Видный американский аналитик, основатель частного разведывательно-аналитического центра Stratfor Джордж Фридман — безусловно, патриот своей страны. В целом его можно назвать оптимистом по отношению к будущему США на глобальной арене. Тем не менее разворачивающиеся в стране крупные общественно-политические процессы заставили Фридмана сменить название своей новой книги с бодрого «Новое американское столетие: кризис, стойкость и будущее Соединенных Штатов» на более тревожное «Буря перед затишьем: разлад Америки, грядущий кризис 2020-х и последующий триумф».
Выбранное название книги очень точно описывает общий смысл подхода Фридмана к проблеме устойчивости США как государства и гражданской нации. Фридман видит американскую историю как серию циклов, длящихся многие десятилетия, в конце которых происходит обрушение устоявшегося порядка с последующей сборкой заново уже на новых принципах. Свой подход к американской истории и к стратегическому прогнозированию по отношению к США Джордж Фридман детально описал 21 апреля в интервью вице-президенту Чикагского совета по глобальным вопросам Брайану Хансону. Предлагаем вашему вниманию перевод их разговора.
Хансон:Мне хотелось бы начать с текущего периода, который вы называете «бурей». Вас во многом не удивляют все политические тенденции, проблемы и конфликты, которые сейчас возникают. Почему вы считаете, что всё это можно предвидеть и в каком-то смысле даже предсказать?
Фридман: Существует закономерность в американской истории. В конце каждого цикла, длящегося от 50 до 80 лет, нам приходится выстраивать Америку заново. Америка — это искусственно изобретенная страна. И как все изобретенное, она проходит через циклы. Это далеко не худший разлад, с которым мы сталкивались, хотя каждый раз нам кажется, что так плохо, как сейчас, не было никогда. Так плохо, как сейчас, было неоднократно.
Хансон: Помогите мне понять, что это за такие циклы, определяющие форму и ход истории?
Фридман: Для начала, нам нужно понять, что мы сотворили машину. Мы ее изобрели. Мы изобрели политику. Мы изобрели народ. Мы во многом изобрели даже географию этой страны. И эта машина катится вперед. И как все машины, она проходит через циклы спуска и подъема. Один из этих циклов институциональный. Каждые 80 лет наши институты меняются. После Гражданской войны отношения между штатами и федеральным правительством поменялись. После Второй мировой войны поменялись отношения между обществом и федеральным правительством. И каждые 50 лет мы сталкиваемся с экономическим и общественным кризисом, который разрывает страну на части, длится примерно десятилетие, а потом всё отстраивается заново.
Хансон: Что, по-вашему, происходит с каждым из этих циклов, и что можно ожидать? Давайте, может быть, начнем с общественного, что с ним сейчас происходит?
Фридман: Нынешний цикл, начавшийся с президентства Рональда Рейгана, был удивительно успешным. Он создал инвестиционный капитал и целый класс технократов вокруг микропроцессоров. Мы пришли к концу этого цикла и теперь у нас деньги выдаются практически без процентов, но не могут найти приложение в виде инвестиций. А между промышленным рабочим классом и возникшей технократией возникли противоречия. Они друг друга ненавидят. В результате мы получили Дональда Трампа, понявшего злобу, возникшую в Америке, и сумевшего ею воспользоваться весьма эффективным образом, в то время как другой класс о ней и не подозревал.
Хансон: Из-за чего возникла эта злоба? В чем противоречие между этими двумя группами?
Фридман: Промышленный рабочий класс долгое время был центральным элементом американского общества. Они были средним или нижним средним классом. Это они сражались во Второй мировой войне, а потом построили этого промышленного гиганта. Их положение ухудшилось. Они это объясняют тем, что их рабочие места отправились в Китай. Другое объяснение в том, что их рабочие места устарели, как в Америке случается. Но в любом случае они в ярости. Они считают, что их предали. Они чувствуют, что к их культуре относятся с презрением. Высказывание Хиллари Клинтон о «ничтожествах» («deplorables» — ярлык, придуманный Хиллари Клинтон в адрес сторонников ее тогдашнего оппонента Дональда Трампа — прим. ИА Красная Весна) этому не помогло. И у них ощущение, что их никто не представляет. Что другие люди озабочены кем-то еще, но они сами никому не нужны.
Их ситуация схожа с положением чернокожего городского среднего класса в 1970-е и 80-е. Тогда разваливались семьи и зависимость от наркотиков стала повсеместной. То же самое теперь случилось на Среднем Западе_ (центральные штаты США — прим ИА Красная Весна). Дети рождаются вне брака. Свирепствует эпидемия зависимости от опиоидов. Сложилась ситуация тяжелого социального неблагополучия, но города Восточного и Западного побережья этого не понимали.
К тому же их ценности оказались под ударом. Это люди, считающие греховными гомосексуализм, сексуальные отношения вне брака и так далее. Их стали считать гомофобами. Что еще 20 лет назад считалось общепринятым мировоззрением, теперь обесценилось. И они неминуемо восстали, как классы восставали и в прошлом.
Хансон: И против кого они направили эту ярость? Кого они считают виноватым в описанной вами тенденции?
Фридман: В географическом плане — это побережья. Западное побережье и Северо-Восток вплоть до Северной Каролины. И тех, кого я называю технократами. Те, кто заработал большие деньги, создавая нечто своим умом, как компьютерные программы. Это профессора университетов, журналисты. Они считали, что им все что-то должны, что они понимают будущее (возможно, так оно и есть). Но они считали, что эти люди не только подрывают их экономические интересы, но и их самих презирают.
И когда мы смотрим на результаты выборов 2016 года: Хиллари Клинтон победила на Западном побережье и на Северо-Востоке, вплоть до Северной Каролины. Но между Аппалачами и Скалистыми горами она победила только в трех штатах — Нью-Мексико, Колорадо, Иллинойс. Это пространство между Аппалачами и Скалистыми горами — это именно где промышленный рабочий класс жил, где он страдал, и где возникла эта злоба. Огромная часть Америки вошла в конфликт с побережьями.
Хансон: Вы еще говорите, что в 20-е годы экономический цикл столкнется с институциональным циклом. Что это за цикл и что с ним сейчас происходит?
Фридман: Федеральное правительство изобрели, чтобы оно взаимодействовало со штатами. После Второй мировой войны оно преобразилось в нечто, управляющее экономикой и обществом. Оно потом сбавило обороты. Но у него появилось легитимное право вмешиваться. И сначала оно это делало блистательно. Оно привлекало экспертов, чтобы разрабатывать абсолютно необходимые программы. Но, как всегда бывает, они перегнули палку.
У их экспертизы была одна огромная слабость. Она заключалась в том, что эксперты разбираются в составных частях блистательно. Но не хватало того, кто эти части собрал бы воедино. Сложность законодательства и нормативной базы их делало непонимаемыми. Технократия в этом разбиралась по частям. Но не было человека, который бы сказал: «Ребята, у вас не должно быть 1500-страничного регламента по здравоохранению. Никто, включая вас самих, не разбирается в целом». И в этом смысле федеральное правительство, ранее будучи в этом вполне успешным, стало терять контроль.
Во-вторых, мы часто рассматриваем первую поправку к Конституции в плане свободы слова, свободы вероисповедания, свободы прессы. Но она также содержит право обращаться к правительству с петициями о рассмотрении жалоб. Простым гражданам больше невозможно обращаться к правительству. Потому что у того человека, с которым вы сталкиваетесь в управлении по социальному страхованию, или где угодно, нет полномочий воспользоваться здравым смыслом, чтобы вам помочь. Их руки связаны регламентами, написанными незнакомыми им экспертами. Таким образом, предусмотренное Конституцией право обращаться к правительству утратило силу. Люди чувствуют себя полностью беззащитными перед федеральным правительством. Они не понимают правила и у них нет права попросить об исключении.
И это нормально, мы начали с чего-то очень полезного, что после окончания Второй мировой войны направляло развитие десятилетиями, но теперь себя исчерпало. И теперь против него вспыхивают восстания. Федеральное правительство не любят, считают что оно народу не служит, и на это наслаивается чувство классовой и общественной отчужденности. То же самое происходило в 1970-е и в 1930-е. Такое бывает, и мы с этим справимся.
Хансон: Давайте поговорим о том, как мы будем с этим разбираться. Как вы считаете — все будет ухудшаться? Возникнут ли новые измерения в противоречиях, возникающих из-за исчерпания этих двух циклов?
Фридман: Мы находимся в самом начале этого процесса. Президентство Трампа собой олицетворяет это презрение, так же, как его олицетворяло президентство Никсона. Это закончилось катастрофой для Никсона и чем-то очень близким к этому для Трампа. Мы только начинаем определять проблему. И у нас всё это десятилетие уйдет на попытки понять экономическую и институциональную проблемы, с которыми мы сталкиваемся.
И с каждым последующим президентом напряжение будет нарастать, пока у нас не появится президент, который, может быть, и не будет понимать, что он станет делать, как не понимали этого Франклин Рузвельт и Рональд Рейган. Он возьмет на себя управление, сделает, что придется, и существенно поменяет то, как Америка функционирует.
Хансон: Меня в вашей книге интересует то, что хотя эти политики проблему не понимают, вы сами достаточно детально обсуждаете свое видение вызовов. В каком же направлении, по-вашему, нужно идти, чтобы с этим справиться?
Фридман: Во-первых, с институциональной точки зрения. Мы потеряли тех, кто раньше выступали нашими посредниками по отношению к федеральному правительству. Партийных начальников. Моему отцу однажды не заплатили по страховке. Так он пошел к партийному начальнику в Бронксе (в Нью-Йорке) — один звонок и деньги заплатили. Нет больше тех, кто мог бы за нас замолвить слово.
Введение первичных внутрипартийных выборов привело к двум вредным последствиям. Во-первых, очень малая доля населения в них голосует, и это обычно идеологически ангажированные люди. К окончанию цикла они стали приводить к очень странным и неожиданным результатам. Ожидалось, что все будут голосовать в праймериз и будет демократия, но мы получили избрание наших кандидатов меньшинством.
Во-вторых, это убрало со сцены людей с достаточной властью и интересом, чтобы представлять людей перед правительством. Кто мог бы позвонить конгрессмену и сказать: «Слушай, у меня тут сидит избиратель — он сломал себе ногу и не может получить денег. Ты мог бы с этим разобраться?» И ведь разбирались. Мы ненавидели этих партийных начальников за их коррумпированность, верно. Но ты всё равно бы заплатил тем или иным образом. Теперь никто не коррумпирован, но вопрос решить невозможно.
С другой стороны, мы сейчас в стадии перехода. К 1970 гг. автомобильная промышленность стала развитой. Крупных процессов больше не было. Продолжал существовать General Motors, огромная компания, которая здесь навсегда и никогда не обрушится (а она таки обрушилась). Сейчас та же ситуация с микропроцессорами. Микропроцессору уже 50 лет, примерно, как и автомобилю в 1965 году. Речь больше не идет о крупных прорывах. Мы о них говорим, но их не видим. Речь идет о том, что айфон теперь будет черным, так же, как у автомобилей появились тогда плавники. Мы стоим у конца того, что больше не представляет из себя прорывной технологии. Это система маркетинга, и она как-то сама развивается. А новая технология пока еще не возникла.
Так что с одной стороны, рост производительности труда замедляется постоянно с 1995 года. А с другой стороны, наша беспомощность перед федеральным правительством, к чему я постоянно возвращаюсь, действительно ужасает. Если у тебя корпорация с лоббистами, то ты можешь решить какие-то вопросы. Но если это мы с вами, то мы жертвы нормативной базы, о существовании которой мы даже не знаем.
Хансон: Так как же решить эту проблему?
Фридман: Во-первых, нужно сломать тиранию регламентации и вернуть здравый смысл. У человека за этим столом должны быть полномочия воспользоваться разумом. Конечно, он будет ошибаться, но он хотя бы сможет для тебя что-то сделать.
Во-вторых, нам нужно по-настоящему рассмотреть культуру микропроцессоров. Интернет и так далее. Оно всё трещит, как отрасль. Apple пытается торговать фильмами. Против Facebook повсюду возбуждаются антимонопольные дела. Эта культура, возникшая в результате микропроцессоров, сталкивается не с терминальным кризисом (он будет всегда), но с кризисом фундаментальным. И некоторое время будет трудно. Инвесторам будет некуда инвестировать, ставки болтаются у нуля, пенсионеры ничего не получают от банков, если они туда вложили свои сбережения. Всё это происходит одновременно, и с этим должна справиться новая технология.
И одна из вещей, которая должна измениться — это университеты. После Второй мировой войны солдаты, вернувшиеся с фронта, получали стипендии от государства, и они шли в эти университеты. Таким образом Генри Киссинджер попал в Гарвард. Эти университеты до того были закрытыми, в них просто так никто не попадал. А за последние 10-15 лет они вновь стали закрытыми. Шансы парня, закончившего среднюю школу в Арканзасе, попасть в Йельский университет (как Билл Клинтон — прим. ИА Красная Весна) теперь стремятся к нулю.
У приемной комиссии Гарварда был вопросник по отношению к поступающим абитуриентам. «Вам бы хотелось с этим студентом вместе пообедать? Вам бы хотелось с ним вместе жить?» и так далее и тому подобное, как из романа Ф. Скотта Фитцджеральда. Мол, правильной ли он породы?
В обществе, основанном на знаниях, университеты критичны для передачи этих знаний. А для подавляющего большинства они стали недоступными. Только несколько сотен ветеранов войны в Ираке смогли попасть в университеты, входящие в топ-35. Так что у нас кризис и с университетами. К тому же 1,6 млрд долларов студенческих долгов позволили им задрать цены на обучение. И это теперь центральный общественный институт, производящий идеологию и позволяющий тебе познакомиться с кем-нибудь из Goldman Sachs. Они, как и всегда, создают сообщества власти.
Но люди со Среднего Запада из всего этого исключены, им туда нельзя попасть. Представьте себе девушку из Среднего Запада, противницу абортов, которая хочет попасть в Гарвард и организовывать группы по борьбе с абортами. Какова вероятность того, что ее примут? Но многие жители Америки придерживаются таких взглядов. Я не говорю, что она права. Но, по данным недавнего опроса, в Гарварде проголосовало за Дональда Трампа всего три человека. Но за него проголосовало 48% американского общества. Университеты полностью оторваны от всего, кроме Северо-Востока и Западного побережья.
Хансон: Вы очень подробно обсуждаете сбои этих нынешних циклов, но даже в подзаголовке вашей книги вы говорите о грядущем кризисе 2020-х и последующем триумфе. Почему вы уверены, что будет этот последующий триумф? Ведь сейчас сильна точка зрения, что сейчас идет мировой геополитический сдвиг, в результате которого США теряют свой динамизм и лидерство. И многие называют те же проблемы, что и вы, в качестве причин, по которым мы не сможем справиться с новыми вызовами в условиях конкуренции. Так почему же вы считаете, что США со всем этим справятся? Ведь великие цивилизации приходят и уходят. Может быть, просто настал наш час упадка?
Фридман: Они приходят и уходят, но не быстро. Обратитесь в историю и посмотрите на 1970-е. Мы проиграли Вьетнамскую войну. Все говорили об упадке США и о восхождении Советского Союза. Банковские ставки были 18%, я столько заплатил за свой первый дом. Инфляция составляла 12%. Все понимали, что всё лучшее — позади.
Но, справляясь с этим процессом, мы преобразовали свою политическую систему. Эпоха Рузвельта, начавшаяся с Рузвельта, в качестве своего последнего президента получила сначала Никсона, сказавшего, что мы теперь все кейнсианцы, а потом Джимми Картера, который не понимал, что проблема заключается в дефиците капитала, и именно поэтому процентная ставка была такой высокой.
А потом пришел Рональд Рейган и сделал нечто, что тогда считалось в высшей степени аморальным. Он снизил налоги не для среднего класса, а для богатых.
В результате США получили стремительный рост в производительности труда из-за внедрения микропроцессоров, поддержанный инвестиционным капиталом. Но вспомните, что Рональда Рейгана тогда считали чудовищем. Можно рассмотреть предыдущие периоды, когда происходили очень похожие вещи, и что теперь тоже произойдет.
Но вспомните пару моментов и про США. Мы — крупнейшая экономика мира. Китай, после того, что мы увидели, не в том положении, чтобы к нам близко подойти, и уж тем более обогнать. Во-вторых, мы крупнейший в мире импортер. Что, с одной стороны, нас защищает от внешних процессов, а с другой стороны — дает нам рычаг влияния на другие экономики. Ну и, конечно, у нас крупнейшие в мире вооруженные силы. Как и в 1970-е годы, когда все говорили, что Соединенным Штатам пришел конец или во времена Великой депрессии, когда говорили всё то же самое.
У нас интересная культура. Если все не в абсолютно превосходной форме, то у нас упадок. Европейцам, конечно же, всегда хочется нас видеть в упадке, потому что тогда у них растет самооценка. Но факт заключается в том, что кризис 1970-х был несравненно более острым. Кризис 1930-х был умопомрачительно более острым. В обоих случаях мы были уверены, что нам пришел конец.
А в плане институциональных кризисов мы довольно неплохо справились с Гражданской войной. 650 тыс. человек погибло. 35 лет спустя на США приходилась половина мирового промышленного производства. Довольно удивительное событие. Когда ты понимаешь США, то ты понимаешь всю их мощь, ту скорость, с которой они справляются с проблемами, скорость, с которой появляются новые решения. В отличие от других стран, входящих в упадок и там остающихся.
Отцы-основатели создали общество, основанное на изобретении. Они изобрели федеральное правительство, как машину. Они изобрели наш народ, с этими бесконечными волнами миграции, которые они ожидали. И они, в определенном смысле, изобрели нашу географию. Само значение реки Миссисипи и канала Эри изменило, как мы видим, страну, как потом ее изменила система автомагистралей Эйзенхауэра. Межштатные автомагистрали поменяли всё. Мы — страна, основанная на переменах. Перемены в себя обязательно включают неудачи и восстановления. Каждый раз, когда мы терпим неудачи, нам кажется, что нам пришел конец, и это нам придает энергию для выживания.
А весь остальной мир… Я думаю, они всегда были уверены, что Британия вот-вот обрушится. Я уверен, они были уверены, что Рим пришел в упадок. Но нам понадобится много времени.
Хансон: Это отличные новости для наших слушателей. В плане этих трансформаций, куда бы вы посоветовали нашим слушателям обратить внимание в поисках тех технологий и тех институциональных преобразований? Где мы их должны будем увидеть?
Фридман: Ну, можно увидеть намеки на это. Вы это увидели на этих выборах. Несколько кандидатов предложили ввести систему здравоохранения с единым плательщиком. Это значит, правительство бы устанавливало цены, которые будут платиться врачам и решало бы какая медицинская помощь вам доступна. И отказ от этого общественности свидетельствует о том, что оно не верит, что федеральное правительство сможет эффективно с этим справиться.
Отчасти это то недоверие, что содержится в нашем фундаменте. А отчасти это опыт с тем, как федеральное правительство справляется с задачами. Здравоохранение для всех представляет фундаментальный интерес. Мысль о том, что мы придем к человеку в конторе, и он нам будет говорить, какую помощь мы можем получить, и что апелляции не будет, просто убило эту идею. Раньше такие инициативы, как «Медикейр» и «Медикейд» могли пройти. Но в этот раз мы оказали сопротивление желанию правительства контролировать огромную часть экономики. Они даже не смогли убедить Демократическую партию, не то что республиканцев.
С точки зрения институтов, мы рассматриваем систему праймериз. Система праймериз породила несколько интересных президентов. Дональда Трампа, например. Она так сделала потому, что за него проголосовали его сторонники. Нам нужно ее переструктурировать. И мне кажется, мы это увидели в Айове в качестве символа. Нам нужно по-другому выбирать президента. Раньше кандидатов выбирали политические лидеры, «истеблишмент», как любит выражаться Берни Сандерс. Они нам дали Эйзенхауэра, Трумэна, Франклина Рузвельта, Вильсона — это не слабые политики. Так что для меня не очевидно, что существующая модель голосования априори лучше предшествующей. Мне кажется, именно собрания в Айове, хотя это не праймериз, заставили нас задуматься над тем, насколько мы готовы отдать избрание лидеров в руки непрофильтрованным людям. Я думаю, что это будет критической проблемой.
Еще нужно обратить внимание на то, что университеты под большим давлением на двух фронтах. Во-первых, они себя финансируют через государственные кредиты их студентам. А студенты эти кредиты потом не могут отдать. Это позволяет им и дальше повышать стоимость обучения. А во-вторых, они под давлением в плане того, что они преподают и кого они себе зачисляют. Бред про то, как кинозвезды подкупают тренеров по теннису, чтобы их зачислили — это лишь вершина айсберга. Простой гражданин не может взяткой обеспечить себе место. А как туда попасть? Все эти закрытые двери нужно будет выломать, так же как Рональд Рейган выломал двери для инвестиционного капитала и Франклин Рузвельт выломал двери для занятости.
Хансон: Какую роль вы видите для простого гражданина в условиях этих конфликтов? Надо просто усесться и ждать, или отдельные люди могут что-то сделать, чтобы помочь стране пройти через кризис к триумфу?
Фридман: Посмотрите на Рузвельта. Это отдельные граждане, а не власть имущие, которые требовали, чтобы для них что-то сделали в период депрессии. Помните, Республиканская партия придерживалась того мнения, что эти люди — лентяи, не желающие работать. Обычные граждане создали феномен Рузвельта.
В 1970-е годы, в то время, когда нельзя было купить дом, когда инфляция всем мешала жить нормально, это народ избрал Рональда Рейгана. Они сказали Джимми Картеру: «Ты продолжаешь от нас требовать, чтобы мы и дальше занимались тем, что не работает. Я лучше выберу этого актера, у которого может быть язык не очень хорошо подвешен, и тогда»… Он их не повел за собой, он сам пошел за народом.
Народ в этот период разозлится на свою беспомощность перед федеральным правительством. Он разозлится на ситуацию в университетах. Его достанет то, во что превратились социальные сети, и так далее. И это давление толкнет политическую систему вперед. Не то, что один человек может быть таким влиятельным, но силы уже сами формируются.