Вскоре после смерти Джона Фицджеральда Кеннеди ушла в небытие и пятая американская двухпартийная система, сложившаяся вокруг двухпартийной коалиции «Нового курса» Франклина Рузвельта и оппонировавшей ей «Консервативной коалиции». Вместо нее сложилась шестая двухпартийная система, которая, в зависимости от того, кого мы спросим, либо доживает свои последние дни, либо уже закончилась. Именно в рамках шестой двухпартийной системы сложилось привычное для нас представление о Республиканской партии как о партии консерваторов и о Демократической партии как о партии либералов.
Причин развала пятой партийной системы было несколько.
Во-первых, коалиция «Нового курса» была весьма неоднородной, и чтобы ее создать и удерживать, был нужен государственный деятель калибра Рузвельта и живое осознание смертельной опасности, нависшей над американским капитализмом. В 1930-е годы было и то и другое. Великая депрессия и порожденное ею общественное напряжение заставило американскую систему трещать по швам. Многим людям она тогда казалась исчерпанной. Этой системе бросили вызов с двух сторон динамично развивавшийся сталинский Советский Союз и поднимавший тогда свою голову европейский фашизм.
Как мы уже зафиксировали, внутри американской финансово-промышленной олигархии существовали совсем неслабые силы, которым построение в Соединенных Штатах корпоративистского государства, близкого к тому, что делал Бенито Муссолини в Италии, было не просто приемлемым, но и желаемым. И тот факт, что США в 1930-е годы эта судьба миновала, во многом является следствием того, что Морганы с Дюпонами и примкнувшие к ним заговорщики элементарно прогадали со своим выбором на роль американского фюрера. Если бы вместо антикапиталистически, но одновременно патриотически настроенного генерала Смедли Батлера выбор заговорщиков пал на одну из других рассматриваемых ими кандидатур, например — на тогда еще молодого героя Первой мировой войны генерала Дугласа Макартура, то кто знает, как могло бы выйти?
Но заговорщики выбрали Батлера. А Батлера ролью фюрера они соблазнить не смогли. Это обстоятельство спасло Рузвельта от путча и позволило ему, сохранив отношения с испугавшимся силовых эксцессов Уолл-стрит, выстраивать отношения с прогрессистскими и популистскими силами, стремящимися сделать американское общество более справедливым. Истеблишменту такое развитие событий показалось приемлемым, так как больше всего он боялся победы в США коммунистических сил.
Создание Рузвельтом системы социального страхования и программ всеобщей занятости, в первую очередь, смягчали общие настроения безнадеги и отчаяния, порожденные Великой депрессией и грозившие вылиться через край. В этом смысле «Новый курс» отвечал на вызов коммунизма концепцией, предложенной Фабианским обществом. Социальные уступки делались ради сохранения власти элитой, ранее коллективно чуть не создавшей революционную ситуацию.
Вторая мировая война и послевоенный период всё кардинально поменяли. Стремительное расширение американского военно-промышленного комплекса, сначала в интересах ленд-лиза, а затем и самих американских вооруженных сил обеспечило почти всеобщую занятость. Из войны США вышли в качестве единственной промышленно развитой страны, которой не требовалось себя отстраивать заново после крупных разрушений. Наоборот, США изрядно нажились как на самой войне, так и на послевоенном восстановлении Западной Европы. Это позволило американской экономике сосредоточиться на стремительном росте потребления. Общий рост уровня потребления, в том числе и среди американского рабочего класса, послужил снижению социальной напряженности. С другой стороны, после окончания Второй мировой войны в США была развернута эффективная и многоуровневая антикоммунистическая пропаганда.
За счет этих факторов внутренняя угроза коммунистического восстания в послевоенных США воспринималась совсем не так остро, как во времена Великой депрессии. Поэтому коалиция «Нового курса» перестала восприниматься в качестве спасительной необходимости.
С другой стороны, у противостоящей коалиции «Нового курса» «Консервативной коалиции» постепенно усиливалась потребность в более оформленном политическом обособлении.
Во-первых, к началу 1960-х годов между южными демократами, представителем которых был Линдон Джонсон, и северными демократами, на которых опирался Джон Кеннеди, уже было совсем мало общего. Как мы помним, Американская гражданская война была в некотором смысле войной между доминировавшей на Юге Демократической партией и победившей на Севере Республиканской партией. После поражения Юга в Гражданской войне, за исключением короткого периода Реконструкции, там продолжали стабильно побеждать на выборах демократы. Южные демократы продолжали защищать права штатов от расширения власти федерального центра, и тем самым выступали как классические консерваторы в американском смысле этого слова.
Южные демократы продолжали умело играть на ностальгических чувствах своих избирателей, апеллируя к героической мифологии, созданной вокруг поверженной Конфедерации после Гражданской войны. Это выражалось как в виде памятников героям Конфедерации, которые на Юге стали массово возводиться в 1910-е годы, так и в жесткой системе расовой сегрегации.
А северные демократы, собравшиеся вокруг Кеннеди, наоборот, левели и вставали на так называемые прогрессистские позиции. Они называли сам принцип расовой сегрегации омерзительным и стремились его отменить, в том числе и с опорой на силы федерального центра. То есть, по большому счету, северные демократы из Новой Англии заняли диаметрально противоположные позиции по отношению к своим формальным однопартийцам с Юга.
Несмотря на ореол народного любимца, полученный Кеннеди после смерти, при жизни он не был безумно успешным кандидатом. Президентом он стал с минимальным перевесом в голосах против Ричарда Никсона. И вполне вероятно, что Джонсон спас кандидатуру Кеннеди, закинув ему в актив свой авторитет среди южных демократов.
Но когда Линдон Джонсон стал президентом, он не мог править как южный демократ — ему нужно было выдвигаться на выборы от всей партии. Для этого он старался представить себя в качестве продолжателя дела Кеннеди. С этой целью Джонсон ввел самую широкомасштабную систему социальных реформ со времен «Нового курса» Рузвельта.
Эта программа стала носить название «Великое общество». Среди прочего, она содержала очень спорные для тогдашних США понятия наподобие «войны с бедностью» и отказ от расовой сегрегации. Она также предоставила для американских граждан спасительную сеть частной медицинской страховки, что воспринималось консерваторами как недопустимое вторжение государства в сферу, которой раньше заправлял частный бизнес.
Частью «войны с бедностью» стала программа социальных пособий для безработных, без которой нынче уже невозможно представить негритянское гетто в США. В наше время уже стала привычной ситуация, когда жители гетто поколениями не работают, а сидят на пособиях, ибо эти пособия своими размерами нередко превышают минимальную заработную плату. То есть эта система фактически наказывает безработного, пытающегося отказаться от иждивенчества и добывать пропитание себе и своей семье своими силами. Она его наказывает за то, что он «возникает» — проявляет субъектность, пытаясь вернуть свою жизнь в свои руки. На уровне культуры эта программа пособий нанесла долговечный удар по традиционному американскому представлению, что недостойной работы не бывает.
Возможно, что ставка на программу «Великое общество» помогла бы Джонсону оставить позади свой статус «любимого сына» Юга и стать успешным общенациональным лидером, но ему помешала Вьетнамская война. В общественном сознании имя Джонсона стало ассоциироваться в первую очередь с брошенным в чужие кровавые джунгли молодым поколением страны, причем по причинам, которую американцы не могли внятно себе объяснить.
А на внутреннюю политику США тогда болезненно повлияла радикализация движения за гражданские права чернокожих при общем росте уличной преступности в становящихся депрессивными городских центральных районах. Как выяснилось позже, радикализацей и затем криминализацией Партии черных пантер (изначально стремившейся войти в общественно-политический мейнстрим) целенаправленно занималось ФБР в рамках COINTELPRO (Counterintelligence program, «контрразведывательная программа»). Всё это вместе вылилось в серию массовых беспорядков, захлестнувших в общей сложности 159 американских городов и вошедшую в историю как «длинное, жаркое лето 1967 года».
В результате Линдон Джонсон лишился обеих частей своей базы поддержки в Демократической партии. Для северных демократов болезненность Вьетнамской войны в разы перекрывала положительное значение программы «Великого общества». А южные демократы, которые сами по себе могли бы быть не прочь отправиться в джунгли, чтобы пострелять там коммунистов, увидели в социальных реформах Джонсона, особенно в наращивании процесса десегрегации, предательство их интересов.
Тем временем Республиканская партия начала процесс консервативной переориентации. Как мы знаем хотя бы по сенатору Джозефу Маккарти и иже с ним, консервативное крыло Республиканской партии обладало значительным весом и при президентстве Эйзенхауэра. Ключевую роль в превращении консервативного крыла республиканцев в консервативный мейнстрим сыграли журнал National Review и его основатель Уильям Бакли — младший. Мы его помним как автора апологетического текста «Маккарти и его враги» в защиту потерпевшего крах маккартизма и по членству в знаменитом Йельском тайном обществе «Череп и кости».
Бакли переформулировал определение американского консерватизма, чтобы включить в него защиту культурных ценностей и сопротивление «социальным экспериментам» либералов-прогрессистов. Описывая миссию нового журнала в 1955 году, Бакли писал, что National Review «стоит наперекор истории, кричит „Остановись!“ в то время, когда никто не склонен это делать, и не проявляет особого терпения к тем, кто к этому призывает».
При этом он стремился маргинализовать так называемых «старых правых», придерживающихся позиций изоляционизма и невмешательства в дела других стран. Вместо этого он возвел борьбу с коммунизмом по всему миру в степень крестового похода против «сатанинской утопии».
Примечательно, что одним из сооснователей журнала вместе с Бакли был профессор Нью-Йоркского университета Джеймс Бернхем, который в 1930-е годы входил в руководство троцкистской Социалистической рабочей партии. Во время Второй мировой войны Бернхем по рекомендации Джорджа Кеннана попал в Управление стратегических служб и возглавил в этой структуре отдел политической и психологической войны.
National Review стремился определять кадровую политику республиканцев, руководствуясь принципом необходимости «поддержать наиболее правого жизнеспособного кандидата». В 1964 году это был сенатор от Аризоны Бэрри Голдуотер. Хотя он и проиграл выборы Джонсону, многие считают его президентскую кампанию предвестником триумфа Рональда Рейгана в 1980 году. А в 1968 году наиболее жизнеспособным правым кандидатом стал Ричард Никсон.
Никсону помогла победить его апелляция к так называемому молчаливому большинству, уставшему от социального экспериментаторства демократов и ставящих закон и порядок превыше всего. Этих людей особенно испугала волна насилия «длинного, жаркого лета 1967 года». Это помогло республиканцу Никсону практически впервые за сто лет одержать победу во многих южных штатах.
Правда, победив на выборах, Никсон затем разочаровал продвигавшего его National Review. По настоянию своего советника по национальной безопасности, выходца из возглавляемого тогда Джоном Макклоем Совета по международным отношениям (CFR) Генри Киссинджера, Никсон стал проводить по отношению к СССР политику разрядки, вместо наращивания конфронтации с переходом к «отбрасыванию», за что ратовали в National Review. Вместе с Киссинджером и Макклоем в референтную группу Никсона также вошли братья Нельсон и Дэвид Рокфеллеры.
Тем не менее, кооптировав в себя консервативное, южное крыло демократов, республиканцы заявили о себе как о партии консерваторов, частично при этом поменяв определение для США термина «консерватор». Так произошла консервативная переориентация республиканцев, в результате чего возникла шестая американская двухпартийная система.
(Продолжение следует.)