяет их? Оба героя, Касторп и Фауст, бросают вызов. Они оба хотят, чтобы «недоступное стало доступным». Состояние, отстраненное от деятельной жизни. Пустота — это космос, где нет ни пространства, ни времени. И разве не то же самое мы наблюдаем в эпизоде сна? Касторп проваливается в свой сон, теряет ощущение времени и пространства. Когда он проснется, то не сможет понять, как долго отсутствовал в реальной жизни: десять минут или целый день. И тут стоит затронуть тему времени. Мои ощущения от прочтения главы «Снег» таковы: писатель экспериментирует со временем. Весь рассказ о лыжном походе — это путешествие назад во времени.

Писатель развернул стрелу времени в противоположную сторону, время потекло в другую сторону. Из начала XX века герой переносится в древнегреческую античность с ее «солнечными» людьми. Описав блаженно-дивную окружающую обстановку древнегреческой идиллии, Манн снова делает прыжок во времени. Он глазами героя наблюдает другую эпоху. Эпоху, предшествующую античности. Заглядывает в крито-минойское прошлое с его страшными картинами человеческих жертвоприношений. И только ощутив шокирующее воздействие древних тайных культов, герой «катапультируется» обратно в реальную жизнь. Он воочию увидел, что «есть богинь высокая семья... то Матери!»

Томас Манн конкретизировал этот образ, предложенный Гёте в «Фаусте», когда Фауст, преисполненный желания добыть Елену Прекрасную, бросается в пустоту неведомого ему космоса, где «на всё готов я, всё я испытаю: в твоем «ничто» я всё найти мечтаю». И образ Матерей уже не нейтрально-таинственный, как у Гёте. Он выразителен и красноречив. Он сильно отличается от гётевской зарисовки «Одни из них стоят, другие ходят, или же сидят». Томас Манн добавляет к этому сидению-стоянию убийственные подробности человеческого жертвоприношения.

Почему Манн обращается к такой необычной иллюстрации «Фауста»? Про Гёте он знает всё. Он написал про него роман «Шарлотта в Веймаре» и множество статей. Он не хуже Гёте разбирается в античной эпохе. Очевидно, ему нестерпимо хочется описать свое видение и понимание древнегреческой идиллии. Не верит в нее Манн. Верит ли в нее Гёте? Томас Манн рисует Матерей как фундамент, на котором строилась античность. Нельзя оставаться «солнечным» человеком, зная о совершающихся рядом зловещих обрядах человеческих жертвоприношений. При таком подходе с античности слетает гламурный налет, обнажаются нелицеприятные корни, появляется неприятный запах. А нужна ли западному человеку, кричащему о своей греко-римской идентичности, такая трактовка? Не поэтому ли и Томас Манн, и Гёте маскируют связь с древней крито-минойской эпохой, оставляя лишь неявные проговорки? Но умеющий слышать, да услышит.