Утром 24 февраля, немедленно после начала спецоперации на Украине, действия России прокомментировал известный на Западе современный философ Славой Жижек. Он выпустил небольшой текст под названием «Было ли российское „изнасилование“ Украины неизбежным?», в котором «перевел» все происходящее на язык сексуальности.
Жижек обратил внимание на высказывание Путина, адресованное Зеленскому, заявившему, что ему не нравятся Минские соглашения. «Нравится, не нравится — терпи, моя красавица», — сказал Путин. Развивая из этого высказывания сексуальную метафору, Жижек утверждает: Украина рассматривается как объект изнасилования; Россия показывает, что если она «не получит согласия на секс от Украины, то она готова совершить изнасилование». И тем самым она обвиняет Украину в «провокации ее на совершение изнасилования».
Однако необходимость прибегнуть к изнасилованию, продолжает автор, говорит о слабости России: «Как это имеет место и в случае с реальными насильниками, изнасилование свидетельствует об импотенции агрессора. Эта импотенция ощутима сейчас в том, что акт изнасилования начался с прямой пенетрации российских военных в Украину».
За этим маячит обсуждавшаяся нами идея о слабости мужского начала как такового.
Читайте также:
Страшная дорога свободной личности. Мужская ничтожность
Страшная дорога свободной личности. Что дала мужчине сексуальная революция
Жижек берет здесь на вооружение семантику радикальных феминисток, которые говорили, что власть мужчины основана на насилии, в первую очередь на его насильственном поведении в сексуальном акте. Потом это составило основу представлений о токсичной маскулинности.
Читайте также: Страшная дорога свободной личности. Токсичная маскулинность и Украина
Мы снова сталкиваемся с тем, что действия России интерпретируется Западом как проявления этой самой токсичной маскулинности, которая, как мы видели, считается «проблематичной конструкцией», уже значительно ослабленной атаками феминизма. Теперь ее нужно «добить». Россия рассматривается Жижеком как субстрат мужественности, бытие которой должно быть прекращено прямым радикальным способом.
Эссе Жижека завершается так: «Все мы в странах, которым пришлось стать свидетельницами печального происшествия изнасилования Украины, должны знать, что только реальная кастрация предотвращает изнасилование. Так что мы должны рекомендовать международному сообществу предпринять операцию по кастрации России — игнорировать и маргинализировать их насколько возможно, чтобы быть уверенными, что потом уже ничего не вырастет из их глобального авторитета».
Я бы не стал упоминать нашумевший украинский пропагандистский ролик, где львовская актриса в народном костюме посреди поля возвещает о пробуждении «в недрах днепровских круч» «изначального и стародавнего украинского бога» — видимо языческого, бога, которому поклонялись до крещения Руси, происходившего именно в Днепре. И изображает перерезание горла российскому солдату, приговаривая «вы будете убиты все» и «добро пожаловать в ад». Но есть одна важная деталь. Горло солдата перерезается не абы чем, а серпом. Который имеет неотменяемое символическое значение — орудия оскопления Кроносом Урана. То есть орудия кастрации. Поскольку показанный на экране солдат явно призван создать образ «обычного русского мужика», то речь идет, несомненно, о том же самом, что и у Жижека — о кастрации русских.
Эта тема, впрочем, звучала в украинской пропаганде и в более явном виде. Украинский «гражданский активист» Геннадий Друзенко сообщал уже в прямом эфире, что дал указание своим врачам кастрировать российских пленных солдат, «потому что это тараканы, а не люди».
Мы видим, таким образом, что борьба против токсичной маскулинности, а на деле против мужского начала как такового и борьба с Россией — не теоретически сравнимы, а совпадают на практике.
Примечательно, что рассмотренные нами радикальные феминистки, создавшие язык абсолютной ненависти к мужскому началу, тему кастрации не вводили. Но времена меняются. После приравнивания мужского начала к токсической маскулинности, отравляющей жизнь общества, этого можно было ожидать. Убежден, что скоро мы услышим призывы к применению кастрации в более широком масштабе, чем только в смысле маргинализации России или только в отношении российских солдат.
Славой Жижек представляет собой образец того, к чему пришел западный неомарксизм на современном этапе. Он известен в левой среде своей эпатажной критикой либерализма и толерантности, своеобразной теоретической реабилитацией понятий исторического материализма и диалектического материализма, и, конечно, призывами к радикальному политическому действию, революционному акту. Жижек даже восхвалял революционное насилие при Ленине и говорил о величии сталинизма.
Правда, революция у Жижека — это нечто такое, что принципиально не может разрешить общественные проблемы, послужить переходом от худшего состояния общества к лучшему. Суть ее в другом. Восставшие с ее помощью могут определенным образом изменить свою внутреннюю позицию, прийти к пониманию определенной реальности. А именно из того ничтожества, которым они являются при текущем общественном порядке, перейти в «Ничто, которое парадоксально обогащено самим осознанием своей пустоты».
Это отнюдь не игра слов, а фундированная идея, которая проистекает из философской системы Жижека, опирающегося на огромную и мало известную в России традицию западной философии XX века — в первую очередь структурализм, неофрейдизм и неомарксизм. В СССР философия не слишком интересовалась этими направлениями, а в постсоветский период в обществе угас интерес к философии в целом.
Главным образом Жижек опирается на французского психоаналитика и философа Жака Лакана. Фактически его понимание революции представляет собой аналог очень специфического понимания процесса психоаналитического лечения у Лакана.
Как известно, классический психоанализ подразумевает снятие симптома через «катарсис»: пациент получает доступ к воспоминанию того или иного травматического опыта, породившего симптом, совершает болезненное принятие этого опыта, и это очищает его, избавляя от симптома. Однако если в классическом психоанализе предполагается, что травма реально произошла в жизни пациента, а затем реально была забыта, вытеснена — то Лакан считает, что травма в прошлом «ретроактивно» (то есть задним числом) конструируется в процессе психоаналитической работы. Лакан называет это конструируемое «Реальное», и считает его тем «местом» во внутреннем мире пациента, которое не подверглось «символизации» — то есть языковому описанию, которое создает этот внутренний мир.
Это языковое описание или, по Лакану, символический порядок, формируется в детстве. По сути, речь идет о том, что когда ребенок усваивает от родителей язык, он одновременно впитывает «закодированную» в языке систему ценностей, норм, смыслов, порядок социальных отношений. По мере овладения языком его бессознательное определенным образом структурируется. Лакан, который не использует понятия «ценности», «смыслы» описывает это более сложным образом. Он говорит, что ребенок обнаруживает Другого — некоего универсального внешнего собеседника, от которого он получает через язык значимые послания. Также используется термин «означающее» — речь идет о том, что значения слов структурируют реальность тем или иным образом, формируют те или иные представления о мироздании.
Так вот, по Лакану, симптом, который обнаруживает аналитик у повзрослевшего ребенка (например, тревога или фобия), конституируется не вокруг конкретной травмы, которую можно описать в языке, являющейся таким образом частью символического порядка, а вокруг нехватки, «дыры» в этом символическом порядке, в системе означающих. Вокруг такого места внутри человека, которое осталось не охвачено символизацией, означиванием, языком — и не может быть им охвачено.
Эта невозможность проистекает вовсе не из того, что это какая-то сложная или таинственная сущность, которая сопротивляется языковому описанию, нет. Так устроен сам субъект. Он фактически желает чего-то, чего нет, соблазняется чем-то, что невозможно. И чтобы скрыть от себя то, что оно невозможно, начинает создавать символический порядок.
Симптом формируется так: у человека есть некий объект влечения, который недостижим, и сама эта невозможность овладеть им формирует у него «парадоксальное удовольствие, причиняемое неудовольствием». От предчувствия, что объект влечения, желания — не тот, от опасения, что этот объект — не более чем нехватка, пустое место, образуется «невыносимое», «ужасающее наслаждение».
Есть, например, моральный Закон — важная часть символического порядка. Согласно описанию Жижека, это «невыполнимое предписание. „Ты можешь, потому что ты обязан!“… Иными словами, откажись от наслаждения, пожертвуй собой и не спрашивай о смысле этих жертв: ценность жертвы состоит в самой ее бессмысленности, цель жертвы — в ней самой. Ты должен видеть позитивность жертвы в ней самой, а не в ее целях, — именно это отречение, этот отказ от наслаждения и производит прибавочное, избыточное наслаждение». Сам же по себе моральный Закон рассматривается при этом как «то, чего нет». Этим и исчерпывается для Лакана Реальное.
Эта дыра и нехватка, это «невыносимое наслаждение» является травматическим ядром личности, субъекта; она и есть субъект, «активный агент», пытающийся выразить себя в языке. Почему? Потому что эта дыра, пустота пытается восполнить себя, скрыть свое наличие как пустоты. Поскольку в случае своего обнаружения она может угрожать бытию человека. Оно-то, это Реальное, и создает символический порядок, чтобы скрыть себя. Другой — символический порядок — структурируется вокруг травматической невозможности, вокруг чего-то, что на самом деле не может быть символизировано.
Психоанализ должен снять фантазмы, маскирующие эту пустоту. Ее обнаружение и является завершающим этапом и результатом психоаналитической работы. В конце анализа пациент приходит к тому, что отсутствующее Реальное его симптома есть единственное основание его бытия. Причем симптом, даже если это обнаружено, не уходит — остается «невыносимое наслаждение». По факту же это отсутствующее «Реальное» конструируется психоаналитиком «задним числом» для того, чтобы объяснить «деформации символической структуры» — то есть «непорядок» в бессознательном, он же симптом, с которым к нему обращается пациент.
В пример того, что есть пустота, функционирующая как объект желания, Жижек приводит анекдот про макгаффин. Макгаффин — понятие, используемое в основном в кино, означает событие, которое запускает сюжет и определяет действия героев, но само, будучи абсурдной деталью, остается неинтересным для публики. Анекдот звучит так:
Два человека сидят в вагоне поезда, один спрашивает другого: «Что это лежит на багажной полке?» — «А, это Макгаффин» — «Что такое Макгаффин?» — «Ну это такая штука для ловли львов на Шотландском нагорье» — «Но на Шотландском нагорье нету львов» — «Вот видите, как он эффективен!»
Замечу, что Жижек напрямую связывает этот отсутствующий объект и кантовскую «вещь в себе» — да и вообще, все, что человечеством понимается как возвышенное, трансцендентное: «Возвышенным является такой объект, при созерцании которого мы можем постигнуть саму эту невозможность, эту перманентную неудачу репрезентации, представления вещи».
Появление Другого, становление символического порядка связывается Лаканом с Эдиповым комплексом. Напомню, психоанализ понимает Эдипов комплекс как появление эротического влечения ребенка мужского пола к матери, которое преодолевается за счет страха кастрации. По Фрейду, ребенок обнаруживает на пути удовлетворения своего влечения к матери конкурента в лице отца, значительно превышающего его по силе. И у него формируется страх того, что если он попытается реализовать свой эротизм по отношению к матери, то более сильный отец кастрирует его. Именно это служит пружиной позитивного разрешения Эдипова комплекса: мальчик откладывает реализацию своего влечения, идентифицируясь с отцом — он хочет стать таким же сильным, как отец, чтобы реализовать свое влечение впоследствии.
Фрейд простраивал далеко идущие связи между Эдиповым комплексом и культурой. Он считал, что именно с Эдипова комплекса, который утверждает в психике ребенка «принцип реальности» наряду с «принципом удовольствия», начинается окультуривание ребенка и его вхождение в социум. Таким образом, страх кастрации оказывался в ядре социализации человека.
Развивая эту мысль, Лакан рассматривает утверждение символического порядка, то есть социализацию ребенка, как нечто омертвляющее его, вменяющее ему некую травматическую утрату, и называет эту утрату «символической кастрацией» Именно эта «символическая кастрация» и находится, таким образом, в ядре субъекта — пустотного Реального, которое и запускает структурирование символического порядка (ибо вместо матери как реального объекта влечения в Эдиповом комплексе у Лакана социализацию фактически запускает заведомо недостижимый отсутствующий объект). Вот как Жижек поясняет это, ссылаясь на психоаналитика, ученика Фрейда Отто Фенихеля:
«Фаллос — это объект, дающий тело самому наличию некоторой фундаментальной утраты. В фаллосе утрата как таковая получает позитивное существование.
Здесь уместно будет вспомнить интепретацию Отто Фенихелем непристойного жеста, называемого в Германии «длинный нос» (die lange Nase). Рука, поднесенная к лицу, и большой палец, приставленный к носу, намекают на эрегированный фаллос. Обычно считается, что смысл этого жеста — просто-напросто хвастовство перед соперником: смотри, какой «он» у меня большой, не чета твоему. Фенихель не отвергает такое примитивное объяснение этого жеста, а слегка изменяет его: логика оскорбления всегда предполагает подражание той или иной черте противника. Но тогда возникает следующий вопрос: а что оскорбительного в подражании, которое указывает на то, что другой обладает длинным и сильным детородным органом? Ответ Фенихеля таков: данный жест — только половина «высказывания», окончание которого опускается; целиком его надо понимать так: «Твой фаллос большой и сильный, но несмотря на это ты бессилен. Ты не можешь им причинить мне вреда».
Таким образом, противник ставится перед насильственным выбором, который, по Лакану, и определяет опыт кастрации. Если противник не в силах ничего сделать, то с этим он и остается, однако если он станет что-то доказывать, то любое доказательство им своей силы обречено функционировать как «отрицание»; то есть как сокрытие его фундаментального бессилия, как хвастовство, которое просто подтверждает «от противного», что он ничего не может. Чем больше он сопротивляется, чем больше показывает свою силу, тем яснее становится его бессилие».
Я привел этот специфический пассаж, чтобы показать, что именно эта метафора кастрации становится в современной западной философии ни много ни мало способом понимания субъекта. А суждения о бессилии фаллоса, без сомнения, есть иллюстрация представлений о бессилии мужского, которые созрели на Западе в последние десятилетия и которые в полной мере проявились в рассуждениях Жижека о действиях России.
Теперь хотелось бы обсудить вторую важную сторону этой проблемы, связанную с кастрацией. Обратим внимание, что если Фрейд в начале века говорит еще только о страхе кастрации, который находится у истоков социализации человека, то есть становления субъекта, то Лакан и Жижек — уже о совершившейся (или совершающейся) «символической кастрации», которая фактически и есть сам субъект — то самое Реальное. Налицо определенная эволюция, пройденной самой психоаналитической традицией.
Психоанализ был главным теоретическим источником той трансформации представлений о мужском и женском, которая произошла на Западе в XX веке, хотя само по себе исследование мужского и женского принципа никогда не было в центре его внимания. Именно в психоанализе было положено начало концепту сексуальной революции. А сексуальная революция, как было показано ранее, по самой своей структуре и логике вызвала глубокое угнетение мужского начала. Напомню в этой связи лишь одно важное обстоятельство: феминистское движение добилось окончательного успеха только тогда, когда феминистки поняли, что главным орудием в их борьбе против патриархата является как можно более радикальная либерализация сексуальной сферы.
Читайте также: Страшная дорога свободной личности. Мужская ничтожность
Первостепенное значение имело, конечно, само открытие роли сексуальности в психической жизни субъекта, сделанное Фрейдом. В начале XX века многие стали обсуждать роль сексуальности — это и известный нам Вейнингер, и русский философ Василий Розанов, и другие — однако именно открытия Фрейда по-настоящему раскрыли значение этой сферы и изменили отношение к ней.
Самого по себе этого было бы, конечно, недостаточно для начала сексуальной революции. Однако уже сам Фрейд в конце жизни стал расширять границы применения своей методологии за пределы психологии личности, распространив ее в первую очередь на сферу культуры и истории. Мы уже рассматривали модель первобытного общества, построенную им в работе «Тотем и табу», которая предполагала универсальный факт убийства братьями своего отца-патриарха и последующий переход к матриархату. В дальнейшем Фрейд развил эту модель применительно к истории еврейского народа в своей последней работе «Человек Моисей и монотеистическая религия». Там он, кстати, отмечает, что сыновья испытывали по отношению к отцу-патриарху страх кастрации. И выдвигает гипотезу о том, что Моисей был убит евреями в ходе бунта, а затем чувство вины за его убийство способствовало созданию культа монотеистического бога Яхве. Так, по его мнению, родилась монотеистическая религия.
Такая тенденция к распространению психоаналитических подходов на социальные, исторические и даже политические вопросы была быстро подхвачена последователями Фрейда. Психоанализ вообще оказался необыкновенно плодовит как базовая методология для гуманитарных исследований и философии. К этому мы еще вернемся, а сейчас хотелось бы обратить внимание на одну «ветвь» последователей Фрейда — на тех из них, кто сочетал психоанализ с марксизмом. Именно они поспособствовали разворачиванию сексуальной революции и всем обсужденным нами ранее процессам.
Первым из них был Вильгельм Райх. Коллеги, авторы публикуемого у нас исследования «Троянский конь культурной свободы» недавно отмечали его роль в сексуальной революции. Он является создателем самого этого термина, который появился на свет в качестве названия его книги. В этой книге, выдержавшей несколько переизданий, Райх пишет, что первое классовое расслоение произошло вследствие становления патриархата, и создание бесклассового коммунистического общества, таким образом, невозможно без преодоления патриархата. Кроме того, он подчеркивает, что «сексуальный процесс в обществе всегда был ядром процессов его культурного развития», и что, следовательно, без полной либерализации сексуальных процессов (включая свободные гомосексуальные отношения и так далее) по-настоящему обновить общество не получится.
Принцип центральной роли сексуальности в культурном развитии общества идет от фрейдовских концепций культуры. Все, что по существу добавляет к этому Райх — стремление использовать этот принцип для того, чтобы революционизировать общество. Идея сексуальной революции рождается из гремучей смеси психоаналитического представления о культуре и определенным образом понятого марксизма. За отступление от такого понимания марксизма Райх критикует СССР 1930-х годов, всячески сокрушаясь по поводу «сворачивания» в нем сексуальной свободы.
В тот же период, в 1934 году, другой психоаналитик, симпатизирующий марксизму, Эрих Фромм, выпускает статью под названием «Социально-психологическое значение теории материнского права». В статье подробно разбирается известная нам теория материнского права Бахофена. Фромм, как и Райх, заявляет, что патриархальная семья является базисом классового общества: «Патриархальная семья — одно из самых важных звеньев, где производятся физические отношения, необходимые для поддержания стабильности классового общества. Такое общество в значительной степени зиждется на специфических физических отношениях, отчасти коренящихся в бессознательных порывах; и эти физические отношения эффективно дополняют внешние принудительные силы правительственного аппарата». Невольно вспоминаются рассуждения Андреа Дворкин о том, что вся история человечества движима удовольствием мужчины от сексуального насилия…
Далее Фромм пишет: «Мораль, резко осуждающая и обесценивающая сексуальное удовольствие, играет важную роль в поддержании классового общества, а критика этой морали, которую содержала теория Бахофена, приветствовалась социалистами. Сексуальное удовлетворение предлагает одну из самых мощных возможностей получения чувства удовольствия и счастья. Его разрешение в полной мере, требуемой для продуктивного развития человеческой личности, обязательно вело бы к усиленному требованию условий для достижения удовлетворения и счастья в других областях жизни. Поскольку удовлетворение дальнейших требований можно достичь только материальными средствами, то эти повышенные запросы сами по себе вели бы к разрушению существующего социального порядка».
Итак, сексуальная свобода должна вести к революционным настроениям в обществе, причем таким, которые реализуются в продуктивном революционном действии… Сегодня мы имеем возможность наблюдать воплощенными на практике представления Райха и Фромма об обществах сексуальной свободы. Однако никакой революционности в них не видно.
Кроме того, эта идея противоречит теории самого Бахофена, да и других авторов, описывавших матриархат. Напомню, что Бахофен описывает матриархат как «вечное несовершеннолетие» сына, окруженного непрерывными заботами своей матери, «возрастая скорее телесно, нежели духовно, радуется покою и изобилию, даруемому земледельческой жизнью, и до самых зрелых лет держится за материнскую руку».
Читайте также: Страшная дорога свободной личности. Эмансипация гетеры
Вряд ли это совместимо с продуктивной революционностью; напротив, последняя востребует активного, творческого мужского начала с характерным для него обращением к трансцендентному, к абстрактному неотмирному идеалу, которое как раз подвергается угнетению в условиях сексуальной свободы.
Третье имя в ряду психоаналитиков, создававших дискурс сексуальной революции — это, конечно, Герберт Маркузе. Маркузе, представитель небезызвестной Франкфуртской школы, еще с большим правом, чем Райх и Фромм, может быть назван продолжателем Маркса. Не будем сейчас останавливаться на идеях Франкфуртской школы, коснемся лишь одной работы Маркузе, в которой он через психоаналитическую оптику рассматривает перспективы — его книге «Эрос и цивилизация» 1955 года. В ней он существенно развивает идею о связи между патриархатом и неприемлемой репрессивной современной цивилизацией, а также о связи между матриархатом и освобождением, избавлением от этой цивилизации.
Разбирая психоаналитическое противоречие между принципом удовольствия (то есть стремлением человека к немедленному удовлетворению всех своих влечений, прежде всего сексуальных) и принципом реальности (принуждающим его к сдерживанию этих влечений, отсрочке их удовлетворения), Маркузе без обиняков объявляет, что целью революции должно быть такое устройство жизни, в котором восторжествует принцип удовольствия. Ничто другое он даже не хочет рассматривать. Нужно превратить тело в инструмент наслаждения и добиться такого увеличения «ценности и размаха либидозных (то есть сексуальных — И.Р.) отношений», чтобы это повело к «распаду институтов, ответственных за организацию частных межличностных отношений, в особенности моногамной и патриархальной семьи».
По мнению Маркузе, все произошедшие революции были преданы, поскольку не достигали этого единственно необходимого результата. «Во всякой революции можно найти момент, когда борьба против господства могла бы прийти к победе — но этот момент всегда оказывается упущенным», — пишет он. Причина — чувство вины, которое в определенный момент приводит восставших к идентификации с властью, против которой они восстают. Источником же чувства вины является то самое фрейдовское коллективное отцеубийство в первобытный период. То же самое, впрочем, повторяется и в онтогенезе (то есть в развитии отдельной личности), когда в раннем детстве отец навязывает сыну повиновение принципу реальности. «Покорность угрозе кастрации является решающим шагом в утверждении Я как основывающегося на принципе реальности», — подчеркивает Маркузе.
Человеческий труд, продолжает он, основан на сублимированной эротической энергии, но сам по себе принципиально лишен какого-либо удовольствия, основан на неудовольствии и потому — на принуждении. Маркузе цитирует Фрейда: «Ибо какие мотивы могли бы побудить людей давать другое применение сексуальным импульсам, если бы при каком-либо распределении их они могли бы получать полное счастье? Они не отошли бы от этого счастья и не делали бы дальнейших успехов».
Маркузе такое опасение не смущает — именно в эту сторону и надо идти. Подлинная революция должна заменить труд игрой, а опереться она должна на фантазию, которая является остаточным прибежищем принципа удовольствия в жизни человека, подчиненной принципу реальности. Результатом революции должна стать эротизация всего тела, раскрепощение сексуальности, включая перверсную (правда, не всю — Маркузе готов «взять в будущее» гомосексуализм, но не копрофилию). «Полем и целью разросшегося сексуального инстинкта становится жизнь организма как такового», — пишет он.
Надо раскрепостить тот эротизм, который предшествует возрасту Эдипова комплекса, то есть связан с подавляемым влечением к матери и нарциссизмом. Маркузе выискивает среди психоаналитических текстов свидетельства возможности обращения к опыту этого эротизма. И находит два очень любопытных материала.
В одном говорится, что «побуждение к восстановлению утерянного нарциссически-материнского единства истолковывается как „угроза“, а именно как угроза „поглощения“ всемогущим материнским чревом». Маркузе полагает, что «при зрелом „Я“ и развитой цивилизации» эта опасность не очень актуальна. Мы, однако, видели у фон Триера полномасштабное изображение мистерии такого поглощения чревом не только мужчины, но и всего существующего порядка.
Читайте также: Страшная дорога свободной личности. Эмансипация женщины и «сосущая смерть»
Второй материал, который находит Маркузе, принадлежит перу швейцарского психоаналитика Шарля Одье. На основании наблюдений из своей клинической практики, Одье выдвигает предположение, что помимо страха кастрации, в доэдиповом периоде развития может существовать желание кастрации, чьи корни находятся в древних временах материнского права. «Я прихожу к заключению, — пишет Одье, — что в некоторых случаях так называемая мазохистская мораль предшествует возникновению подлинной генитальной морали (то есть общепринятой современной морали, которая с точки зрения психоанализа, напомню, формируется через страх кастрации — И.Р.)… Филогенетически (т.е. в истории рода — И.Р.) ее можно было бы рассматривать как сохраняющееся свидетельство регрессивной тенденции, которая напоминает о первобытном материнском праве и могла быть символическим средством сохранения преобладания женщины в тот период».
Маркузе не придает серьезного значения этому свидетельству, как и предыдущему. Мы же скажем, что вырисовывается определенная картина: там, где при патриархате существует страх кастрации, там при матриархате возникает мазохистское желание кастрации и перспектива растворения и поглощения мужского.
И для того, чтобы это увидеть, не надо ждать необыкновенной революции по Маркузе. Достаточно пронаблюдать за тем, что происходит с самой западной мыслью под влиянием соответствующей трансформации психоаналитической традиции. Пока психоанализ не считал нужным полностью демонтировать принцип реальности и оставить только принцип удовольствия, речь шла о страхе кастрации. Когда же речь пошла о тотальном воцарении принципа удовольствия, то возникла необходимость устранения патриархата с исторической сцены и рассуждение о древнейшем желании кастрации мужчиной. И затем о символической кастрации как единственном содержании Реального у Лакана и Жижека. А также соответствующие призывы в отношении России и русских солдат.