Биография Ломоносова останется для нас простым набором тех или иных великих свершений, если она не будет соотнесена с контекстом той эпохи. Притом что важнейшей частью этого контекста является линия императрицы Елизаветы Петровны по отношению к восходящей Пруссии.

Элита Российской империи заметила безродного Ломоносова не только потому, что он делал великие открытия. То есть, конечно же, она бы никогда его не заметила, если бы он не делал этих открытий. Но для какой-то части элиты Ломоносов был не только великим ученым-естествоиспытателем, но и идеологом. Для этой части элиты положительное значение имело всё: северорусское происхождение Ломоносова, его неприятие «немецкой партии», приобретавшее порой неполиткорректный характер (все биографы говорят о проявляемом Ломоносовым в 1740-е годы буйном нраве, о его склонности к использованию для выяснения отношений своих незаурядных физических возможностей. Говорится как о хулиганствах, так и о подвигах Ломоносова).

Покровители Ломоносова в российской элите ценили позицию Михаила Васильевича, его народное происхождение, его человеческую страстность, его невписанность в существовавшие элитные группы «херасковского розлива» и, наконец, его гуманитарную эффективность. Ведь очень много говорится о естественнонаучных достижениях Ломоносова и гораздо меньше — о его достижениях в сфере истории, культуры, создания того русского языка, который потом И. С. Тургенев смог назвать «великим, могучим, правдивым и свободным». В создании этого языка роль Ломоносова неоспорима.

При жизни Ломоносова можно было спорить о том, кто лучше пишет стихи — Ломоносов, Сумароков или Тредиаковский. Но почитайте сейчас стихи Сумарокова и Тредиаковского и сравните их со стихами Ломоносова. И всё станет ясно. Ломоносова мы можем читать так, как будто являемся его современниками. А Сумарокова и Тредиаковского так читать нельзя. Тут нужен и словарь архаизмов, и перестройка речевого аппарата под то стихосложение, про которое справедливо говорится, что «этак можно и язык сломать».

Констатируя это, я никоим образом не умаляю роль Сумарокова и Тредиаковского в русском культуротворчестве той эпохи. Но одно дело — культурное творчество, остающееся в рамках эпохи, и совсем другое дело — культурное творчество, преодолевающее эти рамки. В случае Ломоносова мы явно имеем дело с преодолением рамок. А в случае Тредиаковского и Сумарокова — нет.

Феноменальные достижения Ломоносова в сфере русской словесности и русской поэзии оказались отодвинутыми на второй план только после того, как взошла звезда Пушкина и возникла порожденная пушкинским гением великая русская поэзия XIX–XX веков. Ломоносовские тексты, спору нет, не выдерживают конкуренции с текстами великих русских поэтов и писателей, получивших от Пушкина заряд особого вдохновения. Но любое прочтение ломоносовских текстов с оглядкой на время их написания не может не вызывать восторга, граничащего с оторопью: «Ничего себе, в ту эпоху написано таким стилем!»

Восхищаясь естественно-научными открытиями Ломоносова, мы должны понимать, что включение Ломоносова в большую политическую игру его эпохи осуществлялось на основе не естественно-научных, а гуманитарных талантов Михаила Васильевича. Элиту того времени интересовал Ломоносов как поэт, историк, создатель языка. Ну и как естествоиспытатель, конечно, тоже. Но в меньшей степени.

Когда элита заинтересовалась Ломоносовым? Точную дату тут назвать невозможно. К Ломоносову присматривались с 1740 года (года восшествия Елизаветы на престол). И постепенно, лет этак за пять, перешли от наблюдения с сохранением дистанции — к настоящему диалогу.

В 1745 году Ломоносов становится профессором и полноправным членом Академии. В этом же году он переводит «Экспериментальную физику» Христиана Вольфа. И посвящает этот перевод одному из приближенных Елизаветы графу М. Л. Воронцову (1714–1767).

М. Л. Воронцов был одним из людей, возведших Елизавету на престол и сильно пострадавших за будущую государыню в предшествовавший ее царствованию период. Но, конечно же, при всей влиятельности Воронцова решающую роль в укреплении возможностей той дворцовой группы, в которую входил Воронцов, играла связка между Воронцовым и невероятно влиятельным в эпоху Елизаветы семейством Шуваловых.

При этом главным фаворитом Елизаветы был самый скромный из этих Шуваловых — Иван Иванович Шувалов (1727–1797). Этот Шувалов имел при дворе колоссальное влияние и категорически не хотел пользоваться этим влиянием в личных корыстных целях, что было несвойственно большинству других фаворитов.

Категорическое нежелание использовать свою приближенность к царствующей особе в обычных корыстных целях присуща, пожалуй, только двум фаворитам одной российской императрицы — Елизаветы Петровны. Эти двое — Иван Иванович Шувалов и Алексей Григорьевич Разумовский.

Зафиксировав это важное человеческое качество И. И. Шувалова, необходимо обсудить и нечто другое — ориентацию на определенные иноземные центры сил.

И Шуваловы, и Воронцов — это как бы профранцузское крыло в русской, по своей сути, партии сторонников Елизаветы.

Другое крыло — это канцлер Бестужев и поддерживавший его А. Г. Разумовский (1709–1771), часто называемый тайным законным мужем Елизаветы. Мы уже зафиксировали, что А. Г. Разумовский, будучи столь же влиятельным фаворитом Елизаветы Петровны, как и И. И. Шувалов, был столь же нетипичным фаворитом Ее императорского величества. И это объединяет его с И. И. Шуваловым.

Отличало же Разумовского от Шувалова то, что партия Разумовского и Бестужева или, точнее, Бестужева и Разумовского (Разумовский обладал большими возможностями, но меньшим желанием их использовать) делала ставку не на Францию, а на Австрию и косвенно — Англию.

Всё это имело значение до тех пор, пока российские участники большой международной игры могли играть на противоречиях между Австрией и Пруссией, Австрией и Францией и так далее.

Антипрусское объединение всех западных держав подвело черту под этим конфликтом. Потому что если все западные державы начинают дружить против Пруссии, то играть на их противоречиях бессмысленно. Раз все решили дружить против Фридриха II и Пруссии, то и России негоже отставать.

В силу этого в России, взявшей на вооружение антипрусскую идеологию, начинают особо напряженно относиться к лицам, опекаемым прусским врагом, иначе именуемым «дядей Фрицем». А особо опекаемыми «дядей Фрицем» считались прежде всего будущая российская императрица Екатерина II, ее мать, находившаяся в особо дружеских отношениях с графом Сен-Жерменом, и, конечно же, супруг Екатерины Петр III, он же Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский.

В 1741 году на российский престол в результате дворцового переворота восходит Елизавета Петровна, последняя надежда «петровской» дворцовой партии, стремящаяся восстановить все те установления боготворимого ею Петра Великого, которые исковеркали в послепетровский период.

А за год до этого, в 1740 году, в Пруссии к власти приходит Фридрих II (1712–1786), он же Фридрих Великий, он же «Старый Фриц».

Отец Фридриха Великого Фридрих Вильгельм I (1688–1740), которого называли «король-солдат», был королем Пруссии, курфюстом Бранденбурга.

Мать — София Доротея Ганноверская (1687–1757), была дочерью короля Великобритании Георга I, первого представителя ганноверской династии, сменившей в Англии династию Стюартов. Ганноверскую династию сторонники Стюартов и поныне называют «проклятой немецкой династией, чуждой английскому духу».

Прусский король Фридрих II, так же, как и наша Екатерина II, находился в оживленной переписке с Вольтером. Вольтер был редактором и издателем политического трактата «Антимакиавелли». Трактат был написан Фридрихом II.

В ночь с 14 на 15 августа 1738 года будущий король Пруссии Фридрих был посвящен в масоны. Произошло это в Брауншвейге, в Рейнсбергском замке. Этот замок, находившийся в 100 километрах от Берлина, был подарен будущему Фридриху II его отцом Фридрихом Вильгельмом I.

Во всем, что касается этого посвящения, имеет место некая недосказанность. То ли уже была масонская ложа, в которую наследника посвятили, то ли под наследника создавали ложу, то ли сам наследник нечто ему созвучное сооружал. В любом случае этот этап вовлеченности наследника престола в те или иные масонские игры скоро заканчивается.

Наследник престола, вызывавший сильное недовольство своего отца то какими-то планами бегства в Англию (отец хотел его за это казнить), то несанкционированными отцом масонскими играми (отец был этими играми взбешен до крайности), узнает о смерти отца.

31 мая 1740 года он пышно хоронит отца. При этом отцовский гроб был покрыт тканью со знаком «мертвой головы». Той самой Totenkopf, которая в дальнейшем заняла важное место сначала в атрибутике «черных гусар» Фридриха Великого, а потом в атрибутике СС.

Превратившись из наследника престола в короля Пруссии, Фридрих II основал новую — теперь уж точно созданную им под себя — масонскую ложу. Он стал главой этой ложи 20 июня 1740 года. Но на этом «масоноделание» с участием Фридриха II не заканчивается.

С 13 сентября 1740 года с разрешения Фридриха создается Великая национальная ложа «Три глобуса».

16 декабря 1740 года Фридрих II начинает первую из трех Силезских войн, заявив о своих претензиях на контролируемую Австрией Силезию.

Начав войну, он распускает ту ложу, которая приняла его в масонство в 1738 году. И всем членам ложи предписывает присоединиться к новой, нужной ему для его игры, ложе «Три глобуса».

24 июня 1744 года эта ложа получает название «Великая королевская материнская ложа «Трех глобусов».

Позже, в 1772 году, ложа меняет название и начинает именоваться Великой национальной материнской ложей Прусского государства.

Взойдя на престол, Фридрих Великий начинает перестраивать Пруссию на началах просвещения, приглашая для этих целей сначала знакомого нам покровителя Ломоносова Христиана Вольфа, а затем — самого Вольтера. Фридрих отменяет цензуру, выступает как покровитель наук и искусств. Он основывает Берлинскую академию, проводит судебные реформы и так далее.

А еще он заявляет претензии на особую общеевропейскую роль Пруссии. А точнее на то, что в конфликте за европейскую гегемонию между Францией и Австрией Пруссия будет выступать в качестве третьей силы.

Фридрих II вел три Силезские войны. Первую — с 1740 по 1742 гг. Вторую — с 1744 по 1745 гг. Третью — с 1756 по 1763 гг.

Третья Силезская война более известна как Семилетняя война. Семилетняя война — это крупнейший военный конфликт XVIII века. Иногда ее называют «первой мировой войной». Она действительно была мировой постольку, поскольку разворачивалась и на европейском континенте, и в колониях, находившихся за пределами Европы.

После окончания Семилетней войны Фридрих II, подводя ее итоги, сказал о трех причинах, не позволивших союзникам додавить Пруссию. Третьей из этих причин Фридрих назвал смерть Елизаветы Петровны, отпадение русских от антипрусской коалиции и заключение Петром III, мужем будущей Екатерины II, союза с Пруссией.

Еще позже Фридрих II, обсуждая с прусским дипломатом роль Петра III, сказал: «Я никогда не перестану оплакивать Петра III. Он был моим другом и спасителем. Без него я должен был бы проиграть». Произнеся эти слова, прусский король прослезился.

Россия втягивалась в Семилетнюю войну постепенно. В 1753 году был заключен тайный договор между Россией и Австрией, в силу которого стороны обязывались защищать друг друга в случае нападения Фридриха II.

1 мая 1756 года в Версале был сформирован австро-французский союз против Пруссии. Иногда Семилетнюю войну против Фридриха II называют «войной разгневанных женщин», имея в виду трех женщин — российскую императрицу Елизавету Петровну, всесильную французскую фаворитку Людовика XV маркизу Помпадур и австрийскую императрицу Марию-Терезию.

С момента заключения австро-французского союза уже не могло быть и речи о какой-либо борьбе дворцовых русских партий, ориентированных на Австрию и Францию. Поскольку Австрия с Францией помирились, то и этим партиям пришлось помириться и стать одинаково антипрусскими.

Что касается Фридриха II, то он, поняв, что ему придется воевать со всей Европой, решил действовать на опережение. И 22 августа 1756 года вторгся в союзную с Австрией Саксонию.

1 сентября 1756 года Елизавета Петровна объявила Пруссии войну. Такое поведение России было в высшей степени обосновано. Потому что Россия не могла не рассматривать усиление Пруссии как угрозу своим западным границам, угрозу своим интересам в Прибалтике и на севере Европы.

Фридрих II смертельно боялся Елизаветы Петровны и считал, что его может спасти только ее смерть. Так и произошло.

В 1759 году русские вошли в Берлин, столицу прусско-бранденбургского государства.

А к 1761 году у Фридриха II уже не было никаких возможностей продолжать сопротивление австро-франко-русской коалиции. Его спасла смерть Елизаветы Петровны (помог ли он ей умереть — неизвестно), антинациональная «пруссофильская» политика Петра III и двусмысленность политики Екатерины II, которая, свергнув супруга, не вернулась к елизаветинской политике.

А теперь вернемся к Ломоносову, чьи исторические изыскания бессмысленно обсуждать в отрыве от русско-прусского конфликта, полностью оформленного в эпоху Елизаветы и Фридриха II.

Ломоносов начал писать свой труд по древнерусской истории в 1754 году, за два года до того, как Россия вступила в войну с Пруссией.

Он закончил этот труд в 1758 году, за год до вхождения русских войск в Берлин.

К 1746 году Ломоносов уже вписан в дворцовый контекст. Конечно же, он ближе всего к Ивану Ивановичу Шувалову. Но фавориты Елизаветы вели себя поразительно дружно. И потому особые отношения Ломоносова с И. И. Шуваловым никак не влияли на отношение к Ломоносову семейства Разумовских. А для Ломоносова это семейство имело наиважнейшее значение хотя бы потому, что один из членов семейства, уже знакомый нам Кирилл Григорьевич Разумовский стал в 18 лет президентом Академии наук, судьба которой была теснейшим образом связана с судьбой Ломоносова.

18-летний Разумовский и 19-летний Шувалов наивнимательнейшим образом слушали первую лекцию Ломоносова в Академии наук.

Эта лекция состоялась 19 июня 1746 года. Читатель помнит, что Кирилл Григорьевич Разумовский имеет прямое отношение к Алексею Константиновичу Толстому и его антинемецкой славянской поэме «Боривой», что мать А. К. Толстого была внебрачной дочерью А. К. Разумовского, то есть внучкой К. Г. Разумовского, одного из главных покровителей Ломоносова.

Поэма А. К. Толстого «Боривой» уходит своими корнями в антинорманскую теорию Ломоносова, созданную при активном косвенном участии елизаветинских элитных антинорманских кланов, в том числе и клана Разумовских, в который А. К. Толстой входил по прямой материнской линии.

И вот тут-то и находится завязка сюжета с антинорманской теорией Ломоносова.

Лекции Ломоносова были первыми лекциями на русском языке. Эти лекции были манифестацией очень многого — и возвращения к русскости в понимании Петра Великого, и возвращения Академии наук того статуса, о котором мечтал Петр Великий. Ломоносов делает всё, что в его силах, для того, чтобы вернуть Академии ее петровский облик. Он увлечен научными открытиями и одновременно своей литературной деятельностью.

В ноябре 1748 года Ломоносов пишет оду на восшествие Елизаветы на престол. С этой одой Елизавету знакомит ее фаворит граф А. Г. Разумовский. Елизавета приказывает выдать Ломоносову две тысячи рублей за это замечательное произведение. И дело не только в деньгах — в признании. Ломоносов оказывается признан еще и как создатель русской риторики.

В 1748 году появляется ломоносовское «Краткое руководство к красноречию». Это не личная победа Ломоносова. Это победа очень большой и очень влиятельной группы, делающей ставку на Ломоносова. И речь идет об антинорманской группе, наделенной при Елизавете очень большими властными полномочиями.

Ломоносов яростно занимается химией и другими естественными науками. Он делает открытие за открытием, опережая свое время иногда на десятилетия, а иногда на столетие.

Делая великие научные открытия, Ломоносов одновременно занимается решением сложнейших художественных задач. В 1752 году он преподносит Елизавете сделанную им мозаику. Императрица одобряет эту деятельность Ломоносова и оказывает ему всяческую поддержку в развитии такого начинания.

К 1759 году ломоносовскую мозаику атакует всё та же «Трудолюбивая пчела» Сумарокова, но Ломоносова особо беспокоит то, что в этой атаке Сумароков и его покровители объединяются с Тредиаковским, которому и представляется возможность дискредитировать начинание Ломоносова. Ломоносов реагирует на это крайне болезненно. Он пишет И. И. Шувалову: «Здесь видеть можно целый комплот. Тредиаковский сочинил, Сумароков принял в „Пчелу“, Тауберт дал напечатать без моего уведомления».

(Заметка на полях: Иван Иванович Тауберт (1717–1771) — это еще один представитель сумароковско-херасковского круга, наделенный беспокоившими Ломоносова возможностями и достаточно широко развернувшийся в плане этих возможностей в постелизаветинский период.)

Ломоносов чувствует, что его растущее влияние при дворе Елизаветы (которая восхищается его речами, в том числе и похвальным словом в свой адрес) вызывает серьезное противодействие. Что партия Елизаветы и Петра Великого, перед которым Ломоносов искренне преклонялся, пока что весьма влиятельна, но что она уже не всесильна. И что, возможно, ее влияние с годами не будет нарастать.

Делая в естественных науках одно великое открытие за другим, Ломоносов в 1757 году публикует свой долголетний огромный труд — «Российскую грамматику». Это была первая грамматика русского языка, получившая высочайшую оценку и в России, и на Западе. Для И. И. Шувалова, являвшегося главной и единственной опорой Ломоносова, естественные науки не столь важны, как литература и история.

История… Ломоносов начинает заниматься ею еще в 1749 году, вступив в конфликт с официальным имперским историком Г. Ф. Миллером (1705–1783). Систематическими историческими исследованиями (изысканиями, сбором документов и так далее) Ломоносов начинает заниматься в 1751 году. И его явно торопят. Об этом свидетельствует, в частности, блестящее письмо Ломоносова, написанное 31 мая 1753 года и адресованное всё тому же И. И. Шувалову.

Вот что пишет Ломоносов в этом письме:

«О первом томе „Российской истории“ по обещанию моему старание прилагаю, чтоб он к новому году письменный изготовился. Ежели кто по своей профессии и должности читает лекции, делает опыты новые, говорит публично речи и диссертации и вне оной сочиняет разные стихи и проекты к торжественным изъявлениям радости, составляет правила к красноречию на своем языке и историю своего отечества и должен еще на срок поставить, от того я ничего больше требовать не имею, и готов бы с охотою иметь терпение, когда бы только что путное родилось».

Этот блестящий текст в переводе с придворного языка на обычный означает следующее: «Я верчусь как белка в колесе, делаю сразу всё, а вы меня еще понукаете — быстрей выдавай нам антинорманскую историю России! Да побойтесь бога! Выдать вам всё сразу — выше человеческих сил. А прекратить занятия естественными науками я не могу. Подождите хоть еще малость, выдам я и эту историю государства Российского».

Но ни Шувалов, ни объединенный антинорманский младорусский петровский дворцовый клан, ни государыня-императрица ждать не хотят. Осознав это, Ломоносов форсирует свои исторические исследования.

Всё, связанное с антинорманской деятельностью Ломоносова, окончательно становится большой политикой, государственной стратегией и даже чем-то большим в 1753 году, когда Ломоносов получает прямое и однозначное поручение императрицы Елизаветы Петровны, предоставляющее особые возможности в части написания российской истории именно ему, Ломоносову. А как же быть с другими — теми, кому то же самое было поручено ранее?

Совершенно очевидно, что Ломоносов не может, получив такой указ, не вступить в конфликт с главным историографом российского государства — академиком Г. Ф. Миллером. Вкратце рассмотрим историю этой полемики.

В 1749 году Миллер выступает на торжественном заседании с речью «Происхождение народа и имени российского». Ломоносов и его сторонники, критикуя эту речь, утверждают, что Миллер (цитирую) «во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы с победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили».

В 1750 году состоялась острейшая ссора между Ломоносовым и Миллером. Поддержавший Ломоносова президент императорской Академии наук и художеств граф К. Г. Разумовский разжаловал Миллера на год, лишив его профессорского звания. Вскоре Миллер принес извинения и был прощен. Но конфликт Миллера с Ломоносовым не прекратился.

Со временем Миллер, чувствуя, что перебрал, начинает придавать своей норманской теории, скажем так, меньшую оголтелость. Но это происходит намного позже, при Екатерине II, когда Ломоносов уже покидает мир вслед за Елизаветой Петровной. И это ничего не меняет по существу. Исторические школы, созданные Миллером и Ломоносовым, не могут выработать компромиссной концепции просто потому, что такая концепция в принципе невозможна.

Пользуясь поддержкой И. И. Шувалова, Ломоносов временами теснит так называемую «немецкую» партию Миллера—Шумахера—Тауберта и других. Ломоносов получает возможность, став членом академической канцелярии, отчасти контролировать деятельность Шумахера… Ломоносов добивается создания Московского университета…

Возможно, Ломоносов и победил бы в этом сражении, но в разгаре битвы между Ломоносовым и Миллером, Ломоносовым и Таубертом (зятем Шумахера) умирает императрица Елизавета Петровна. А через 4 года умирает сам Ломоносов.

Вкратце ознакомив читателя с материалом, позволяющим ему должным образом отнестись к ломоносовской антинорманской теории, я начинаю обсуждение самой этой теории.

(Продолжение следует.)