Хочу поделиться несколькими мыслями по поводу спектакля «Экзерсисы». Насколько я понял, в спектакле рассматривалось противоречие между настоящим бытием и бытием ненастоящим, где главное — казаться. И если настоящее бытие в спектакле было видно через страдание героев на сцене, то бытие ненастоящее пряталось под «маской». И этот прием меня заставил задуматься о данной проблеме с иной стороны. Катализатором стали слова режиссера спектакля Сергея Кургиняна об инфернальной сути «маски».

Мало для кого существование таких явлений как «психологических масок» или «социальных ролей» станет большим сюрпризом. В сегодняшней жизни это можно наблюдать повсеместно. Особенно это заметно, когда на фоне серой массы людей, предъявляющих лишь образы своих социальных масок, появляются «настоящие» люди. На Западе это называется «аутентичным». Настолько популярно стало «быть аутентичным», что уже сама аутентичность превращена в некую «социальную роль». Кстати, не удержусь, создателями этой популярности стали вездесущие маркетинговые кампании «аутентичного бытия», которого можно достигнуть, только лишь купив ту или иную продукцию. А подлинной причиной тренда является, повторюсь, огромная серая масса людей-масок.

К сожалению, даже семья — территория, которая создается людьми как территория, свободная от необходимости носить маски, — слишком сильно поражена данным явлением. Причем далеко не сегодня. Ведь именно об этом рассказ Чехова «Скучная история». Его герой, старый профессор, желает простого, искреннего внимания со стороны дочери, жены, сына. Но реально получает только запрограммированную заботу. И не к нему, а к его маске. Во время спектакля дочь общалась только с маской, целовала ее и заботилась о ней. А отец — пребывал в ужасе. Я уже могу себе представить, как какой-то гендерный журналист назовет это «пережитком патриархального общества» и «токсичной маскулинностью», полностью игнорируя, как это уже стало привычно, всю реальную проблематику, стоящую за вскрытым явлением. Но передо мной после спектакля все чаще встает вопрос, когда я общаюсь с другими людьми: «Взаимодействуют ли они сейчас со мной? Или только с моей маской?» Конечно, это было заметно и раньше, но только после спектакля вопрос стал проступать с такой ясностью.

Откуда данное явление? Почему человек не в состоянии построить хотя бы в семье как первоначальной ячейке общества территорию, свободную от «маскового существования»? Наверное, можно допустить, что маска нужна для того, чтобы взаимодействовать с незнакомым обществом, которое может к тебе отнестись враждебно. И то ли специально, то ли нечаянно нанести «удар». И если не защищаться от этого при помощи маски, будет очень больно или даже смертельно. Но почему тогда человек, который возвращается в семью, не способен просто снять маску и взаимодействовать с семьей уже без этой обузы?

Какой-нибудь психолог, наверное, скажет, что проблема заключается в том, что человек не знает, кто он такой. Он лишь подразумевает, что он «такой-то», то есть такая-то маска. Но твердого понимания, кто именно стоит за этой маской, — нет. И тогда психолог, наверное, начнет бесконечно копаться в детских вспоминаниях, пытаясь найти ту раннюю травму, которая заставила истинную суть человека спрятаться за масками, пытаясь таким образом справиться с этой болью. А уже успех будет зависеть от качества личности самого психолога. И от размера кошелька «больного». Ведь консультация хорошего психолога никогда не обходится дешево.

Но даже лучший психолог не может объяснить, что это за сущность, которая надевает маску. Ведь это уже вопрос о вере. Знание и понимание себя приобретаются, только если сначала поверишь в свое подлинное существование, а оно создается некоей мечтой. Именно мечта позволяет человеку превращать мир и в процессе этого превращения дает понимание себя. «Я есть тот, кто выстраивает действительность в соответствии с мечтой», — может сказать себе человек.

То есть человек, в соответствии со своей верой, выстраивает именно ту идентичность, которая ему нужна для его веры. И только когда он действительно находится на этом пути строительства и себя, и мира в соответствии со своей первоначальной верой, человек способен приобрести настоящее бытие. Если нет веры, нет мечты, нет и необходимости трудиться над идентичностью. А если нет преображения мира, мечта превращается в пустую фантазию. А когда человек не понимает, кто он такой, какая у него вера и как жить в соответствии с этой верой, то остаются только пустые социальные роли и психологические маски.

Режиссер спектакля «Экзерсисы» Сергей Кургинян во время обсуждения рассказал, что маска — это явление от дьявола. И действительно, в простой маске, без сущности, которая ее свободно надевает и снимает, есть что-то инфернальное. Маска есть не что иное, как некий объект. И если мы взаимодействуем с другими только на уровне масок, мы превращаем себя в вещь. Иногда это нужно, так как не всегда мы двигаемся в безопасных ситуациях. И лучше опасность попадет в «вещь-маску», нежели в тебя. Но тогда надо просто отчетливо понимать, что ты есть, и ты держишь маску для обороны или взаимодействия с неопознанным веществом. Если же всего этого нет, мы превращаем себя как нечто живое — в предмет, то есть в неживое. Попросту говоря, мы помираем.

И именно это и происходило с героями «Скучной истории» Чехова. Доктор, чья вера (во что он верил — отдельный вопрос) был не способен наладить подлинное существование даже внутри семьи. У другого персонажа повести, Кати, вера была сломлена трагической жизнью. Смерть отца, смерть ребенка, неудачные отношения, как и неспособность достичь результата в театре, — всё это ее сломало. И она, будучи еще молодой, на самом деле была мертва.

Кстати, не могу не сказать, что именно в этом заключается и абсолютно губительная суть всей гендерной идеологии. Гендер — это доведенная до абсурда теория масок. Гендерная идеология постулирует, что вся идентичность является неким социальным конструктом. Человек, заявляют гендерные идеологи, может быть всем, чем угодно, даже человеко-пингвином (есть такие «маски» в списке гендерных идеологов, это, к сожалению, не шутка). Но когда бытие сводится только лишь к социальным ролям, то уничтожается та сущность, которая «надевает» данные маски. Любовь низводится только лишь к симпатиям одной маски к другой. Подлинного взаимопонимания не возникает. Якобы озабоченные «гендернутые» журналисты и исследователи обращают внимание на катастрофически высокую долю суицидальных попыток. Даже африканские рабы в США, у которых жизнь была намного хуже, не пытались покончить с собой так часто, как это делают те, кто поверили в гендерные принципы бытия. Что это, если не торжество смерти? Под таким ракурсом гендерная идеология является не чем иным, как верой в смерть.

Единственное, что может победить веру в смерть, это вера в жизнь. Вера, из которой следует необходимость конструктивного преображения действительности в соответствии со своей внутренней мечтой. Ведь даже пролетариат, будучи отчужденным в связи с эксплуатацией и разделением труда от результатов этого труда, продолжал жить, пока существовала живая вера в лучшее будущее. И если мы сегодня желаем жить, желаем воплощать в жизнь свою мечту, то нам жизненно необходимо победить любое проявление «масок» в жизни. Это означает в любой момент, в любой ситуации работать на построение нашей мечты. А ведь это такая радость, которая только и может восторжествовать над смертью. Ведь именно о радости Шиллер писал:

Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьяненные тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.

Именно этот «светлый храм» мы должны построить, держа в сердце то «пламя неземное», тот «райский дух». А что, если не это, есть коммунизм?