Мы стояли у операционного стола. Сердце у пациента не билось. Он был подключен к перфузионному аппарату, забиравшему кровь из нижней полой вены, самому насыщавшему ее кислородом, а затем возвращавшему ее в восходящую аорту, для прокачки по всему телу. Такой аппарат используется, когда нужно провести операцию на остановленном открытом сердце.

Я тогда проходил второй год обучения общей хирургии в резидентуре при одном из американских академических медицинских центров. Ассистировал я бывалому шведскому кардиохирургу при операции по комбинированному аортокоронарному шунтированию и замене аортального клапана. Открыв остановленное сердце, мы добрались до аортального клапана, удалили пришедшие в негодность створки клапана и стали вшивать новый механический клапан.

Опытный швед поднял глаза на меня и спросил:

― Скажи, зачем мне так сильно стараться? Зачем мне накладывать эти швы с такой точностью, когда, если подумать, надежды-то нет?

― Что вы имеете в виду? Надежды нет для этого больного?

― Да нет же! Надежды нет для человечества!

― Слушайте, мы не оперируем человечество. Мы оперируем этого больного. А надежды для него нет? Я не могу сказать, и вы тоже не можете.

― Ты сейчас мастерски ушел от вопроса, но мы к нему еще вернемся.

Выйдя из операционной, я узнал, что нужно срочно закрыть брешь в реанимации ― резидент, который там работал, внезапно осознал, что такая жизнь не для него и проинформировал руководство, что завтра он уже в больнице не появится. Ругаясь про себя и вслух, я пошел принимать у него дела.

― Мне очень жаль, старик, так получилось, ― сказал он мне. Глаза его при этом светились, как у впервые покинувшей клетку птицы.

― Знаю я, как тебе жаль. Лучше расскажи мне про свой контингент.

― Всех моих больных перевели в обычное отделение, кроме одного. Помнишь этого мексиканца, которому поставили полностью искусственное сердце две недели назад? Он всё еще тут.

Конечно, я его помнил. Наша «башня из слоновой кости» когда-то была передовым центром в США по разработке и пересадке полностью искусственных сердец. Две недели назад, под большие фанфары, новый заведующий программой по кардиоторакальной трансплантации заново, после трехлетнего перерыва, начал их пересаживать. Его первым пациентом стал 40-летний мексиканец, у которого стремительно развилась острая сердечная недостаточность после того, что сначала казалось банальной простудой. Сердечная мышца обширно воспалилась и практически перестала сжиматься. Времени ждать донорское сердце не было, и поэтому решили поставить искусственное.

Полностью искусственное сердце ― это система насосов, которая ставится в грудную клетку, чтобы вместо сердца прокачивать кровь. При этом блок питания и пульт управления находятся снаружи.

Рассказ моего уже почти бывшего коллеги о том, как протекал постоперационный период у мексиканца, был запутан и невнятен. У него был транзиторный период очень низкого давления непосредственно после операции, после чего он никак не восстанавливался. Нарушена свертываемость крови, и теперь ему регулярно переливают большие объемы плазмы. По всем клиническим и лабораторным признакам, у него где-то развилась очень тяжелая инфекция, но источник не установлен, и почему-то больной практически не реагирует на мощные внутривенные антибиотики широкого спектра действия.

Поняв, что от коллеги, решившего, как оказалось, срочно переквалифицироваться в патологоанатомы, я узнаю уже мало чего вразумительного, я пошел смотреть больного. В палате с ним вместе находились четверо его родственников. Они молились перед образом Девы Марии Гваделупской, на котором Богородица изображена смуглой индианкой.

Услышав скрип двери, они быстро перенаправили свои полные надежды глаза с иконы на меня. Будучи честным, какую надежду я мог им дать? Я мог сказать лишь, что мы ждем результаты анализов, чтобы понять, почему их брат никак не приходит в себя после операции.

«Мы верим, что всё будет хорошо, ― был непоколебимый ответ, ― заведующий нам сказал, что Хосе сам выйдет из этой реанимации пешком!»

«Дай бог», ― ответил я, зафиксировав при этом, что больной не реагирует на болевые стимулы.

Выйдя из палаты, я заметил, что у Хосе были свежие снимки КТ, о котором будущий патологоанатом забыл сказать. По снимкам стало понятно, что его печень уже практически померла. Ну что же ― это объясняет, почему свертываемость крови настолько плохая. В течение всей предыдущей недели ему требовалось больше переливаний плазмы и других препаратов крови, чем при множестве тяжелых ранений.

В тот момент в отделение зашел делать обход заведующий реанимационным отделением ― немец. Услышав мой рассказ о ситуации с больным, немец согласился, что термин «морибундус» здесь вполне подходит для описания случая. И ушел без дополнительных соображений.

Позвонили из лаборатории и сообщили, что у больного в крови обнаружен грибок. А если у тебя вместо сердца в грудной клетке сидит насос из пластмассы, то этот насос и разбрасывает грибок по кровотоку. То есть аппарат, призванный спасти жизнь, становится главным источником угрозы жизни.

Я дозвонился до немца, и он коротко ответил: «Да, игра закончилась». Но было не вполне так.

Любой другой больной, умирающий от тяжелой диссеминированной грибковой инфекции, рано или поздно умрет сам. Но не человек с полностью искусственным сердцем, которое оказалось зараженным. У него могут происходить уже совсем запущенные процессы, разлагаться внутренние органы, но искусственное сердце продолжит через них прокачивать кровь. Ужас этот можно остановить, только самому выключив насос.

По-хорошему, решение об этом должны принять вместе оперирующий хирург и заведующий реанимацией. Но тут была проблема. Пообещав две недели назад, что мексиканец уйдет пешком из реанимации, хирург больше не появлялся в его палате и избегал его родственников. А в довесок к этому сознательная позиция немца заключалась в том, чтобы избегать даже намека на конфликтную ситуацию с заведующим грудной трансплантологии. Но если я хотел в чем-то переубедить семью больного, то никто не был против.

Когда я зашел в палату, меня опять встретил брат больного. Он был встревожен: «Почему Хосе больше не переливают кровь? Если у вас ее мало, я отдам свою». Я ответил: «Понимаете, мертвым органам кровь не нужна». Затем он впервые за всё это время услышал описание и оценку ситуации.

― У вас есть выбор. И сводится он к тому, какими вы хотите запомнить последние часы жизни своего брата, ― сказал я. Либо насос выключается, и уход из жизни произойдет по-человечески, либо машина продолжит работать, а потеря свертываемости крови превратит всё в подобие фильма ужасов, с вытеканием крови даже из тех мест, из которых вы не думали, что она может выйти. Либо мы его продолжаем мучить, либо даем возможность умереть по-человечески.

Увидевший новую для него картину, брат сначала долго не мог ничего сказать. Мучительно долго. Но потом собрался с духом и вымолвил: «Мы готовы выключить машину».

Осталось собрать двух заведующих в одном месте. Когда они, наконец, добрались, тумблер был переключен, ключ повернут и насос выключился. Немец постарался утешить родственников. Заведующий трансплантологией поступил проще. Он сказал: «Ну, иногда такие вещи случаются», ― и незаметно покинул отделение.

К чему я вспомнил этот эпизод? В XXI веке остается распространенным мнение, что люди не должны пытаться играть роль Господа Бога. Но этот поезд ушел. Мы уже давно коллективно приняли на себя эту роль. Худшее, что теперь можно сделать ― это после случившегося отказаться от ответственности за свои поступки и их последствия. Может быть, в этом ответ на вопрос о надежде.