В движение «Суть времени» меня привело, в частности, бешенство от того, как мой круг общения реагировал на Болотную площадь в 2011 году. Молодой человек как бы должен быть за истину и справедливость, даже если они не достижимы. И то, что кто-то усматривал эти вещи в Болотной, для меня было хуже, чем вообще о них не задумываться.

Между тем реакция знакомых не была случайной. Особо не погружаясь в политику, они разделяли левацкие, хипстерские «убеждения», при которых суть вещи не важна — важны обертка и тусовка. Болотная нужным образом обернута, тусовка собрана — значит, за ней сила. Так они рассуждали и отказывались видеть, что повторяется «разводка» молодежи 1968 года, когда так же, используя обертку и тусовку, попрали истину и справедливость в лице де Голля, отказавшегося от доллара и выведшего Францию из НАТО.

Левачество и хипстерство возможны при одном условии: если не читать статью Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». На мой взгляд, эта статья как раз обращена к тем, кому истина и справедливость нужны, и кто не хочет, чтобы его «развели».

Дальше возникает вопрос: почему те же Ленин и, например, Белинский, видя ложь и несправедливость, делали одно, а мои знакомые — другое?

Какими бы сильными ни были средства промывки мозгов, чем человек моложе, тем более непривычна для него ложь и тем острее он на нее реагирует. Вопрос в том, что в человеке включается для противостояния лжи. Здесь начинаются большие трудности, которые блестяще учли социальные инженеры второй половины XX века, загнавшие сначала западную, а потом и русскую молодежь в стойло, превратив ее в стадо, неспособное различать истину и ложь.

Спорят о том, как лучше учить: удаленно, очно или еще как-то. Говорят, и совершенно справедливо, о том, как трудно наладить связь между поколениями отцов и детей. В свою очередь, российские корпорации стараются всё лучше оплачивать труд «дорогих» специалистов, чтобы не было «утечки мозгов». А Запад использует российские филиалы, чтобы показать привлекательную жизнь и карьеру, которая ждет тех, кто всё-таки уедет.

Скажу странную вещь: если поместить молодого человека наших дней в атмосферу редакций общественно-политических журналов XIX века, например «Современника», он вряд ли останется безучастным. Он вряд ли вообще останется прежним. Узнавая о том, что происходило в том же самом «Современнике» в середине позапрошлого столетия, понимаешь, что там было и правда «жарко», а потому особенно интересно.

Поговаривают, что в те времена спор считался состоявшимся лишь в том случае, если собеседник соглашался с точкой зрения оппонента.

Полемику внутри «Современника» между авторами — дворянами (Тургеневым, Гончаровым, Толстым) и революционно настроенными разночинцами (Чернышевским и Добролюбовым) — можно сравнить лишь с публицистическими баталиями французской революции, когда мысль, идеи двигали общественное чувство, а вместе с ним — изменения в обществе. В ходе этой полемики Тургенев, не согласный со статьей, в которой Добролюбов предсказывал появление радикально-пронародных сил, поставил Некрасову ультиматум: «Выбирай — я или Добролюбов». Неизвестно, как пошла бы наша история, выбери Некрасов первое.

В разночинной литературе и журналистике был понятный образ будущего «для всех», справедливости для страждущего ее народа. Тогда как в дворянской литературе социальной проповеди уже почти не было. А проповедь литераторов-разночинцев, конечно, носила религиозный характер, хотя и была светской. Именно ее восприняли большевики.

Классическая русская журналистика XIX века не имеет ничего общего с западной. Она в полной мере продолжает «мессианство» русской литературы, для которой Слово и впрямь было Бог.

Насчет русской литературы говорят обычно, что внутри нее заключена русская философия, у которой нет своих Аристотеля и Гегеля, и что в ней же — русская светская религия, возникшая после того, как религия обычная позиции сдала. Всё это можно отнести и к классической русской журналистике, предопределившей дальнейший ход русской истории. Быть может, ее родила невозможность существовать в обмирщенной реальности, которую создала эпоха Просвещения. Запад мог.

Я пишу это в эпоху видео. В эпоху, когда тексты вроде бы не могут оказывать такого влияния, как раньше. Зачем же это делать?

Давно известно и подтверждено учеными, что человек не может обходиться без информации — новостей и мнений. Когда-то прежде он получал всё это на деревенской улице, позднее — из газет, купленных в городе, а потом — по радио, телевидению и интернету. Переход к обществу масс означал, по существу, что роль этих «голосов на деревенской улице» подхватывали СМИ. Они начинали определять настроение, атмосферу и идеологию жизни. Поэтому их влияние стало огромно. В каком-то смысле СМИ стали определять «движение нейронов» и «действие гормонов» нации. И потому теперь уже можно постулировать: «Скажи мне, каковы твои СМИ, и я скажу, кто ты».

Прием информации входит в «дневной цикл» существования человека, потребление информации стало ритуалом. Потому, если возникает новый ритуал, то и жизнь становится другой. И в перестройку ведь страну разрушали не чем-то, а своеобразным словесным, журналистским «обрядом».

Потому именно сейчас важно понять, что Советский Союз создала в каком-то смысле русская журналистика XIX века и ее преемница — собственно политическая журналистика создателей советского государства — Ленина и других. Русское Слово.

Вначале было это Слово, а потом — дело создания новой страны.

Думаю, если так начнут относиться к журналистике и авторы, и читатели, и издатели, то многое может измениться.

Белинский, с которого почему-то не берут пример современные молодые люди, был журналистом, сочетавшим в своих текстах глубокое философское мировоззрение с откликами на текущую реальность, будь то литературные произведения или политические события.

Наверное, вся народная русская журналистика училась у Белинского не только мыслям, но и «ярости личного присутствия» в тексте. У него учились не ремеслу — действию.

Возвращаясь же к теме, за что молодым людям любить свою страну и ее Слово, вспоминаю стихотворение Бродского «Остановка в пустыне», речь в котором идет о разрушенном храме, на месте которого построили концертный зал:

Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,, но им, должно быть, грезится ограда.

Их грезы перечеркивают явь.

А может быть, земля хранит тот
запах:

асфальту не осилить запах псины.

И что им этот безобразный дом!

Для них тут садик, говорят вам —
садик.

А то, что очевидно для людей,

собакам совершенно безразлично.

Вот это и зовут: «собачья верность».

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Давно снесена ограда русского Слова. А земля, замурованная асфальтом западничества, хранит его запах. И только он — настоящий.