Уважаемые коллеги! Дорогие товарищи.

Когда мы говорим, что война памяти и война памятников — это фактор дестабилизации российского общества, — это достаточно очевидно. И здесь возникает сразу две проблемы, два вопроса: почему это происходит? и что с этим делать?

Начнем с первого: почему это происходит?

Во-первых, войны памяти и войны памятников — это, конечно, не изобретение сегодняшнего дня, и уж тем более не изобретение большевиков, они существовали всегда. Достаточно привести пример древнеегипетских фараонов, которые заставляли скалывать имена своих предшественников в списках фараонов и эти списки зияли лакунами. То есть вычеркивали из истории кого-то из предшественников. На самом деле война с памятниками, война памятников так же стара, как и наш мир.

Но если мы обратимся к сегодняшним войнам памяти и попытаемся понять: где точка перелома? с чего началась современная война памятников и война памяти, то здесь, конечно, надо еще обратить внимание на то, что история переписывается. Переписывается постоянно, и это тоже не изобретение сегодняшнего дня.

Историков постоянно упрекают в том, что они переписывают историю. Могут ли этому что-то противопоставить профессиональные историки? У них есть, конечно, один инструмент и очень серьезный: они могут поставить случаи переписывания истории в исторический контекст и понять, почему происходит именно такое переписывание истории. Но давайте возьмем современные войны памяти — где эта точка перелома? Мы ее увидим. Она кроется в эпохе перестройки.

Что произошло в годы перестройки? В годы перестройки был переформатирован фундаментальный миф, который лежал в основе политики исторической памяти в советский период: процветающий советский народ был объявлен просто страдающим советским народом. Источником страданий советского народа был объявлен Сталин и его режим. Собственно говоря, всё переписывание истории в годы перестройки велось именно в этом ключе. Причем на это работали и средства массовой информации, и публицистика.

В годы перестройки произошло еще одно важное для сегодняшнего дня явление. Если в советский период основным агентом, заказчиком исторической памяти выступало государство, а все остальные политические силы играли очень незначительную роль, то в годы перестройки к производству той или иной версии исторической памяти стали подключаться другие агенты: региональные власти, общественные и политические организации, церковь, отдельные ученые, СМИ и так далее. Они стали производить свои версии исторической памяти, различающиеся между собой.

Что происходило в девяностые годы? Если в годы перестройки критиковали Сталина как основного виновника страданий, то в девяностые годы эту вину возложили в целом на Коммунистическую партию и на весь советский период, и на Ленина, то есть на всю советскую историю. Для того чтобы как-то объяснить это на таком псевдотеоретическом уровне, был заимствован из западной исторической философской науки термин «тоталитаризм».

Но если там, в рамках научных дискуссий, которые продолжаются до сих пор, хотя и видят определенное сходство между режимами Сталина и, допустим, фашистской Германии, то там видят и очень четкие отличия, связанные с социальной сущностью государства, с его классовой основой, направленностью идеологии и так далее. Тогда как в нашей российской политике исторической памяти в девяностые годы произошло стирание, убирание этих различий. И произошло простое отождествление: коммунизм — это то же самое, что и нацизм, никакого различия нет.

И, что характерно, в этом ключе переписывались учебники. Яркий пример — это учебник 1996 года, написанный двумя профессорами Новосибирского университета, где нацизм просто объявили тождественным коммунизму и, не останавливаясь перед фальсификациями, всю советскую историю уложили в эти рамки. Мол, начался это «ужасный и страшный тоталитаризм» с Октябрьской революции и закончился 1991 годом. И при этом он хуже нацистского, потому что продолжался дольше. Собственно говоря, в этом ключе началось переписывание истории, сопровождавшееся переустановкой и снесением памятников (памятника Дзержинскому и других памятников).

Двухтысячные годы. Что происходит в политике исторической памяти? Здесь начинают работать три важных фактора.

Первый фактор — это официальная политика исторической памяти, которая продолжает эту десоветизацию. В частности, если возьмем Великую Отечественную войну, то мы видим, что обращаются в основном к поражениям в этой войне, а не к победе.

Второй фактор — это растущая роль Православной Церкви как агента исторической памяти. Она уже свою версию формирует и даже во многом влияет на официальную политику.

И, наконец, третий важный фактор, которой мы видим, — это массовое сознание, в котором возрождается ностальгия по советскому прошлому. Ностальгия в хорошем смысле — в том, что это было общество стабильности, массовых социальных гарантий, общество, которое прошло разные этапы в своем развитии и, собственно говоря, смогло серьезные трудности роста преодолеть.

И сегодня мы видим, как эти три фактора четко работают, например, в нашем Новосибирске: война по поводу переименования площади Свердлова в Александра Невского, поскольку она находится около собора Александра Невского. Здесь, собственно говоря, Православная Церковь апеллирует к тому, что семидесятилетний период Советской власти — это краткий, незначительный период, а Церковь имеет тысячелетнюю историю, которую определили святые еще в ранний период, к числу которых они отнесли Александра Невского. Эта позиция очень четко отражается.

С этим соседствует либеральная тенденция, антисоветская тенденция, которую озвучил председатель местного отделения Российского военно-исторического общества и по совместительству вице-спикер, член «Единой России» Андрей Панфёров. Когда с возражением против этого памятника выступил мэр Новосибирска Анатолий Локоть, то Панфёров попытался сослаться на то, что в 1938 году большевики ведь сняли фильм, посвящённый Александру Невскому, — значит, тоже были как бы не против Невского. Понятно, что это не что иное, как попытка манипулировать общественным мнением.

Значит, эти три фактора: политика церкви, официальная либеральная политика памяти и, собственно говоря, советская ностальгия (у которой тоже есть свои агенты: региональные власти и ученые, левопатриотические силы — я, собственно говоря, поддерживаю эту стратегию памяти) приводят к тому, что им пока удается противостоять той линии, которая идет в официальной политике памяти: проводятся попытки вернуться к древней истории, отрицать весь советский период.

В частности, посмотрите, что происходит с той же Победой в Великой Отечественной войне: ведь, согласно опросам, большинство россиян считает важнейшими событиями XX века Победу в Великой Отечественной войне, затем полет в космос, затем, пусть чуть меньшим, но важным фактором считают Октябрьскую революцию.

Теперь мы посмотрим, что официальная политика памяти противопоставляет? Космос — достаточно посмотреть, в каком виде представляется на плакатах Гагарин: у него просто стирают на шлеме надпись «СССР», ее нет. На всех плакатах. Можете посмотреть в городе: где-то есть, а где-то нет. Это постсоветский Гагарин, современный Гагарин. Если мы посмотрим на отношение к Победе — фильмов о войне снято великое множество, наверное, десятки и сотни, но о победе в войне за двадцать последних лет не снято ни одного фильма. Есть лишь один фильм, называется, «День победы» — и тот о том, как воевал штрафбат, а День Победы — это повод, чтобы встретиться и выпить водки, больше ничего. Вот это официальная политика.

Как это работает? В прошлом году в Новосибирске тоже мы видели очень важный момент, как работают эти три элемента, — когда вышел «Бессмертный полк», несмотря на все эти эпидемии и ограничения. Полиция пыталась убедить, что это опасно, на что участники митинга очень четко заявили: мы победили коричневую чуму и нам коронавирус не страшен.

Посмотрим, к чему апеллирует официальная политика исторической памяти. Она апеллирует к совершенно другим вещам: не к Победе в Великой Отечественной войне, а к победе над половцами и печенегами в XI–XII веках. То есть это разные стратегии массового сознания, исторической памяти — они здесь сталкиваются. Собственно говоря, таких точек напряжения, вот этих памятников и памятных мест, в каждом городе очень много. Достаточно вспомнить битвы в Омске вокруг памятника Колчаку, которые там идут, вспомните у нас с Николаем II что было, когда его установили всё-таки, и другие, с той же доской Маннергейма.

Что же можно сделать? Наверное, здравый смысл должен подсказать, что не нужно раскачивать лодку, потому что если мы схлестнемся в этих войнах памяти, то для общества это ничего хорошего не даст.

Вот у нас Ленин стоит, везде памятников много (в России их осталось, кстати, больше 6 тысяч из 7 тысяч имевшихся), при этом их не сносили, а просто какие-то из них ветшали, какие-то в музеи переезжали. А представьте себе ситуацию, что если вдруг попробуют заняться демонтажом этих памятников. Это приведет к социальному взрыву более масштабному, чем по поводу памятников Николаю II или собору Александра Невского.

Поэтому здесь необходимо противостоять [антисоветской линии], поскольку общество в основной своей массе поддерживает восстановление [советских ценностей] в силу ностальгического отношения, благоприятного к советскому обществу. И противостоять попыткам десоветизации публичного пространства улиц, площадей, памятников — это единственный выход на сегодняшний день.

Благодарю за внимание.