К 30-летию ГКЧП

Я не поклонник Ницше, хотя и отдаю должное его таланту. Но 30-летие ГКЧП в очередной раз ставит вопросы о том, кто проиграл, кому, почему, в силу чего и так далее. И для начала я считаю очень важным сказать, что проигравшие были очень хорошими людьми. Во всех смыслах хорошими. И это их отличало от выигравших. Я не пою панегирик, а пытаюсь осмыслить тогдашнюю сокрушительную победу зла над добром, плохого над хорошим. Участники ГКЧП, с частью которых я достаточно плотно взаимодействовал, относятся именно к такому разряду людей, на избыточную человечность которых сетовал Ницше. Не в этом ли одна из причин их проигрыша?

Это касается не только основных участников ГКЧП. Я, например, никогда не скрывал своей глубокой симпатии к бывшему первому секретарю Московского городского комитета партии Юрию Анатольевичу Прокофьеву.

Наиболее плотно я взаимодействовал с Юрием Анатольевичем в перестроечные годы. И сумел убедиться в том, что он умен, деликатен, способен думать не только о себе самом, обладает талантом организатора и тем хозяйственным талантом, который обнаруживался в крупных партийных администраторах вне зависимости от того, занимались они собственно хозяйственной работой или каким-то образом эту работу сопровождали.

Сочетание бескорыстия, ума, человеческой тонкости, небезразличия к другим, гражданской обеспокоенности — это редкий дар. И я, общаясь с Прокофьевым в те далекие годы, сумел убедиться в том, что Юрий Анатольевич этим даром действительно обладает. Иногда я в этом убеждался, наблюдая за тем, как Юрий Анатольевич принимает крупные решения. А иногда — наблюдая за такими деталями поведения этого человека, которые кто-то, наверное, сочтет мелкими, частными. Но которые для меня говорили об очень и очень многом. Вот одна из таких деталей, которую помню до сих пор. Хотя, возможно, прошедшие 30 лет что-то исказили, а что-то стерли из памяти.

Однажды Юрий Анатольевич рассказал о человеке, который был его наставником на партийном поприще. О том, что тот, выйдя на пенсию, сказал ему: «Юра, учись ходить пешком. А то вот я за долгие годы нахождения в номенклатуре разучился. А будучи на пенсии, поехал в троллейбусе, доехав до своей остановки, стал неловко сходить по ступенькам, споткнулся и сломал ногу».

Юрий Анатольевич, рассказав мне эту историю, добавил: «Когда я первый раз, став первым секретарем горкома, поехал из дома на работу, гаишники перекрыли трассу, чтобы я быстрее мог доехать. Мне это очень понравилось. Но тут я вспомнил слова своего партийного наставника и попросил больше этого не делать».

Если бы Юрий Анатольевич не проявлял при взаимодействии со мной никаких других качеств и всё бы ограничилось этой историей, которая была рассказана между прочим и с юмором, то мне было бы этого достаточно, чтобы сохранить очень теплое чувство. И, видимо, тем, кто читает этот текст, понятно, почему. Тут я могу воспользоваться расхожим выражением «без комментариев», не правда ли?

Но Юрий Анатольевич проявлял и многие другие качества из числа глубоко ценимых мною. Он был осторожен и смел, в лучшем смысле этого слова демократичен. И он понимал, в отличие от многих, что партию может спасти только очень серьезное развитие идеологии, не имеющее при этом никакого отношения к горбачевским разрушительным банальностям. Очевидным образом призванным не спасать партию, а добивать ее окончательно. В сущности, это и было предметом нашего плотного взаимодействия.

Из всех соратников Юрия Анатольевича меня больше всего тогда впечатлила Людмила Степановна Вартазарова, секретарь горкома по идеологии. Впечатлила меня и интеллигентность, причем подлинная, без всяких вывертов, и ум, и современность, и благородство, и решительность, и какое-то особое женское обаяние.

И когда потом говорили, что партийная номенклатура была чванливой, оборзелой, высокомерной, ретроградной, тупой, я всё время вспоминал тех, с кем встречался. И к кому эти характеристики не имели никакого отношения. Тут и Юрий Анатольевич, и Людмила Степановна, и Олег Семенович Шенин, и Николай Иванович Рыжков, и многие другие.

Говорят, что очень много узнаешь о мужчинах, когда знакомишься с их женами. Я это понял и познакомившись уже после ареста Олега Семеновича Шенина с Тамарой Александровной Шениной, и познакомившись с женой Владимира Александровича Крючкова Екатериной Петровной (тоже после его ареста). Тамара Александровна и Екатерина Петровна — это два разных типа женщин, объединенных полным отсутствием какой-либо фанаберии, смелостью, стойкостью, умом, той глубокой, настоящей человеческой простотой, которая порождает и чуткость, и человеческую открытость, и внутреннюю твердость, и женскую верность, и очень многое другое.

С Олегом Семеновичем Шениным я встретился в эпоху, когда он был секретарем Центрального Комитета партии и членом Политбюро. Впечатляла открытость этого человека, его яростность, его неприятие горбачевщины, сочетаемое с полным отсутствием ретроградности. Ощущая неладное, Олег Семенович метался по своему кабинету и яростно впитывал мои аналитические выкладки. Потом подходил к аппарату спецсвязи, жал кнопки и говорил Крючкову: «Владимир Александрович, надо поговорить!»

В КПСС я вступил тогда, когда из нее бежали, сломя голову, наиболее чуткие карьеристы. И я вовсе не собирался смиренно и благородно тонуть на этом тонущем корабле. При всей моей влюбленности в то, что являл и являет собой подлинный коммунизм, я понимал дистанцию между этим коммунизмом и КПСС. Но считал, что сокращение этой дистанции и сопряжение огромной, отчасти уже выморочной, структуры, удерживающей страну, с подлинной коммунистической идеологией, — возможно. И что именно этим надо заниматься.

А еще я понимал, что если рухнет эта партия (отдельные представители которой, в частности, очень сильно прессовали мой театр в застойные годы), то сначала рухнет СССР, а потом начнутся такие мировые процессы, которые оформят на планете господство абсолютного зла. А значит, в любом случае надо не только спасать КПСС через возвращение ей наступательной коммунистической энергийности, но и спасать СССР, не допуская всевластия темных сил на планете.

Поэтому, вступив в партию, я сделал то, что и полагается делать активному члену партии. Я стал призывать к полноценному идеологическому обновлению, не имеющему отношения к горбачевскому перестроечному маразму. Я стал противопоставлять и оппозиционной хуле, и вялым огрызаниям на нее официоза — собственные представления о крайнем неблагополучии сложившейся ситуации. И когда на автомате говорится о том, что никто не предвидел краха СССР, то у меня возникает какое-то чувство неловкости. Потому что и в своих аналитических записках (которые были позже опубликованы), и в своих публицистических работах я не просто говорил о возможности этого краха. Я, если можно так выразиться, разбирал его анатомию и физиологию. И предлагал какие-то выходы из сложившейся ситуации.

Кому-то может показаться странным, но это не было отторгнуто партийными органами. Очень скоро на наши аналитические исследования и идеологические разработки (наши — это небольшой группы сплотившихся вокруг меня аналитиков) обратил внимание аппарат ЦК КПСС. И я убедился, что в этом аппарате много скромных, вполне интеллигентных людей, вопиющим образом не подходящих под клише «партийные мурла». Я убедился также в том, что из партии бегут именно «мурла». Их потом можно было наблюдать в окружении самых разных постсоветских бонз. В первую очередь Ельцина, но и не только.

Кстати, Ельцин был первым секретарем Московского горкома КПСС, и Прокофьев, занимавший в то время относительно скромный пост секретаря Исполкома Моссовета, с глубокой тоской интеллигентного человека смотрел на держимордно-хулиганские выходки тогдашнего Ельцина. Но я не могу сказать, что в окружении Ельцина были одни «высокомерные мурла». Кстати, и сам Ельцин был не лишен определенной психоаналитической сложности.

Что же касается людей, близких ему в горкомовский период, то я по понятным причинам могу делиться своими впечатлениями только о тех, кого уже с нами нет. Потому что совершенно не убежден, что мои позитивные оценки людей, продолжающих вращаться в нынешней политической орбите, окажутся этим людям полезны.

Юрий Алексеевич Беляков, скоропостижно скончавшийся в возрасте, когда открыты все политические перспективы, был вторым секретарем Московского горкома КПСС в тот период, когда Ельцин был первым секретарем. Потом он занимал высокую должность в Исполкоме Моссовета. Отношения Белякова с Ельциным были непростыми. Но они не носили со стороны Белякова ни форм заискивания перед Ельциным, оказавшимся успешным партийным выдвиженцем, ни чего-то диаметрально противоположного после опалы Ельцина. Беляков вел себя в отношении Ельцина очень достойно. И, как мне представляется, Ельцин это ценил. Беляков был человеком ярким, умным, порядочным, открытым, профессиональным, знавшим себе цену. И вполне возможны были варианты такого его политического восхождения, при котором иначе могли бы разворачиваться многие политические процессы.

Однако были и другие. Они сначала охраняли «чистоту партийной идеологии». А потом превратились в антикоммунистов и начали делать карьеру на постсоветских просторах. Вот такие партийные экземпляры и бежали из партии в конце 80-х. Но ведь далеко не все бежали с этого корабля. Я, конечно, могу обсуждать только своих немногочисленных знакомых, но подобных людей в партноменклатуре было немало. Они не думали лишь о карьере, как часто считают. Они были людьми, открытыми к диалогу, заинтересованными в деле, скромными, притом отнюдь не лишенными волевой политической мускулатуры.

Уже в 1989 году внимание к нашим разработкам породило то, что потом со злорадством обнаружил один из ельцинских соратников Рудольф Германович Пихоя, ставший сначала председателем Комитета по делам архивов при Совете Министров РСФСР, а позже руководителем Государственной архивной службы России, главным архивистом России, членом Комиссии по рассекречиванию документов. Этот специалист по древнерусскому покаянному праву и развитию общественно-политической мысли трудящихся на Урале обнаружил в рассекречиваемых архивах «особую папку Кургинян». И считал, что может убить этим обнаружением наповал меня как одного из антиельцинских публицистов.

Меня же факт этого обнаружения искренне обрадовал.

Во-первых, потому что в те далекие годы наличие подобной папки было хоть какой-то, пусть уже и не имеющей решающего значения, но всё же существенной «охранной грамотой», сдерживающей поползновения обычных спецслужб на установление спецотношений, категорически меня не устраивавших.

Во-вторых, потому что это позволяло обсуждать многие проблемы с опорой на информацию, обладание которой — без разоблачительного демарша Р. Пихоя — было бы трудно объяснимо.

На самом деле востребованность наших разработок началась после отчета о событиях в Закавказье, предварявших распад СССР. Я убедил тогда работников ЦК КПСС в необходимости сформировать альтернативную аналитическую группу, осмысливающую происходящее в регионе. Наши осмысления и их состоятельность, то есть быстрое подтверждение наших прогнозов, сильно впечатлили партийное руководство. И с той поры востребованность уже созданного тогда мною аналитического центра стала сильно смахивать на то, что часто называют «вверх по лестнице, ведущей вниз».

КПСС теряла позиции… Наш центр не уподоблялся крысам, бегущим с этого корабля… Вот и происходило то, что происходит, когда с интеллектуалами, отказавшимися от бегства и способными что-то предложить, начинают выстраивать всё более плотные отношения.

В конце перестроечной эпохи наша организация стала центром при Совете Министров СССР, по нашему поводу выпускались постановления правительства. Всё это вызывало бешенство оппонентов. Как бы то ни было, происходили и встречи наших аналитиков с правительством СССР, и такие же встречи с Политбюро.

Горбачев от присутствия на этих встречах отказывался. Поэтому председательствовал Геннадий Иванович Янаев. На одной из таких встреч я наблюдал за поведением Владимира Александровича Крючкова, который со свойственным ему непроницаемым видом заслушал мой доклад о готовящихся эксцессах в Москве, а потом спросил: «А почему Вы думаете, что эти эксцессы будут протекать по румынскому, а не по венгерскому варианту?»

Напоминаю, Владимир Александрович был помощником Юрия Владимировича Андропова в течение очень долгих лет. Находился он с Андроповым и в 1956 году во время венгерских событий (Андропов был тогда советским послом в Венгрии). В Венгрии был организован кровавый антисоветский переворот, подавленный вошедшими туда советскими войсками. И те, кто наблюдал этот переворот со всеми его жестокостями, были впечатлены происходившим на всю оставшуюся жизнь.

Этой встречей и столь же неглубокими соприкосновениями, которые ничего не могут поведать о достаточно закрытом человеке, ограничивается мое знакомство с Крючковым на период его нахождения во власти. Потом Крючков был арестован, как и Шенин, по делу ГКЧП. А потом они вышли из тюрьмы. И Олег Семенович убедил меня взять своими советниками вышедших из тюрьмы Владимира Александровича Крючкова и Олега Дмитриевича Бакланова. Связано это было в том числе и с тем, что постсоветская власть посадила тех ГКЧПистов, которые не обзавелись частным семейным бизнесом, фактически на голодный паек. Реальный. Это продолжалось недолго. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь.

Олег Дмитриевич Бакланов — еще один высокий партийный работник советской эпохи, обладавший всё теми же качествами, которые трудно сейчас обнаружить в высоких административных коридорах. Я имею в виду интеллигентность, ум, скромность, бескорыстие, твердую убежденность в том, что нужно думать о деле, а не о себе. Поразительно приятное впечатление производила ныне покойная жена Олега Дмитриевича Лилия Федоровна Бакланова. По-настоящему глубокого взаимодействия с Олегом Дмитриевичем у меня не было.

А вот Владимир Александрович Крючков, оказавшись в составе нашего аналитического центра, проявил твердое желание строить самые серьезные отношения. Он постоянно обсуждал с нами ситуацию. Присутствовал на всех заседаниях нашего клуба «Содержательное единство». Был завсегдатаем нашего театра, участником всех узких политических совещаний, наших международных конференций. В итоге он стал для меня всерьез близким человеком. Владимир Александрович умер в 2007 году, ненадолго пережив свою жену. И до последних недель своей жизни Владимир Александрович, уже будучи сильно востребованным постельцинской властью, находился в постоянном диалоге со мною, моими соратниками, нашей организацией.

Крючков жил тем, что называют «большая стратегическая игра». Есть люди, которые, потеряв положение, сразу тускнеют, теряются. Но это не о Крючкове. Все годы нашего знакомства он носил одно и то же пальто из прочного долгоживущего материала. И был глубочайшим образом безразличен ко всему, кроме этой самой большой стратегической игры. В быту проявлял почти монашескую скромность. Никакие соблазны постсоветской жизни никоим образом не воздействовали на Крючкова. Крючков понимал, что он продолжает участвовать в игре. Он хотел в ней участвовать. И он реально участвовал. За несколько дней до смерти ему принесли газету с коллективным письмом, в котором выражалось беспокойство по поводу нечуждых Крючкову спецслужбистских кланов. Крючков был одним из тех, кто поставил подпись под этим письмом. Газету «Завтра» с напечатанным коллективным письмом привезла на квартиру Крючкова моя ближайшая соратница. Крючков прочитал публикацию. Он уже с трудом шевелил губами. Прочитав, Крючков сказал: «Всё-таки мы их переиграли». И сказано это было буквально на краю могилы.

Мне приходится знакомить читателя с этим автобиографическим пунктиром, конечно же, очень выборочным. Иначе будет совсем непонятно многое из того, что содержит моя оценка ГКЧП. Эту оценку я вынужден складывать из высказываний людей, которых уже нет в живых. Тут я могу называть людей, которые что-то говорили, находясь со мной один на один. Хотя бы потому, что воспроизведенное не может им повредить. Тем более что приводимые мною высказывания ну уж никак этих людей не компрометируют. Скорее, наоборот.

Кроме таких высказываний, мне придется говорить о моих необязательных «снах», которые я когда-то увидел. Я использую эту метафору в тех случаях, когда речь идет о живых людях, чьи высказывания я не имею права задействовать напрямую. Если эти люди захотят, они сами это сделают. А если не хотят, то как я могу что-то делать за них? Тем более что я этих людей глубоко уважаю.

Итак, сначала о тех, кто уже находится по ту сторону.

Незадолго до своей кончины Владимир Александрович Крючков, с которым мы в моей библиотеке вдвоем пили чай и беседовали, сказал: «В 1979 году было одно совещание на самом верху. Оно касалось того, надо ли объединять ФРГ и ГДР. Я был против такого объединения. И это вызвало очень острую негативную реакцию. Придя домой, я сказал Кате: «Катя, а ведь меня, наверное, убьют».

Нужно было знать Владимира Александровича и Екатерину Петровну для того, чтобы понять, что должно было случиться, чтобы Владимир Александрович сообщил Екатерине Петровне хоть какую-то служебную информацию. Да еще и такую.

Крючков был уже достаточно сильно болен. Я понимал, что эта болезнь не сказалась на мышлении Владимира Александровича. Но тем не менее рискнул задать уточняющий вопрос (что делал крайне редко). Разумеется, было понятно, что речь идет о совещании с участием Андропова. Но поскольку это не было сказано напрямую, то я спросил Владимира Александровича: «Это совещание произошло в 1979-м или в 1989-м?» Владимир Александрович с изумлением посмотрел на меня и сказал: «Конечно, в 1979-м» (мол, иначе не было бы темы для обсуждения).

А потом Владимир Александрович добавил: «В 1982-м шеф (он имел в виду Андропова) стал государственным лидером. И предложил мне как руководителю Первого главного управления КГБ СССР возглавить всё, что касается отношений между ФРГ и ГДР. А я позволил себе отказаться». Я спросил Крючкова: «А почему Вы отказались?» Крючков ответил: «А потому что всё уже было схвачено». Я спросил: «В каком смысле — схвачено?» Крючков ответил: «В какой кабинет ни войдешь, все говорят о том, что ФРГ и ГДР надо объединять».

Почему Крючков сказал мне об этом? Потому что прекрасно понимал, в чем состоял андроповский замысел перестройки, продолженный Горбачевым, породивший ГКЧП и крах Советского Союза. Андроповский замысел состоял в том, чтобы разрушить советскую коммунистическую систему. Но это разрушение лишало государство идеологических скреп. А коли так, то в каком-то смысле скреплять государство должна была относительная близость крупных этнических массивов — русского, белорусского, украинского. Поэтому менее созвучные этнические группы — среднеазиатская, кавказская (Прибалтика вообще особый вопрос) — должны были быть отделены. А оставшиеся группы — соединиться в такое как бы демократическое и как бы буржуазное государство, которое могло бы полноценно войти в Европу. И стать там главным государством — с самым большим населением, колоссальным количеством ядерного оружия, огромными сырьевыми ресурсами. Войдя таким образом в Европу, наше государство в андроповской редакции должно бы было построить особые отношения с объединенной Германией и мягко вытеснить за счет этого США.

Было совершенно ясно, что такая андроповская схема уходит корнями в то, что можно назвать отредактированной позицией Коминтерна. И в этом смысле нить тянется от Куусинена к Андропову и от Андропова к Горбачеву. Но, по существу, тут важно даже не это, а то, что КПСС в этой схеме места нет, она лишняя. А вот КГБ, построивший разветвленную сетевую псевдодемократическую структуру, состоящую из своих агентов, мог бы иметь решающее значение. В чем-то это напоминает то, что описано в произведении Ильи Эренбурга «Трест Д. Е.» (Д. Е. — это «даешь Европу»).

Разделял ли эту схему Крючков? Не думаю. Иначе он бы не протестовал против объединения ФРГ и ГДР. Крючков занимал при Андропове какое-то странное место. Он был близок с Андроповым. Но одновременно всё, что он говорил об Андропове, пронизывал какой-то парадоксальный, до крайности уважительный скептицизм.

В том, что касается отношения к Андропову, Крючков очень сильно отличался хотя бы от того же Павла Павловича Лаптева, близкого к Крючкову, умного и цельного человека. Павел Павлович, насколько я могу судить по его высказываниям на дне рождения Крючкова, просто и однозначно, что называется, всей душой любил Юрия Владимировича. А Крючков относился к Андропову гораздо более сложно. Хотя и, подчеркну еще раз, с предельной уважительностью. Но, повторяю, к этому примешивалось что-то другое.

Но если рассказанное Крючковым содержит в себе не только частную информацию, но и указание на вектор большой игры, то этот вектор состоял в том, чтобы войти в Европу, отбросив так называемый «балласт», трудно сочетаемый этнически и конфессионально. Да еще и имеющий бурное демографическое развитие. А ну как при таком развитии выборы, которые окажутся необходимыми, дадут прискорбный результат и выбранный руководитель провозгласит: «Аллах Акбар!»? Какое тогда вхождение в Европу? Да и как вводить в нее такой контингент, если даже Турцию не вводят?

А теперь от дел минувших к тому, что является полноценной злобой дня.

На ежегодной прямой линии президент России Владимир Владимирович Путин сказал: «Восстанавливать Советский Союз невозможно и бессмысленно по целому ряду причин, даже нецелесообразно, имея в виду, скажем, демографические процессы в некоторых республиках бывшего Советского Союза. Иначе мы можем столкнуться и с социальными вопросами, которые будет невозможно решить, и даже с некоторыми вопросами размывания государственнобразующего этнического ядра».

Назвать такую позицию однозначно близорукой я бы не решился.

А то, что отделенными оказались относительно близкие в этническом смысле Белоруссия и Украина, — последствия того срыва резьбы, который, конечно же, не предполагался Андроповым и его ближайшими соратниками. Но главное не в этом, а в том, что ни о каком вхождении в Европу говорить не приходится. Что Германия несамостоятельна. Что выстроен восточно-европейский кордон, не позволяющий Германии и России слиться в политическом экстазе. Что уже приняты поправки в Конституцию, которые никакого такого слияния не предполагают. И усиливают расхождение Европы и России.

И вот тогда возникает вопрос: что дальше? Иначе говоря, какой демографический и иной потенциал нужен для существования в формирующемся мире? Вряд ли мы хотим быть наравне с одной из китайских провинций. И вряд ли нашим интересам отвечает то, что сейчас произошло в Афганистане.

Но за несколько десятилетий нахождения в политике и пристального наблюдения за политическим процессом с расстояния, которое нельзя назвать совсем уж далеким, я убедился в том, что андроповская идея, наследующая идеи других политиков, таких, как Куусинен, очень мощно господствует над умами наследников. Особенно если это наследники по линии КГБ.

Но и в других случаях мы наталкиваемся на сходное. Россия не осмыслила для себя невхожденческих возможностей существования на постсоветских обломках. А вхожденчество однозначно предполагало и перестройку, и ГКЧП, и развал Союза.

Юрий Анатольевич Прокофьев в своем развернутом интервью говорит о том, что ГКЧП подготовили два генерала КГБ. И, как мне представляется, я понимаю, кого он имеет в виду. Это советники Владимира Александровича Крючкова, один из которых уже покинул здешний мир. А другой не без внутреннего трагизма наблюдает за происходящим.

Но, во-первых, хотелось бы рассмотреть данную позицию более внимательно. И, что называется, под политическим микроскопом. В частном разговоре со мной Владимир Александрович Крючков комментировал такую позицию следующим образом: «Когда мы пришли к шефу (имеется в виду Андропов), лежащему в больнице после «первого звонка» (имелось в виду серьезное заболевание), то шеф сказал, что он впервые написал стихотворение. И протянул нам бумажку, на которой было написано:

«И постигаешь истину конкретно,
Когда вдруг сядешь голым задом на ежа».

Как мне представляется, Андропов иронизировал над своей ситуацией, адресуясь к работе Эвальда Васильевича Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале“ Маркса». Но, может быть, я ошибаюсь. Впрочем, это не так уж важно. Гораздо важнее другое. Процитировав это стихотворение, Владимир Александрович сказал, что народ постигнет истину конкретно, сев на ежа гайдаровских реформ.

Два генерала, о которых, по-видимому, говорит Юрий Анатольевич (впрочем, ему виднее), предполагали как раз такое конкретное постижение истины через соприкосновение с ежом гайдаровских реформ. Коммунисты после ГКЧП уходят в тень. Страна сбрасывает балласт и начинает переходить к капитализму и демократии. А переход этот осуществляется с такими уродствами и издержками, которые вполне отвечают образу усаживания на ежа. Постигнув истину подобным болезненным способом, народ осуществляет реставрацию социализма с опорой на противостоящий «ежеподобным» реформам демократически избранный Верховный Совет.

Этот план можно назвать жестоким. И такая оценка его правомочна. Но какие другие планы могли быть у генералов, сколь угодно сочувствующих КПСС в 1991 году? Горбачева надо было снимать где-нибудь в 1988-м. Снимать и судить вместе с его основными подельниками. Потом было поздно. Как говорил главный подельник Горбачева А. Н. Яковлев, «мы сломали хребет партийному аппарату». На что должен был опираться этот аппарат? На силовые структуры, которые должны были буквально залить страну кровью и — что ей предложить?

Страну свели с ума мифом о неограниченном благосостоянии всех и каждого в условиях перехода к капитализму. Может быть, кто-то забыл об этом. Но не те, кто обожжен той эпохой. Они, как говорил Блок, «забыть не в силах ничего». И я — один из обожженных. Я помню это коллективное сумасшествие. Через двадцать с лишним постсоветских лет я столкнулся с молодежью, исковерканной постсоветским капитализмом. С истерзанными беженцами. С молодыми людьми, говорившими: «Из моего класса я один жив, остальные в могиле». С травмами, порожденными постсоветским бытием.

И мне начинает казаться, что самое беспощадное насилие, самая большая кровь, хоть бы и «сталинская», были бы меньшей бедой, чем это истребление целого поколения с передачей теми, кто от него остался, всего накопленного негатива собственным детям и далее. Но кто должен был лить эту кровь? Андроповский КГБ? Военные, обсуждавшие на своих съездах только собственное социальное положение? Все уже хотели капитализма. А если бы его отняли, пролив большую кровь, то в памяти осталось бы по поводу этого капитализма только одно — что капиталистическое счастье было так возможно, так близко… И выбить это из сознания не смог бы никто.

А вот почему провалилась операция «Ёж» — это отдельный вопрос. Провалилась она на референдуме 1993 года, когда народ, уже севший на ежа, и именно так, как описано в стихотворении Андропова, то есть по полной программе, проголосовал за продолжение в целом именно этого удовольствия. А дальше, опираясь на это голосование, кровь начали проливать не ГКЧПисты, не КГБ и армия, а Ельцин сотоварищи.

Могли ли комитетские генералы предположить, что операция «Ёж» породит столь прискорбное состояние дел? Да, они могли бы это предположить, если бы в деталях освоили всё, что касается теории регресса, поведения травмированных регрессивных сообществ. Но они изучали другие теоретические источники. В которых говорилось о неизбежности перехода от революции к реставрации. «Какой еще регресс?» — спрашивали меня ревнители операции «Ёж» в 1993 году.

Вот еще один из моих разговоров с Крючковым, состоявшихся незадолго до его смерти. Владимир Александрович вдруг сказал мне за чашкой чая: «20 августа ко мне пришли ребята (Владимир Александрович не собирался давать более развернутого описания, кто именно к нему пришел) и сказали: «Владимир Александрович, если Вы дадите свое согласие, то будет сделано следующее. Мы сейчас прикончим всех, кроме Вас, членов ГКЧП и Горбачева с его подельниками. Потом мы расстреляем всю эту шваль, собравшуюся вокруг Белого дома, и сделаем Вас диктатором. В противном случае мы умываем руки».

Крючков, конечно же, отказался. Он не был бы Крючковым, если бы не отказался. Поразительным образом вся комитетская верхушка состояла из людей, наделенных очень многими добродетелями. Людей способных и даже мужественных. Единственное их плохое качество заключалось в том, что они были хорошими людьми в полном смысле этого слова. Возможно, пришедшие к Крючкову «ребята» были другими, похожими на Судоплатова и Берию, а возможно, они были провокаторами. Но Крючков не был ни Берией, ни Судоплатовым. И все, кто его окружал, и вся верхушка КГБ была другой. И хотела другого.

Во время этого своего рассказа Крючков сильно переживал. Он уже понимал, что всё идет куда-то совсем не туда. Рассказав мне эту историю, он добавил: «В 1983 году шеф приехал ко мне в Ясенево (я был тогда начальником ПГУ). Мы с ним ходили по дорожкам, и он спросил меня: „Володя, как ты думаешь, будет ядерная война?“ Я ему ответил: „Пока есть СССР, ее не будет“. Потом шеф уехал, а я подумал: „Почему я так казенно сказал?“ А теперь я думаю — может, я тогда сказал правильно?»

Как мне представляется, даже если бы Крючкову какой-нибудь волшебник показал, что либо он послушает «ребят» и зальет страну кровью, либо будет мировая ядерная война, то Крючков всё равно не мог бы дать согласие на физическую ликвидацию всех своих соратников по ГКЧП. Берия дал бы такое согласие. Но Крючков — это не просто не-Берия, это анти-Берия.

В завершение — о том, что имею сейчас право описывать только как свои «сны».

Сон № 1 — весна 1991 года. Я нахожусь на гастролях в Ленинграде и вижу по телевизору в новостной программе, как по взлетной полосе ходят Горбачев и Янаев, и как Янаев, размахивая руками, что-то говорит Горбачеву. Это мой сон? Или кто-то может вынуть данную передачу из архива и показать ее? Было бы не лишним.

Сон № 2 — я возвращаюсь в Москву, и близкий мне человек говорит, что Янаев сдал всех участников этого первого ГКЧП, и что один из этих участников уничтожил при человеке, который мне это рассказывает, мои бумаги со словами: «Вот, видимо, посадят… Не хочу подставить Сережу». Потом оказывается, что Горбачев вызвал всех, кто считал, что с ними расправятся за первую попытку ГКЧП, и объявил: «Я, как Иисус Христос (так и сказал), всех вас прощаю. А чрезвычайное положение будете готовить под моим руководством». Это тоже, конечно же, мой сон. А как иначе!

Сон № 3 — крупный предприниматель позднесоветского периода, близкий к Валентину Ивановичу Щербакову, первому заместителю премьер-министра СССР, продвигает концепцию, согласно которой ГКЧП должен сделать президентом СССР Бориса Николаевича Ельцина, который власть удержит. И всем, кто посягает на развал окормляемой им державы, как следует надерет задницу. Далее эта концепция начинает рассматриваться всерьез, происходят соответствующие переговоры (кстати, объясняющие странность поведения Ельцина в первые часы существования ГКЧП). Затем оказывается, что одно из лиц, отвечавших за реализацию этой концепции, находится в специфическом психофизиологическом состоянии, а другие лица временно парализованы и выведены из игры теми или иными способами, не имеющими под собой подобной временной психофизиологической недееспособности. Это и впрямь мой сон, моя выдумка?

Сон № 4 — перед августом 1991 года создается Союз партийных организаций городов-героев. Эти партийные организации вырабатывают общую позицию и договариваются о том, что будут ориентироваться на Московскую партийную организацию и на материалы, близкие ей по духу, такие, как новая программа развития страны и новая программа партии. Конечно, это мой сон.

Но поскольку Юрий Анатольевич Прокофьев — и я считаю это крайне положительным — уже рассказал о готовившемся на несостоявшемся XXIX съезде снятии Горбачева, то у этого снятия должен был быть какой-то механизм. Какой же? Если не тот, который мне приснился, то какой? И как мой сон связан с реальностью? А если он как-то с нею связан, то роль ГКЧП — понятна? Не допустить съезда, снятия Горбачева, а заодно и ревизии партийных финансов. Последнее вовсе не маловажно. Так это мой сон № 4 или как?

Я всерьез считаю, что Юрий Анатольевич Прокофьев гораздо лучше меня знает, что именно готовилось на XXIX съезде. И кого именно готовили на место Горбачева. Кроме того, вряд ли стоило бы самому Юрию Анатольевичу говорить, что готовили его. Да вопрос и впрямь был очень запутанный. Кандидатов было много. Но как именно осуществлялась подготовка к снятию Горбачева? Какие совещания, сборы, переговоры предвещали это снятие? Ведь без подобной подготовки вопрос о снятии повис бы в воздухе, и Горбачев утвердился бы в качестве партийного лидера на XXIX съезде так же, как он утвердился на XXVIII, притом что вопрос его отставки к XXVIII съезду уже не просто назрел, а чудовищным образом перезрел.

Завершить этот юбилейный мозаичный анализ ситуации с ГКЧП мне бы хотелось личным воспоминанием, про которое я хотя бы могу сказать, что оно по преимуществу не является моим сном.

18 августа 1991 года я приезжаю в Москву. Я приезжаю потому, что должен выступить по Первой программе Центрального телевидения вместе с Владимиром Ефимовичем Орловым, который с 7 марта 1991 года по 28 августа 1991 года был министром финансов в правительстве Валентина Сергеевича Павлова. Мы беседуем под камеру о ситуации в стране. Я говорю, что лобовое насилие с задействованием силовых структур для преодоления кризисной ситуации уже не является самодостаточным. Что нужны политические решения (тут я намекаю на XXIX съезд). А всё остальное, взятое в отрыве от политики и идеологии, будет контрпродуктивно. Орлов со мной соглашается.

Почему я об этом ему говорю? Потому что за несколько часов до этой беседы я нахожусь в кабинете Олега Семеновича Шенина. И Олег Семенович впервые за наше знакомство заказывает в буфете два бутерброда с вареной колбасой и две рюмки водки. Всё это приносят. Олег Семенович предлагает мне чокнуться и произносит: «Ты должен знать, что я офицер, человек чести и выполню свой долг». Я отвечаю: «Олег, не темни — что вы гоношите? Это плохо кончится». Олег Семенович повторяет: «Ты должен знать, что я офицер и выполню свой долг».

Потом телевизионная передача. А вечером, как мне, наверное, приснилось, мне позвонили и попросили не уезжать из Москвы.

Ну, а теперь последнее.

Уже в двухтысячные годы, в связи с годовщиной снятия Хрущева, мне позвонили с «Эха Москвы» и предложили обсудить это снятие вместе с Александром Николаевичем Яковлевым и Радой Никитичной Хрущевой. Я понимал, что никакой Рады Никитичны не будет, и что Александр Николаевич почему-то решил впервые со мной побеседовать и выбрал такой формат осуществления этой идеи. Помнится, что еще на передаче Александр Николаевич, глядя мне в глаза и понимая, что я его понимаю, сказал, что Михаил Андреевич Суслов за день до снятия Хрущева поручил ему подготовить некий текст, который должен был быть озвучен после снятия. И что Александр Николаевич напечатал этот текст и пошел в ЦК. Глядь — а там какие-то войска, по-моему, он сказал о десантниках. Сообщив об этих войсках, Александр Николаевич сказал (цитирую по памяти): «Я подумал: а если снять Хрущева не удалось, и это он вызвал войска — меня же расстреляют». То есть Александр Николаевич зачем-то захотел засветить свою реальную «политическую прописку», сказав, что он очень верный сусловец, которому можно было поручать столь секретную операцию. То есть «тот еще» либерал.

После этого разговор предсказуемо перешел на ГКЧП (для этого и понадобилось танцевать от печки под названием «снятие Хрущева»). И я рассказал вкратце то, что излагаю в этой статье. Конечно же, в гораздо более сжатом виде, хотя и то, что я излагаю, сжато донельзя. Но Александр Николаевич всё понял.

Потом в коридоре он мне сказал: «Ну вот, ты мне испортил конец жизни. Я теперь слишком многое должен переосмыслить. Я его спросил: «А что нового я мог сказать такому осведомленному человеку, как Вы?» Александр Николаевич ответил: «Ты мне сказал, что там были не все такими чудаками на букву «м», как я их считал. А я считал их именно такими чудаками на букву «м».

Я удивился: «Но ведь в узких кругах широко известно, что такие-то хотели поставить Ельцина, а такие-то…»

Александр Николаевич прервал меня: «Сергей, ГКЧП руководили не такие-то и такие-то. Им руководил один человек — Крючков. Я считал его полным чудаком на букву „м“. А из того, что ты рассказал, я понял, что ошибался. И это очень обидно».

Вскоре Александр Николаевич умер.

Потом умер Владимир Александрович.

Люди уходят, а игра продолжается.