Метафизическое размышление по поводу перспектив России в XXI столетии

Победа в Великой Отечественной войне — величайшее событие в мировой истории. Потому что побежден был не немецкий национализм, не некий реакционный империализм. Если бы побеждены были они, то можно было бы говорить только об очень серьезном всемирно-историческом значении нашей победы. А называть эту победу важнейшим событием в мировой истории было бы нельзя. Мало ли кого когда побеждали.

Но 9 мая 1945 года был побежден не какой-то там национализм или империализм. Побежден был именно враг человечества. Такое название побежденному злу дал выдающийся немецкий писатель Томас Манн. Но адресует оно, конечно, к чему-то очень древнему.

Прежде всего, к христианскому представлению об этом самом метафизическом враге человечества. Но и в других религиях, в том числе и древнейших, есть то или иное представление о метафизическом враге человечества. И только ли человечества?

Когда Мефистофель в «Фаусте» говорит о том, что «творенье не годится никуда», то он ведь констатирует негодность всего творения, а не только человека. Конечно же, поскольку человек объявлен венцом творения, то его негодность теми, кто ее констатирует, сразу же переносится на все творение.

Тогда ведь действительно или-или.

Или венец творения не является негодным. И тогда можно не объявлять негодным и все творение.

Или же венец творения воистину не годен. Но тогда и все творение не годится никуда.

Гёте вкладывает констатацию негодности и всего творения, и, конечно же, человека в уста Мефистофеля. Но считал ли Гёте, которого справедливо называют своеобразным культурным оракулом Запада, этого самого Мефистофеля именно предельным и окончательным воплощением зла?

Так могли полагать умеренно образованные читатели, ознакомившиеся с первой частью «Фауста» и считавшие, что можно поставить знак равенства между этой первой частью и тем гётевским произведением «Фауст», которое, по убеждению очень и очень многих, имеет для западной, а значит, и мировой культуры чуть ли не определяющее значение.

Кто-то даже считал, что Гёте с его «Фаустом» является главным пророком того Запада, который сформировался в так называемое Новое время. И в силу этого приравнивал данное пророчество Нового времени к древним пророчествам. Как христианским, так и иным.

Не хотелось бы полемизировать со сторонниками такой позиции, потому что эта полемика увела бы нас далеко в сторону от обсуждаемой темы. Но вряд ли кто-то станет оспаривать очень большую роль Гёте и его «Фауста» для Запада, сформированного европейским Просвещением. Кстати, существует вполне правомочная параллель между ролью Гёте для западной культуры и ролью Пушкина для культуры русской.

Итак, можно было бы отождествить врага человечества с гётевским Мефистофелем. Тем более что традиция отождествления нацистов с Мефистофелем является достаточно прочной. Тут вам и фильм Иштвана Сабо «Мефисто», в котором эта традиция совсем уж явно представлена, и масса других произведений, где та же традиция представлена в более или менее завуалированном виде.

Да вот беда, приравнять гётевского Мефистофеля к злому началу, враждебному человеку и человечеству, могут лишь те, кто не стал внимательно вчитываться во вторую часть все того же гётевского «Фауста», считая эту вторую часть чересчур заумной, а потому недостаточно высокохудожественной.

Но мы-то здесь не художественность обсуждаем (а по поводу нее и впрямь можно было бы поспорить). Мы обсуждаем представление Гёте о зле и о враге человечества. А обсуждаем мы это именно потому, что отношение к Гёте как к высочайшему выразителю неких западных представлений о зле, отношение к Гёте как к высочайшему западному оракулу (или пророку) эпохи Нового времени является достаточно обоснованным.

Но раз так, то окончательные представления о зле сложились у этого пророка, оракула, выразителя совокупных западных мировоззренческих установок, конечно же, в ходе написания второй части «Фауста». А также после того, как ему удалось выехать за пределы родного Веймара и вообще немецкого, тогда еще очень раздробленного, но готовящегося к предстоящей консолидации, отечества.

Гёте очень рвался выехать за пределы своего отечества, которое считал удушливым. Вырваться Гёте по разным причинам было очень непросто. Но он-таки вырвался, глотнул свежего античного средиземноморского воздуха, воодушевился. Позже отголоски этих его впечатлений войдут во вторую часть «Фауста», в которой прямо сказано устами самого Мефистофеля, что ему недоступны темные коридоры инферно, где обитают матери, намного более могучие, чем он. И в гораздо большей степени, чем он, являющиеся высшим воплощением зла, тьмы, бездны. То есть всего, что враждебно творению и человеку.

Налаживал ли исторический нацизм некую связь с этими темными коридорами? Делал ли он настоящую ставку именно на эту связь?

Тем, кто желает получить основательный ответ на этот вопрос, придется ознакомиться и с историей общества «Туле», в котором Гитлер наряду с другими (с тем же Гессом, например) получил свое метафизическое темное посвящение, и с историей Черного ордена СС.

В 1934 году Генрих Гиммлер по поручению Адольфа Гитлера обосновался в немецком замке Вевельсбург с тем, чтобы посвящать в метафизическое темное знание отобранную им эсэсовскую элиту.

Поскольку СС было средоточием зла в пределах Третьего рейха (что, кстати, подтверждено решениями Нюрнбергского трибунала), то Черный орден, в который входила элита СС, был, что называется, предельным средоточием этого зла. Того самого зла, победа над коим в ходе Великой Отечественной войны позволяет считать и саму эту победу, и наших предков, ее завоевавших, спасением человечества и всего творения от метафизического врага, от инфернальной Тьмы. И потому необходимо считать эту победу величайшим событием в мировой истории. Ибо никогда еще это зло не предъявляло с такой откровенностью и внутренней обоснованностью претензию на окончательную победу и над человеком, и над творением. Ведь одно с другим тесно связано.

Ну так вот, в Вевельсбурге (и в этом нетрудно убедиться) посвящение в Черный орден СС велось с использованием главного оккультного знака этого самого Черного ордена — Черного солнца. Это очень древний и очень зловещий знак. Степень его насыщенности темной энергией гораздо выше, чем степень насыщенности этой же энергией гитлеровской свастики. Или пресловутого кельтского креста, который использовали европейские нацисты, не желавшие полностью слиться в оккультном плане с этой самой свастикой и ее, по их мнению, недостаточно оккультно-рафинированным Третьим рейхом.

И свастика (можно долго обсуждать, чем правосторонняя отличается от левосторонней), и этот самый кельтский крест связаны разными нитями с разными метафизическими представлениями. А Черное солнце связано только с тьмой и абсолютным злом. Или, точнее, — с отвержением:

• благости творения, оно же Космос;

• благости космической гармонии, прославляемой с незапамятным времен. Один Платон тут многого стоит;

• благости создателя этого самого творения и так далее.

Особо страстно эту тему обсуждали, конечно же, гностики. Но можно найти и более древних почитателей того же Черного солнца, то есть «портала», выводящего за пределы всей Вселенной, всего творения — в нечто предвечное, позитивное в своей бесформенности (для почитателей Черного солнца весь мир форм отвратителен, вампиричен и так далее).

Прежде всего таких почитателей можно найти в Тибете. И не в пределах той или иной религиозной классики (ламаистской или буддистской), а на не очень внятной территории неких предельных форм утончения и развития темного архаичного шаманизма, который нельзя приравнивать к шаманизму как таковому.

Люди, которые хотят поглубже вникнуть в это, не отвлекаясь от своих очень важных сиюминутных дел, осуществляемых в рамках этого якобы негодного творения, вскоре запутаются. Поэтому ориентир, позволяющий им не запутаться, только один — Вевельсбург и Черный орден СС.

Это олицетворяет то, что нашими предками было побеждено 9 мая 1945 года. Таков окончательный лик врага человечества, он же враг Творения, он же тьма, бездна и так далее.

ЭТО было побеждено. Победу над ЭТИМ мы празднуем. И только то, что побеждено было именно ЭТО, позволяет нам называть победу величайшим всемирно-историческим событием. И в каком-то смысле считать себя наследниками этой Победы.

Исторический нацизм действительно был детищем темного оккультного мистицизма, высшим проявлением которого является это самое Черное солнце Вевельсбурга.

Он был пронизан этим темным оккультизмом еще со времен, когда только рвался к власти и взращивал свою волю к ней в обществе «Туле».

Он оказался еще сильнее пронизан этим же оккультизмом после взятия власти. Чему свидетельством — Вевельсбург и Черный орден СС.

И он еще сильнее связал себя с этим темным оккультизмом после 9 мая 1945 года, понимая, что и прийти к власти он мог, только подключившись к темному оккультизму. А уж брать реванш после поражения он сможет, только сильно нарастив свою темно-оккультную идентичность.

И он стал ее наращивать. А поскольку нет наращивания без нарастителей, то надо назвать хотя бы самых существенных. Это, конечно, Юлиус Эвола — пророк темного оккультного нацизма, человек с выдающимися способностями и редким самоотречением. Сколь бы темным ни было то, чему Эвола служил, не может не впечатлять степень его самоотверженности и самоотречения: будучи тяжело больным, он в послевоенные годы целиком посвятил себя делу наращивания темно-оккультного потенциала неонацизма.

Ничуть не менее фанатичны и убедительны были Савитри Деви и Мигель Серрано, так же целиком посвятившие себя делу наращивания темной неонацистской оккультности.

Яростное неприятие зла (а поздние апологеты и распространители неонацистского темного оккультизма зло буквально источают) вполне может сочетаться — и у меня лично сочетается — с признанием цельности и энергийности данных фигур, готовых уже после падения Третьего рейха встать на его сторону во славу победы четвертого рейха, еще более темно-оккультного, чем рейх предшествующий.

Обсуждать можно было бы и многое другое.

Ту яростность, с которой элитные нацисты (эсэсовцы, прежде всего) рыскали по Тибету с тем, чтобы добыть искомую ими «подключенность».

То, в какой мере эта подключенность руководила поведением элиты рейха в битве под Сталинградом, но и не только.

То, как именно все это было подхвачено фигурами типа Вернера фон Брауна и перенесено в США.

То, кто именно сейчас являются прямыми или косвенными наследниками того же Вернера фон Брауна и его (еще более темно-оккультных) неонацистских кураторов.

То, что именно имел в виду великий немецкий драматург и убежденный антифашист Бертольд Брехт, в одном из своих произведений сказавший, что плодоносить способно чрево, которое вынашивало нацистского гада.

То, кого именно это чрево породило, и что его порождения планируют осуществить в ближайшие годы и десятилетия.

То, какое именно чувство должна вызывать у тех, кто сейчас как бы противостоит всему, что породило чрево (а породило оно, в том числе, и бандеровцев, и «Азов» (организация, деятельность которой запрещена в РФ), прямо апеллирующий к Черному солнцу), адресация к эмблеме Черного солнца, взятой в качестве некоего якобы светлого, якобы солярного, якобы славянского символа. Генрих Гиммлер посвящал в Вевельсбурге элиту СС (она же Черный орден), делая стержнем этого посвящения славянский, солярный, светлый символ?

И, наконец, обсудить стоило бы то, как именно нужно пасть, чтобы:

• живя в стране, которая стольким пожертвовала ради победы над врагом человечества,

• будучи вписанным в народ, который совершил великое чудо Победы,

• находясь на территории, где осуществлялось совсем уж очевидно метафизическое сопротивление врагу человечества и Творения (я имею в виду, например, ту же высоту 102, она же Мамаев курган, где и впрямь творилось нечто напрямую метафизическое),

предлагать наследникам Великой Победы пакостные стихи, в которых говорится, что (цитирую) «мы отстояли наш Берлин от полчищ Интернационала», что (опять цитирую) «наш Черный орден сохранен и разложенью не подвластен, он ночь за ночью, день за днем шлифует зубы волчьей пасти», что (завершаю цитирование этой пакости) «среди обломков и руин того, что звали вы культурой, стоит мистический Берлин — суть алхимической тинктуры»?

Обо всем этом я многократно говорил в течение последних десятилетий и мог бы повторить сказанное под новым ракурсом, но, по моему мнению, по-настоящему злободневно сейчас другое.

9 мая 1945 года все это темное оккультное зло было побеждено людьми, на первый взгляд вполне незатейливыми. Мы видим их святые и отнюдь не орденские лица на фотографиях и понимаем, что чудом из чудес является именно простота этих лиц, их классическая, обыкновенная человечность. И, видя это, нам хочется сказать, что выше этой классической, обыкновенной человечности с ее героизмом, с ее самопожертвованием, с ее верой в жизнь, с ее любовью к жизни, с ее Василием Тёркиным как выразителем всего этого, ничего и не должно быть.

Этот классический идеал человека для меня естественным образом соединяется с собственным отцом. Участником и Финской войны, и Великой Отечественной, закончившим эту войну под Кёнигсбергом, решившим посвятить себя науке и отказавшимся во имя этого от тех карьерных возможностей, которые имел представитель Кавказа, член партии (отец вступил в нее под Ельней в 1941), офицер, не побывавший в плену — ну прямо-таки готовый секретарь райкома, способный вывести своих родителей из их полуголодного существования.

Ан нет. Аспирантура, защита кандидатской диссертации, потом защита докторской, профессорское звание, заведование кафедрой, а в день похорон — огромное число плачущих студентов и преподавателей, кладущих цветы на гроб, любовь семьи и друзей. Казалось бы, идеальная, классическая жизнь классического советского человека. Одного из тех классических людей, чей сапог раздавил темную оккультную нацистскую гадину.

Куда уж лучше-то? Если не это достойно моего почитания, то что? И это действительно достойно моего ежедневного сыновнего и гражданского почитания.

Только вот одно единственное не дает мне подвести черту под этой констатацией. Это одно единственное называется крах моей страны. И реванш неонацизма, который, я в этом абсолютно уверен, и является врагом, осуществившим крах СССР.

Как могло произойти подобное? Не надо здесь ссылаться ни на Хрущёва, подорвавшего великий сталинский идеал, ни на американский империализм, чинивший козни.

Сталин был обязан обеспечить преемственность власти. Хрущёв был одним из его ставленников. Сталин был убит (а в том, что был убит, теперь уже мало кто сомневается) сподвижниками, уставшими от его аскетизма и нежелания позволить окружению погрузиться в негу неких совокупных жизненных удовольствий. Но только ли свое окружение так утомил Сталин? Разве это погружение в среду жизненной успокоенности не было желанно большинству населения, в том числе и тем, кто пришел с войны?

Много лет назад (конкретно к 40-летию Победы) я поставил спектакль по произведению Юрия Бондарева «Берег». Главным героем моего спектакля был лейтенант Княжко, погибший на пороге Победы. Но дело даже не в трагичности этой гибели, а в том, что тот бондаревский Княжко, по моему глубокому убеждению, и не мог не погибнуть. Он не мог вернуться с войны, в отличие от своего друга, оставшегося в живых и ставшего успешным писателем.

Я показал на сцене именно такого Княжко. И Бондарев, побывав на спектакле, дав ему высокую оценку, подтвердил правоту моего прочтения этого особо важного для него образа.

В великом фильме Тарковского «Иваново детство» показан еще один такой герой — мальчик, не способный вернуться с войны. И это был очень яркий и убедительный образ.

Татьяна Глушкова в стихотворении, которое я уже процитировал в предыдущей статье, угадала в Сталине такого же не способного вернуться с войны и потому особо одинокого солдата. И буквально осмелилась, что было трудно тогда и еще более трудно теперь, сказать, что поэтому для Сталина его победившая страна (величие и смысл победы Глушкова очень ярко живописует) уже является совсем чужой.

Не является ли все это перепевом очень расхожей западной темы потерянного поколения? Никоим образом. Ни мой отец, ни его товарищи, ни миллионы солдат и офицеров, вернувшихся с войны, не были потерянным поколением. Они не куксились, не тосковали. Они пришли в жизнь и строили ее самым героическим образом.

Никто в мире не ждал, что СССР так быстро восстановится, так быстро создаст ядерное оружие, раньше других прорвется в космос. Просто бондаревский Княжко, мальчик в фильме Тарковского, сам Сталин в той его трактовке, которую предложила Глушкова, — это как раз и есть орденские люди. А масса простых классических людей, победивших фашизм, были героями, но орденскими людьми не были.

И слава богу, скажут мне. Что я отвечу? Что такое «слава богу» мне лично очень близко. Что я к орденским, пусть даже и самым светлым начинаниям всегда относился с известной долей скептицизма. В этом всегда было для меня слишком много внутреннего, хоть и не показного, высокомерия.

Но как быть с фразой Сталина о том, что компартия должна стать «своего рода орденом меченосцев внутри государства Советского»?

Почему не стала, если должна была стать? Что, он не сумел добиться такого результата или же не желал его добиваться?

Потому что слишком страшной была память о том, как эти потенциальные меченосцы растоптали Ленина, не захотев даже рассматривать его обращения к ним, в которых не только критиковался Сталин, но и выдвигались очень далеко идущие требования к партии. Стоит почитать одно из этих посланий к съезду под названием «Как нам реорганизовать Рабкрин», чтобы ощутить, какая пропасть была между Лениным, боровшимся с перерождением партии, и самой этой партией, уже вполне готовой переродиться.

Сталин, понимая это, просто растоптал партию, опираясь на государственный аппарат и органы госбезопасности. А потом он был уничтожен этим самым аппаратом и госбезопасностью, на которых решил опереться. Но и не это главное.

На какую посвятительную метафизику надо было ориентироваться Сталину при превращении партии в орден меченосцев? А ведь без глубокой посвятительной метафизики, без обряда инициации, после которой у членов ордена нет пути назад, к нормальной человечности, никакого ордена быть не может. И говорить о нем, не обладая этим инструментом, невозможно.

Ну и каков же мог быть этот инструмент? Это должен был быть культ Амирани — кавказского Прометея — который исповедовал ранний Сталин? Но можно ли было двигаться или прямо в эту сторону, или по сходному направлению?

Для того чтобы задействовать сходное направление, Сталин должен был не уничтожать Пролеткульт, а опереться на него. Тем более что троцкисты боролись за власть, и жесткая борьба такого рода не могла не породить репрессий. А пролеткультовцы за власть совсем не боролись. Но были разгромлены.

Еще задолго до прихода Сталина к власти Ленин зачем-то идеологически разгромил так называемых богостроителей, в числе которых были очень нужный партии Горький, а также Богданов, Луначарский и другие.

Ну и во что надо было при таких разгромах посвящать? Каким должно было быть таинство? Оно должно было быть коммуно-христианским (а также коммуно-исламским и так далее)? Что ж, на это возник шанс, когда мир увидел молодого, красивого, яркого, образованного Фиделя Кастро, блестящего оратора и человека, построившего новую Кубу. Это Че Гевара, кумир современных леваков, не стал разменивать на государственное строительство свою революционную страсть. А Фидель сумел сочетать революционную страсть со строительством новой Кубы. И построил эту самую новую Кубу.

Фидель благоговел перед Советским Союзом. Мы его как бы поддерживали, пели «Куба — любовь моя». Но никакого сближения между теологией освобождения, на которую оперся Фидель (она же коммуно-христианство), и советским коммунизмом не было и в помине.

Вместо этого начались новые гонения на христианскую церковь. Когда революционеры видят в церкви оплот того, что они разрушают, и потому осуществляют гонения на церковь — это скверно, но хотя бы объяснимо.

А при Хрущёве-то зачем по второму разу заниматься тем же самым, уже вернув перед этим патриархию, убедившись в том, что церковь в целом поддержала власть в войне, зная, что церковь лояльна к власти и что она всегда была лояльна к любой власти… Зачем начинать гонения на церковь, если ты хочешь последовать за Фиделем и взятой им на вооружение теологией освобождения? Значит, ты этого не хочешь. А почему?

Ссылка на то, что в Советском Союзе много религий, тут не проходит, потому что существовали и коммуно-ислам, и коммуно-буддизм. Были очень убедительные примеры всего этого (тот же Али Шариати в исламе, да и не только он).

Значит, в сторону поликонфессиональной теологии освобождения идти не захотели. В сторону богостроительства не захотели идти еще раньше. Пролеткульт уничтожили. Инновации Фиделя проигнорировали.

А дальше — трагедия всех, кто развивал марксизм на позднем этапе существования СССР. Это и мой добрый знакомый Побиск Кузнецов, и Эвальд Ильенков, и его коллега Генрих Батищев, и сильно сдвинутый в прагматику Георгий Щедровицкий, и высланный из страны Александр Зиновьев. Ну ладно, Зиновьева выслали, потому что он опорочил партноменклатуру в своем романе «Светлое будущее».

А Бродского за что изгнали? Он восхвалял народ в прекрасных стихах, считал себя частью народа, был в этом абсолютно искренним, написал стихотворение, в котором рассматривал свою депортацию как смерть, а шофера такси, который вез его в аэропорт, как Харона, перевозящего из Советского Союза в западный Аид.

Если возвратиться в раннюю эпоху, то Ленин, поняв, что обнулил посвященческий потенциал партии, начал заниматься не Марксом, а Гегелем, чтобы что-то наработать. Но, во-первых, было уже поздно. А, во-вторых, Гегель очень двусмыслен. И сила Маркса в том, что он является единственным достойным оппонентом Гегеля, а не младогегельянцем.

Красная коммунистическая посвященческая эзотерика была отвергнута. Причем отвергли ее в самых разных модификациях. Была предложена какая-то другая, дающая таким, как Княжко (здесь это для меня, конечно же, собирательный образ), вернуться с джихада меча (войну с фашизмом называли священной войной — какая священность имелась в виду?) на джихад духа, то есть на войну с врагом человечества, врагом Творения, ведущуюся и вне, и внутри тебя?

Но для того, чтобы вести такую войну, нужно посвящение. Конкретно — нужно, чтобы враг не проникал скрытно с тем, чтобы потом тебя уничтожить, не превращался в Троянского коня. А чтобы ты видел его перед собою 24 часа в сутки. И жил, воюя с ним. Да, это очень трудно. Это в каком-то смысле мешает жить. Это сильно адресует к тому, что хочется забыть, выкинуть из памяти.

А кто сказал, что жить должно быть легко? И что именно происходит, когда хочешь, чтобы ничто тебе не мешало жить?

Бродского выкинули из страны. А Евтушенко, Рождественского, Вознесенского и многих других обласкали всеми мыслимыми и немыслимыми образами. Равно как и Окуджаву или великих мастеров экрана. Словом, всю творческую интеллигенцию.

И что осуществила эта творческая интеллигенция с началом перестройки? Она в своем подавляющем большинстве смачно справила нужду не только на идеалы и государственность, но и (внимание!) на собственное творчество. А это было нечто беспрецедентное. Причем сделанное как по заказу всеми мастерами культуры за очень малыми исключениями (они были, но речь сейчас не о них). А это было что такое? Культурная устойчивость, посвящение, инициация?

Это была типичная контринициация. Если говорить на языке посвящений.

И, наконец, абсолютным апофеозом всего этого было поведение КПСС в преддверии краха Союза и после этого краха.

Эсэсовцы с их мерзким темным посвящением отступили после 9 мая 1945 года стройными рядами, создали подпольные и полуподпольные организации, втерлись в доверие к США и Западу, завоевав их изнутри, усилили эзотерический потенциал собственной, изначально эзотеричной идеологии, создали темные сообщества, состоящие из вполне посвященных «волков» (бандеровцы — только один из частных примеров).

А КПСС во всех ее модификациях, включая респектабельные постсоветские, не ударила пальцем об палец ради советского реванша. И если говорить честно, то она просто этого реванша не захотела. 1996 год — прямое свидетельство этого.

Итак, партия, творческая интеллигенция — что дальше?

В 1992 году мой отец мне говорит:

— Рабочий класс отказался защищать завоевания социализма. Он начал этот социализм уничтожать. Посмотри, что делают шахтеры. Ну и с кем вместе ты будешь защищать социализм? Вместе с такой-то? — называет одну из рьяных псевдозащитниц социализма. — Она дура и провокаторша.
Я говорю отцу:
— А ты хочешь, чтобы я построил отношения с такой-то, — называю антисоветскую либералку. — Она отпетая сволочь.
Отец мне говорит:
— Ну она хоть не дура.
Я говорю:
— И что с того? Этак можно до чего угодно докатиться.
Тогда отец говорит:
— Ты не ответил на вопрос, с кем вместе ты будешь бороться за свои идеалы, которые очень сильно отличаются от номенклатурных, расхожих, понятных.
Я отвечаю:
— Вместе с мертвыми.

Отец посмотрел на меня не без изумления, прекрасно понял, что я имею в виду посвящение, и промолчал.

За 20 лет до краха СССР и все десятилетия после краха я твердо знаю, что без посвящений идеология не работает уже в четвертом поколении. Первое блистательное поколение — революционеры. Второе, уже не столь яркое, — строители нового общества. Третье, несколько тускловатое, — стабилизаторы-реформаторы. А четвертое — капитулянты. И капитулируют-то они не потому, что кто-то их завербовал (вербуют меньшинство), а потому, что сражаться с врагом человечества они не могут. Не видят этого врага, не живут в постоянном дискомфорте, вытекающем из того, что он из невидимки превращается в нечто видимое, не обладают мечом смысла и посвящения, без которого сражение с этим врагом невозможно, и так далее.

Сражаться в открытом бою просто за жизнь можно и должно. Но тут речь идет о сражении именно в открытом бою при наличии неких исходных качеств (человеческой цельности, жизненной силы, простой идейной убежденности). А вот сражаться с врагом, которого ты не видишь или не хочешь видеть, не имея доступа к тому мечу, без которого сражение вести нельзя, невозможно.

Остается уповать на какую-то прозябательность, совместимую с жизнью. На нее и уповали. До начала СВО.

Уповают на нее и теперь. Вот только упования эти становятся все более неубедительными даже для самих уповающих. Неубедительные упования — это сон. Во сне можно работать, жить, даже не худшим образом воевать. Но побеждать нельзя. А побеждать нужно не потому только, что хочется, а потому что поражение чревато слишком страшными и уже слишком многим понятными до боли последствиями.