Циолковский и Гагарин. А значит, Федоров, Циолковский и Гагарин. В эту связь стоит вглядеться, чтобы понять не только то, почему Советский Союз вышел в космос, но и в целом приблизиться к тайне русской культуры. Наш корреспондент пообщался с филологом, историком русской литературы и философии, исследователем и публикатором наследия Николая Федорова и других философов-космистов, доктором филологических наук Анастасией Гачевой.
Корр.: Анастасия Георгиевна, Вы глубоко исследовали и космизм, это направление в русской философии, и то, что называют русским культурным кодом. Какую роль сыграл космизм в истории не только русской культуры, но и в истории России?
Анастасия Гачева: Николай Федоров, родоначальник отечественного космизма, писал: «Всякая философия несостоятельна, если она есть мысль без дела». Особенность русского космизма в том, что он не хочет быть мыслью без дела. Представители этой плеяды в наибольшей степени проявляют этическую и практическую направленность русской философии, ее стремление быть действенной силой развития, воздействовать на историю, направляя ее в русло созидательного строительства, воплощения совершенного строя жизни.
У философов-космистов было острое чувство истории и одновременно стремление вывести историю из состояния «взаимного истребления» к братству и «общему делу», к решению универсальных задач регуляции природы, освоения космоса, преодоления болезней и смерти, вплоть до воскрешения всех когда-либо живших, к построению такого общества, в котором были бы примирены правда личности и правда общности, в котором каждый человек был бы мотивирован на внутренний рост, каждый был бы ценим, важен, любим (вспомним слова Андрея Платонова: «Без меня народ неполный») и в то же время сам ценил и любил других людей, был бы связан с другими «я» творческим единством и деланием. Федоров очень точно обозначил принцип совершеннолетнего мироотношения, считая его подлинной основой общества будущего: «Жить нужно не для себя и не для других, а со всеми и для всех».
Крупнейшие представители русского космизма, а также поэты и философы, которых называют предтечами этой философской плеяды, не были кабинетными учеными. Они были активными общественными деятелями, стремились воздействовать на пути государственного строительства, развитие образования и науки.
Михаил Ломоносов — поэт, философ, ученый-энциклопедист — активно участвовал в создании Московского университета.
Федор Тютчев, один из ведущих представителей космизма в поэзии, был крупным политическим мыслителем, выступал за развитие «просвещенного национального мнения», за развитие «свободной и честной печати», за формирование самостоятельной и зрелой российской внешней политики.
Николай Федоров выдвинул модель целостного образования, построенного на принципах активности учащихся в процессе познания, акцентировал значение астрономии, видя в ней фундаментальный предмет, раскрывающий человеку Вселенную как поприще его деятельности, выступал за развитие институтов памяти и наследия — библиотек, музеев, архивов, считая, что они должны стать центрами всеобщего познания и исследования.
Физик-философ Николай Умов в своем «исповедании естествоиспытателя», призывая «утверждать власть человека над энергией, временем, пространством», в то же время подчеркивал социальную роль науки, необходимость «демократизацией способов и орудий служения людям содействовать этическому прогрессу».
Владимир Вернадский много сделал для организации фундаментальной науки, как в дореволюционной России, так и после революции.
Космисты 1920-х годов Николай Сетницкий и Валериан Муравьев стремились ввести в горизонт социалистического строительства идею труда как «планетарно-космического преобразования», предлагали создать институт борьбы с голодом, способствовали тому, что в план ГОЭЛРО был добавлен пункт о «борьбе с языком пустыни».
А Максим Горький, с глубоким интересом относившийся к идеям Федорова, ценивший у него идею «активного отношения к жизни», способствовал созданию ВИЭМ — института экспериментальной медицины, задачами которого видел полную реорганизацию медицины, ее ориентацию на продление жизни, борьбу с болезнями, старостью и смертью.
И, конечно, главным вкладом русского космизма в движение российской истории является то, что идеи этого течения лежат у истоков отечественной космонавтики, того прорыва России в космос, который совершился 4 октября 1957 года, когда был запущен первый искусственный спутник Земли, и 12 апреля 1961 года, когда стартовал корабль «Восток» и Юрий Гагарин впервые увидел с орбиты нашу планету.
Николай Федоров, Константин Циолковский, Владимир Вернадский дали философское обоснование выхода человечества в космическое пространство. Выдвинув идею об активной творческой роли человека в биосфере, они утверждали, что «труд человеческий не должен ограничиваться пределами Земли». При этом Федоров, который был родоначальником не только естественно-научной, но и религиозно-философской ветви космизма, подчеркивал, что выход в космос и «регуляция процесса космического» суть исполнение божественной заповеди об обладании миром, которая дана человеку при сотворении.
А отец Павел Флоренский, создавая свой труд «У водоразделов мысли», уподоблял должное взаимодействие человека и мироздания взаимоотношениям мужа и жены, в основе которых — любовь, забота, ответственность и, что самое главное, труд возделывания, космизации мира, который должен совершить человек: «Человеку-мужу надлежит любить Мир-жену, быть с нею в единении, возделывать ее и ходить за нею, управлять ею, ведя ее к просветлению и одухотворению и направляя ее стихийную мощь и хаотические порывы в сторону творчества, чтобы явился в твари ее изначальный космос». Так что и ноосфера космистов естественно-научной ориентации, и Царство Божие христианских космистов, созидаемое при активном участии человека, в конечном итоге должны охватить всю Вселенную.
Корр.: Актуальны ли идеи космистов в наше время? Почему?
Анастасия Гачева: Да, актуальны. Наша эпоха при всей стремительности технического и информационного прогресса духовно стреножена и нравственно опустошена. Мир, вступивший в третье тысячелетие, лишен «высшей идеи существования», а без этой идеи ни личность, ни государство, ни человечество состояться не могут. Идет агрессивная стандартизация человека. Торгово-промышленному миру, живущему по формуле «товар — деньги — товар», не нужна растущая, мыслящая, стремящаяся к творчеству личность. Она задает слишком много вопросов, ее интеллектуальная, духовная, деятельностная природа не поддается окорачиванию. Человека, испытующего себя и мир, ищущего свое назначение в нем, нацеленного на внутренний рост, сложно сделать «квалифицированным потребителем», эффективным участником оборота товаров и услуг, на службу которому поставлено всё, вплоть до науки и искусства (вспомним горько-ироничное слово Федорова о «новом виде словесного творчества, известного под именем реклама», о «художестве вывесок» и «архитектуре магазинов, лавок»).
Преодолеть стандартизацию, которая удобна для манипуляции человеком, но опасна для будущего, и помогают идеи космизма. Они утверждают ключевую роль в бытии сознающего, чувствующего существа и задают совершенно иной смысловой горизонт развитию научного знания, техники и технологий: они, если воспользоваться выражением философа Владимира Ильина, близкого русским космистам, должны быть орудием «Логоса, действующего в материи», «космического роста» жизни, который, по утверждению космистов, проходит через землю и человека.
Николай Федоров не раз напоминает заповедь «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48), подчеркивая, что человечество — соработник Творца в деле «восстановления мира в то благолепие нетления, каким он был до падения». Такой горизонт будущему задает христианский космизм. А естественно-научный космизм видит в человеке, его разуме и способности к творчеству — фактор негэнтропии, организации бытия, повышения уровня его «стройности». Для космистов человек стоит в центре мира, но это положение не гордыни и волюнтаристической беззаконности, а ответственности, попечения и любви. Космисты задают новые горизонты и экологии, подчеркивая, что мы ответственны за всю природу, за «стенающую» тварь, которая, по словам ап. Павла, ожидает спасения от человека, но это совершенно не значит, что, как утверждают глубинные экологи и постгуманисты, он должен умалиться в природе до положения комара или муравья. В том-то и особенность русского космизма, что он соединяет идею органической связи человека и природы с идеей векторности развития. С пониманием того, что человек — вершина эволюционной лестницы, ибо с его появлением жизнь переходит в новое качество, в ней, как пишет европейский собрат русских космистов П. Тейяр де Шарден, рождается мысль, и с этого момента именно человечество — мыслящая, созидающая инстанция бытия, становится осью космогенеза.
Современный мир активно вбивает клин между наукой и верой. А между тем Федоров задает очень важный вопрос: «Должны ли вера и знание быть всегда противоположными и враждебными или же они должны объединиться?» Для философов-космистов наука и религия не противницы, а соработницы, они — строительницы ноосферы, орудия становящегося Царствия Божия. Федоров утверждает идею активности человека в мире и на языке веры, указывая на слова Христа: «Верующий в меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит» (Ин. 14:12), и на языке научного знания, подчеркивая, что в человеке природа «начинает не только сознавать себя, но и управлять собою».
Не только философию Федоров трактует практически. Само христианство он понимает как религию дела, более того, радикально расширяет объем этого дела, подчеркивая, что человек призван в буквальном смысле этого слова стать воскресителем, и видит в Церкви водительницу человечества в общем деле.
Ныне этот тезис философа актуален как никогда. Мир отмахивается от христианства, выталкивает его на обочину исторического движения как отжившее, исчерпавшее себя мировоззрение. А между тем, с точки зрения русского космизма, христианство не только не может уйти из истории, но, напротив, должно задать ценностный вектор развитию науки, техники, технологий, особенно таким отраслям, как биология и медицина, имеющим дело с жизнью и человеком, ориентировать их на богочеловеческий идеал. Но чтобы это произошло, нужно, чтобы и само христианство в лице его главных конфессий оказалось способно на религиозное дерзновение, на то, чтобы признать задачи воскрешения и регуляции — христианским заданием, частью домостроительства спасения.
И главное — современный христианский мир нуждается в преодолении смертобожничества. Люди Церкви очень легко забывают слова ап. Павла: «Последний же враг истребится — смерть» (1 Кор. 15:26). И не просто пасуют перед курносой, но превозносят ее как блаженный переход в вечную жизнь, забывая о том, что в Евангелии нет никакого преклонения перед смертью, но есть деятельное и неустанное противодействие ей, причем на всех уровнях: духовном и физическом, человеческом и природном. Борьба со смертью духовной осуществляется через любовь, а физической — через неустанное противодействие смерти, которое являет Христос, исцеляющий больных, воскрешающий умерших и заповедующий это ученикам: «Хотя же, проповедуйте, яко приблизилось Царство Небесное; больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте» (Мф. 10:7–8). С самой природной материей работает здесь Христос, разделяющий хлебы, утишающий бури, ходящий по водам. С точки зрения Федорова, философа активного христианства, эта задача противодействия смерти стоит перед всем человеческим родом.
Один из ведущих исследователей космизма, философ Светлана Семенова в недавно вышедшей книге «Созидание будущего. Философия русского космизма» пишет о том, что философия космизма может и должна стать основой «нового видения и нового фундаментального выбора цивилизации». Нынешнему варианту «неолиберально-рыночной», «секулярно-языческой» глобализации, дискредитировавшему себя в истории, подчеркивает она, нужно противопоставить «проект еще более глобальный, планетарный и космический — реализацию идеалов ноосферы, активного христианства».
Корр.: Как идеи космизма повлияли на живопись, музыку и литературу?
Анастасия Гачева: Сначала они сами вызревали в лоне литературы и других искусств. Вспомним многофигурные иконные композиции — например икону «О Тебе радуется…», где вокруг Богоматери, сидящей на престоле с Младенцем Христом на руках и вписанной в сферу, символически представляющую мироздание, буквально собрано всё бытие — от растений, животных, небесных светил до человека. Выраженную языком иконы идею ответственности рода людского за всё творение и одновременно идею соборности, преодоления разрозненности, «ненавистной раздельности мира», собирание бытия по образу и подобию Троицы — неслиянно и нераздельно — очень хорошо объясняет Евгений Трубецкой в работе «Умозрение в красках». Та же идея соборности, человеческого многоединства, уподобляющегося Троице (излюбленная идея Федорова), проявляется в многоглавых церквах, а в русских монастырях и кремлях, вписанных в природу, органично входивших в окружающий ландшафт и одновременно окультуривавших пространство, выражается идея космизации мира, возделывания бытия, отданного на благое попечение человеку.
Ну, а потом был космизм русской поэзии — Михаила Ломоносова, Гавриила Державина, Федора Тютчева, неразрывно соединенный с антропологизмом, с утверждением человека как зиждительной «связи миров», как существа, от которого неотъемлемо стремление к бесконечности, к расширению стреножащих границ и пределов («А я здесь, в поте и в пыли, / Я, царь земли, прирос к земли!..»), к бессмертию и совершенству.
Было творчество Владимира Одоевского и его футурологический роман «4338 год», ставящий вопрос о перспективах человечества, о науке, служащей жизни, о предотвращении космических угроз солидарной деятельностью ученых и о невозможности двигаться в будущее, теряя память о прошедшем.
И, конечно, был «реализм в высшем смысле» Николая Гоголя и Федора Достоевского, одушевленных болением за мир, человека, историю, стремившихся вывести искусство за пределы «насущного видимо-текущего», сделать его путем к преображению личности, социума, бытия. Автор «Мертвых душ», которые должны были стать в своей третьей — ненаписанной части — романом об общем деле, — духовный предтеча Федорова, а с Достоевским у «философа воскрешения» в конце 1870-х годов развернулся напряженный философский диалог, плодом которого стал и главный труд философа «Вопрос о братстве, или родстве…» и итоговый роман Достоевского «Братья Карамазовы».
Когда же в двадцатом веке философия космизма окрепла и развилась, то началось уже ее собственное влияние на культуру и литературу — на творцов Серебряного века Андрея Белого и Вячеслава Иванова, на поэтов и художников русского авангарда Владимира Маяковского, Велимира Хлебникова, Василия Чекрыгина, Павла Филонова, Казимира Малевича.
Под влиянием идей Федорова Маяковский в финале поэмы «Война и мир» (1916) рисует картину восстания из мертвых всех жертв войны, любовное единство людей и природы, преображенной и очищенной от смерти и зла, а в поэме «Про это» (1923) выводит «мастерскую человечьих воскрешений».
Параллельно с этим имморталистическим и воскресительным мотивом в литературе набирает силу тема преодоления земного локализма, тема выхода в космос, когда, как писал Валерий Брюсов, «Царям над жизнью, нам, селить просторы / Иных миров, иных планет!», а в живописи и архитектуре появляются картины летающих городов, космических поселений, образы «крылатого человечества», способного преодолеть «разъединяющее пространство».
Впрочем, это тема большая. Снова адресую Вас к книгам ведущего исследователя космизма Светланы Семеновой «Метафизика русской литературы» (2004), «Русская литература XIX–XX вв. От поэтики к миропониманию» (2016) и др., где подробно рассмотрено влияние идей космизма на литературу.
Корр.: Есть ли в современной России философы, музыканты, художники, писатели, которые «унаследовали» идеи Федорова, Циолковского и других видных космистов?
Анастасия Гачева: Философия космизма высоко ставит искусство, устремленное к проектированию будущего, а в перспективе — в союзе с наукой — и к реальному преображению и творчеству жизни. Вспомните Циолковского, который говорил, что «мысль, фантазия, сказка» предшествуют всякому изобретению, научному открытию, техническому прорыву. Масштаб идей космизма вдохновлял и вдохновляет многих деятелей современного искусства. Это ушедший в 1993 году поэт и философ-космист Владимир Гурьев, который был еще и организатором первых Федоровских чтений в Боровске. Это художник Геннадий Тищенко, автор иллюстраций к «Аэлите» Алексея Толстого, романам Ивана Ефремова. Это художник и писатель Леонид Тишков: недавно вышла его книга «Взгляни на дом свой» — роман о памяти и возвращении, история души, становящаяся историей творчества. Космос, который так влек «вечных спутников» Леонида Тишкова — Николая Федорова, Константина Циолковского, Велимира Хлебникова, Казимира Малевича, раскрывается у художника не только как бескрайность звездных миров, но и как космос родного дома, как безграничность смыслов, которые хранят в себе люди и изделия, вышедшие из их рук: самотканые коврики, которые мать художника создавала из кусочков старых одежд, хранивших тепло их хозяев, вязаник, сплетенный ее руками из таких же износившихся, истертых материй, зеленый фотоальбом со старыми фотографиями… Инсталляции Леонида Тишкова связаны с темой воскрешающей памяти и с темой «полета» — недаром появляются в его творчестве «Ракета для посещения умерших отцов» и летающий герой Лаврентий — второе «я» автора.
С темой космизма работает и современный художник и философ Арсений Жиляев, создавший виртуальный образовательный проект «Среда обучения», в программе которого есть целый курс об «Эстетике космизма», а среди выпускников Арсения есть молодые художники и кураторы, работающие с темами космизма — Ирина Гулякина, Роман Коновалов, Ксения Каско.
Конечно, нужно назвать и художников, входящих в сообщество космистов «Созвездие видений», созданное Дмитрием Ярошевским, и художников объединения «Вверх!». А среди тех, кто живет за пределами России, назову талантливого художника Антона Видокле, создателя кинотрилогии, посвященной русскому космизму, а также фильма «Бессмертие и воскрешение для всех», построенного на 50 фрагментах из статьи Федорова «Музей, его смысл и назначение».
У всех этих художников свои авторские высказывания на темы космизма. Они яркие, творческие, подчас полемичные личности, и очень характерные для современности с ее внесистемностью, художественной игрой, смелым оперированием с реальностью. Не всем из них хватает глубины и той ответственности и серьезности, которыми в избытке обладает религиозное творчество. Но, думаю, потенциал идей космизма в их подлинной глубине еще будет раскрыт искусством будущего.
Корр.: Могут ли идеи космизма стать мировоззренческим основанием для современной России или, как иногда говорят, «национальной идеей»?
Анастасия Гачева: Русский космизм, безусловно, одно из проявлений русской идеи. Причем это наиболее перспективный, творческий ее извод. Русская душа не удовлетворяется собственным счастьем, она жаждет счастья всемирного. Достоевский пишет о том, что задача России — «изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову, евангельскому закону». И я убеждена в том, что философия космизма и есть это слово. Она не только задает вектор созидательного развития нашей страны, соединяя глобальные задачи с конкретным, актуальным проектированием здесь и сейчас, но и призывает к новому собиранию мира.
Это собирание будет идти уже не под знаком тайного и явного порабощения личности, манипуляции сознанием, унификации не только образа жизни, но и образа мысли людей, о чем так много сейчас говорят в связи с пандемией и активным и агрессивным втягиванием человека в цифровую паутину с ее легкими сервисами, съедающими время жизни, с ее виртуальной активностью, имитирующей подлинную активность человека в истории и природе. Ноосферное собирание может состояться только под знаком совершеннолетней свободы, неразрывной с ответственностью, требующей общего дела.
Русский космизм — философия действенного преодоления межчеловеческой розни. В конце концов, что делить, за что соперничать людям разных народов, если их домом должна стать вся Вселенная? Можно ли говорить об ограниченности ресурсов Земли, если ареал жизни землян будет расширен до бесконечности? Не глупо ли утверждать, что кому-то не достанется места под Солнцем, если Солнце будет светить внутри каждого человека? Можно ли опасаться, что не хватит времени жизни, и бежать к своей цели, локтями расталкивая других, если растущий, преображающий себя человек призван к овладению временем, к выходу в творческую вечность с ее многоцветной палитрой возможностей? Русский космизм учит нас смотреть за горизонт и этот горизонт высветлять, а не строить апокалиптические сценарии, рисуя картины грядущей гибели мира. Учит видеть будущее как пространство открытых путей, вариантов развития, как движение к совершеннолетию и совершенству.
Корр.: Наука не стоит на месте. В каких направлениях, на ваш взгляд, может развиваться космизм? На какие вопросы он еще не ответил, какие вопросы еще не осветил?
Анастасия Гачева: Русский космизм — проективная философия. Он задает ценностный вектор развития — в том числе и научному знанию, призывает к активности новые поколения ученых. Думается, особенно насущна сейчас рефлексия над ролью интернет-технологий и виртуальности в будущем развитии цивилизации, над проблемой искусственного интеллекта, который, по мысли ряда современных футурологов, должен оттеснить, а то и совершенно заменить естественный интеллект человека, над пресловутой киборгизацией, где техника, вторгаясь в человеческий организм, обрекает органику на истощение, умаление, деградацию. Впрочем, и здесь космисты дали нам опору для размышлений о будущем. Давайте задумаемся, что мы делаем, намереваясь передоверить право действовать искусственному интеллекту, который якобы будет лучше решать задачи и ориентироваться в ситуациях?
Ведь тем самым мы фактически отказываемся от своей эволюционной роли в мире, перестаем видеть в человеке кормчего бытия, упрощаем само представление о человеческом, забывая, что присущий личности способ решения задач включает в себя не только интеллектуальные, но и душевные, психофизические усилия, активность нашей нравственной и духовной природы. Что мы делаем, когда, считая искусственное более совершенным и прочным, чем живое, природное, готовы напичкать наш организм техническими устройствами, а в перспективе даже и заменить биологическое тело синтетическим вплоть до переноса сознания в компьютер? Это значит, что мы обрекаем себя на бесконечное пребывание в «протезной цивилизации» (очень точное выражение Светланы Семеновой), забываем о безграничных возможностях живой материи, которая, как показали Умов, Вернадский, Тейяр де Шарден, обладает антиэнтропийной природой, борется с рассеянием и смертью.
Отказаться от развития живого, заменить его искусственным — значит поставить под удар будущее уже не только цивилизации, но и мира в целом. Не говоря уже о безнравственности самой постановки вопроса, когда телесность, уникальная в каждом конкретном «я», рассматривается как запчасть, когда тело — «наш брат осел», как назвал его св. Франциск — предстает не как друг и брат, а как прислуга, которую можно выгнать и заменить, если тебе что-то не нравится. Более того, с точки зрения космистов, разум не должен конфликтовать с живой материей, хотя бы потому, что она — его колыбель, его мать, а от матери не отрекаются. Ну, а если апеллировать к воскресительной философии Федорова, то нужно вспомнить его мысль о том, что каждый человек носит в себе музей своих предков. Они «записали» себя в нем. Он — их история и их надежда. Замена его телесности, органики — техническими приспособлениями, которые не имеют памяти и истории, есть окончательное отсечение воскресительной надежды.
Однако претензии, которые, с точки зрения космизма, можно было бы предъявить современным подходам к проблеме совершенствования человека, не означают того, что не нужно ставить этой задачи. Для космистов наличный статус человека как смертного, пожирающего, вытесняющего существа — не является нормой. Они задают вектор преображения его физической и духовной природы, говорят о будущей автотрофности человечества, преодолевающего грех пожирания, о психократическом обществе, где будет достигнута полнота взаимопонимания между людьми. И намечают вектор постепенного перехода с путей технического прогресса, усовершенствующего мощь человека фабрикацией внешних приставок к его органам, на путь органического прогресса, основанного на том, чтобы развить скрытые возможности самого человеческого организма, еще дремлющие потенции живого. Федоров называет будущий преображенный организм человека полноорганным, способным к бесконечному самообновлению, перемещению в пространстве, жизни в разных средах. Полноорганный организм — это не киборг, это совершенный психофизический организм, раскрывший в себе те потенции живого, которые в нынешнем природном статусе еще не проявлены.
Корр.: Как вы оцениваете мечту о личном бессмертии человека?
Анастасия Гачева: Это мечта, которая движет человеком с его первых шагов на земле. Она заложена в его природе, является частью его идентичности. Человек — существо по своей внутренней природе бесконечное и стремящееся к бесконечности. Говорят: «Душа человека по природе христианка». В том же роде можно сказать: «Душа человека жаждет бессмертия». И в предельной своей глубине это жажда бессмертия не спиритуального, а реального, духо-телесного, осуществляющегося во плоти.
Для Федорова смертность — глубинное препятствие к созданию гармонического общества. И одновременно — переживание смертности может стать той основой, на которой произойдет объединение человечества. Ведь смертны и Ротшильд, и самый последний бедняк, смертны люди разных национальностей, профессий, убеждений и вер. Общность бытийной участи, по мысли Федорова, должна подвигнуть людей на сопротивление смерти.
Вы скажете: среди людей много тех, для кого смерть трагедией не является, для кого ее вовсе не существует. Однако если задуматься, то всякая наша реакция на смерть, даже когда она внешне кажется примирением с ней, когда мы говорим: «Смерти нет», исповедуя то буддийскую нирвану, то бессмертие души, то знаменитую сентенцию Эпикура: «Пока мы существуем, смерти нет, а когда смерть вступает в свои права, нас уже нет», — уже есть явное или скрытое, прямое или трансформирование сопротивление смерти. Это сопротивление развоплощению, хаосу, злому ничто. Человек — борец со смертью, даже если он смерть отрицает, и в этом — уникальность его места в природе как существа не только мыслящего, но и действующего, стремящегося к совершенству.
Признавая жажду бессмертия проявлением зова будущего, Федоров и философы-космисты были убеждены: мечта об одном лишь личном бессмертии — недостаточна и неполна. Бессмертие будущих счастливых олимпийцев на костях ушедших поколений невозможно нравственно. Нравственным, с точки зрения Федорова, может быть только долг воскрешения, исполняя который и живущие обретают бессмертие. Выборочное бессмертие невозможно для Федорова и физически, ибо только полнота знания природных процессов и сознательно-творческого управления ими является прочным обеспечением жизни, только восстановив к преображенному, бессмертному бытию всех своих предков, человек обретает бессмертие и для себя.
В современном мире о возможности решения проблемы бессмертия говорят много. Но при этом видят его исключительно на технологических, искусственных путях, уповая на «хакинг», взлом естественных процессов, которые в результате этого взлома должны пойти вспять. Между тем, как уже говорилось выше, для Федорова решение этой проблемы требует регуляции, основанной на фундаментальном знании, требует исследования процессов природы, законов функционирования биосферы и человеческого организма. Непросчитываемый «блицкриг», «хакинг» природы земли или организма человека здесь работать не будет. Природное целое — не компьютерная программа, которую можно «взломать». Взлом, как, впрочем, и в кибернетических объектах, обернется нарушением системы, ее ослаблением, деструкцией, неизбежно ведущей к гибели. «Хакинг» природы не дает глубинного знания и управления. Космисты же, напротив, призывают к последнему. Более того, ставят перед человеком гораздо более дерзновенные задачи, оставляющие далеко позади «хакерские» амбиции современного утилитарного мира, помешанного на принципе одноразовости и вносящего этот принцип и в понимание жизни.
Корр.: Существует ли сейчас философия любви, задумываются ли о ней, когда говорят о космизме или космосе? Как понимание любви как высшей ценности соотносится с задачами «общего дела»?
Анастасия Гачева: Любовь для философии космизма — ключевая, универсальная категория. Вспомним, как томятся одиночеством бунтари русского романтизма, как сетуют герои Тютчева на экзистенциальную покинутость в холодной, молчащей Вселенной, в природе, которая признает только родовое бессмертие, устремляет живущее вперед и только вперед и безжалостно стирает прошедшее («Бесследно всё, и так легко не быть»), как мучатся одиночеством среди людей герои Байрона и Лермонтова. Русский космизм преодолевает эту взаимную отчужденность человека и мира, человека и человека. Он стоит на живом ощущении всеединства и одновременно на понимании того, что в смертном порядке природы это всеединство разорвано, искажено, а значит от нас, людей, от нашей готовности любить и делать зависит то, будет ли оно восстановлено во всей полноте.
Николай Федоров не раз повторял, что горнилом любви и всеобщего братства является любовь к отцам и предкам. К тем, кто «нам дали, точнее — отдали свою жизнь». Это любовь высшая, сверхприродная. В отличие от родительской и муже-женской любви она не имеет подхлеста в виде инстинкта продолжения рода и воспитания потомства. И именно она является мерой человечности человека. «Тайна братства скрывается в отцах», — так пишет мыслитель.
В русском космизме любовь распространяется не только на людей, но и на всё бытие. Именно она рождает чувство ответственности и за Землю, и за бесчисленные звездные миры, и за братьев наших меньших, и за «каждую песчинку». Старец Зосима в романе Достоевского «Братья Карамазовы» говорит о любви «ко всякому созданию Божию». Космисты призывают именно к такой космической, вселенской любви. Инструментом же ее осуществления видят как душевно-духовный труд человека, раскрывающий в каждом способность к любви и жертве, так и общее дело регуляции и воскрешения. Потому что полнота осуществления любви невозможна в нынешнем порядке природы, где смерть и рознь царствуют не только на психическом, но и на физическом уровне, где действует закон «двойной непроницаемости» вещей и существ, когда они одновременно не могут занимать одну точку пространства и вытесняют друг друга во времени. В этом, кстати, и ответ на вопрос, почему принцип любви как высшей ценности не охватывает всю страну. Потому и не охватывает, что небратство коренится глубже, чем обычно кажется нам. Оно не только в психике, но и в физике человека и мира. И для своего преодоления требует единства любви и дела, этики и науки.
Корр.: Если любовь как общее дело не противоречит индивидуальной любви человека, то возможно ли сейчас говорить о ценностях любви, опираясь на христианство? И, может быть, сейчас стоит создать некий свод законов любви на основе накопленных знаний?
Анастасия Гачева: Что касается первого из вопросов, то только опираясь на христианство и можно по-настоящему говорить о любви. Именно Христос в дополнение к десяти ветхозаветным заповедям, регламентирующим жизнь и поведение человека, дает единственную — и главную — заповедь: «Да любите друг друга» (Ин. 13:34). Раскрывая эти слова, Федоров подчеркивал, что Христос дает людям заповедь о единстве, образцом которого является Троица: три Лица ее неслиянны и нераздельны, царствует же между ними Любовь. В человечестве, которое поставит принцип Троицы своим образцом, по мысли Федорова, примирятся индивидуальная любовь и общее дело, они окажутся сторонами единой медали.
Что же касается предложения «создать свод законов о любви на основе накопленных знаний», то, мне кажется, такой свод, даже если он будет создан, окажется плохо применимым к реальности. Ибо любовь — чувство, которое меньше всего регламентируется внешним законом. Она всегда «Сверх», всегда поверх барьеров, поверх всякой прагматики и принципа пользы. Другое дело, что важно в нашем неродственном мире максимально самим осуществлять принцип любви. Как писал Достоевский: «Исполните на себе, и все за вами пойдут».