Я отношусь к поколению театральных деятелей, которые помнят, как осуществлялась приемка спектаклей теми или иными госорганами. Приходили представители партийной номенклатуры и, посмотрев спектакль, выносили вердикт по поводу того, можно ли этот спектакль показывать советским людям без ущерба для их идеологической определенности, моральной стойкости и так далее.

В начале 1980-х годов я сдавал одной из таких комиссий свою очередную театральную работу. Погулянчество цвело и пахло, приобретая чудовищные размеры. Но принимавший мою работу партийный хмырь (иначе я не могу охарактеризовать его совокупные качества) хотел казаться этаким мелким суровым блюстителем невесть чего. Потом этот хмырь, пытавшийся закрыть театр «На досках» по партийным соображениям, стал антипартийным антисоветским новорусским чиновником, с опаской смотревшим на мое превращение в известного московского режиссера государственного театра «На досках».

Итак, я сдаю спектакль, хмырь сидит и смотрит. Потом говорит: «Уберите из спектакля слова «Жизнь есть трагедия. Ура!»

Я говорю хмырю: «Это слова великого Бетховена. Он предпослал такие слова своей Девятой симфонии».

Хмырь отвечает: «Симфония — это не по моей части. А то, что жизнь трагедия, это клевета на развитой социализм. Вы лучше спойте песню „Я люблю тебя, жизнь“. Хорошие, убедительные слова. А уподобление жизни трагедии — недопустимо».

Я говорю: «Но Бетховен, сказав, что жизнь трагедия, говорит далее: «Ура!» Он же не говорит «увы».

Хмырь отвечает: «Так получается еще более злопыхательно».

И, сказав оное, удаляется.

Неужели кто-нибудь думает, что подобное погулянческое отношение к жизни является уделом того времени, когда партийные хмыри ни в чем себе не отказывали? Да никоим образом! Напротив, эти хмыри уже тогда почуяли близкий триумф погулянчества и понимали, что погулянчество и бетховенское «Жизнь есть трагедия. Ура!» — две вещи несовместные.

Настоящая эпоха триумфа погулянчества — это эпоха перестройки и постперестройки, это постсоветский период. И тут что архитектура, что скульптура, что музыка, что живопись, что проза, что поэзия, что жизнь, что политика — всё сведено к этому неявному общему знаменателю.

В чеховских «Трех сестрах» есть такой персонаж — Наташа. Эта самая Наташа представляет собой антипод трем сестрам. Сначала она пытается к ним подладиться. Потом начинает на них покрикивать и предписывать им свои нормы. В какой-то момент Наташа умильно говорит: «Я посажу цветочки, и будет пахнуть».

Мне всегда хотелось поставить «Трех сестер» так, чтобы Наташа произносила данные слова не умильно, а повелительно: «Я посажу цветочки — и будет пахнуть!!!» Причем, согласно моему плану постановки, эта повелительность должна была иметь чуть ли не вселенский масштаб.

А что такое новая инфраструктура Москвы, что такое все эти арки и арочки? Это цветочки, которые должны пахнуть. Что такое апелляции к нормальной жизни, при том что эта апелляция произносится с акцентом на букву «р»: «нор-р-р-рмальная жизнь»? Это триумф погулянчества.

Что такое «Москоу-сити», что такое здания новой эпохи, интерьеры, мода? Что такое культурные и информационные хиты? Это всё — триумф погулянчества. Причем тут имеют место два компонента этого триумфа.

С одной стороны, власть обожает погулянчество. Она впитала его в каждую клеточку своего тела и своей души. Оно для нее является настоящим богом, идеалом, ориентиром.

А с другой стороны, власть, породив массовых погулянцев, которые всё равно хотят «погуляться», хотя и, конечно, в несоизмеримо более скромных масштабах, чем власть, оказалась в зависимости от них. Мне много раз говорили очень серьезные люди: «Наш опорный электоральный слой — это обыватели, которых не надо беспокоить. Если мы их побеспокоим, они проголосуют против нас. Они нас отторгнут. Им всё время надо давать что-то красивое и успокоительное. Тогда они за нас проголосуют».

Кто-нибудь до сих пор не понимает, что такое опора на обывателей? Это то, что попытался исполнить Брежнев и его последователи. Это к чему привело? К тому, что в пучине обывательства всё и утонуло. А в Белоруссии не то же самое произошло?

Ставка на погулянчество — это единая точка зрения самой власти и ее пиарщиков. И единая точка зрения тех, кого пиарят, то есть обывателя. Я бы сказал, что это какой-то единственный экзистенциальный и сущностный мост между электоратом и субъектом, который им манипулирует.

Погулянчество — это «наше всё». Вы начинаете маршировать по улицам Москвы в суровой военизированной одежде, демонстрируя аскетический классицизм? Вы этим отторгаете обывателя, вы пугаете его. «Обывателю нужен праздник! Мы должны дать ему праздник! Прекратите его тревожить. Он испугается, он шарахнется не туда!»

Повторяю, настоящим общим знаменателем всей эпохи, начавшейся никак не позже конца послевоенного сталинизма и продолжающейся и поныне, является погулянчество. Сначала робкое. Потом всё более откровенное и настойчивое. Потом воинственно наступательное. А потом невротически господствующее. Оно является некоей великой стратегической инерцией, которую, может, и надо прервать в связи с тем, что явлено сейчас. Но чрезмерно резкое прерывание этой инерции и маловероятно, и достаточно опасно. А главное, кто прерыватель?

Всё, что нас окружает, пронизано погулянческой целевой установкой. То есть установкой антиаскетической и нацеленной на антисодержательную антисерьезность. Власть, исповедующая антиаскетическую и антисодержательную несерьезность, — исповедующая это одновременно и как высшее благо, и как свою насущную политическую необходимость, — будет отторгать любой, даже аристократический, аскетизм. Она будет отторгать его и как опасность, и как безумие.

Но это же будут отторгать и широкие общественные слои, которые власть небезосновательно считает своей электоральной базой, своей опорой.

Так построена система. И пока не наступают очень большие нагрузки, такое построение системы может быть оправдано в случае, если единственная задача — это устойчивость (а сохранять устойчивость — серьезная задача). Но как только нагрузки становятся больше, происходит крах всяческих упований на то, что обыватель оценит дары скромного погулянчества, которые ему преподнесены властью.

«Но мы же что-то сделали, мы вот это и это для вас сделали!» Да плевать на это! Плевать на это было шахтерам в конце советской эпохи. Это потом, когда я шахтерские районы посещал уже в 2000-е годы, они кричали: «Верните нам всё, что было при социализме!» А я говорил: «Послушайте, не вы ли это сокрушили? У вас хоть чувство вины есть?»

«Чувства вины у нас нет. Верните всё — дома отдыха, санатории, ордена, выслугу и прочее».

Но при сокрушении советской системы шахтерам на это было плевать, широкому обывателю — тем более. Обыватели не оценят никаких даров и не простят никакого нарушения своего покоя.

Единственная возможность спасти государство при крупных нагрузках — это делать ставку на граждан. И этих граждан взращивать, а не загонять за Можай.

Сущность переживаемой нами эпохи в том, что постсоветский народ, отождествляемый властью со своей электоральной опорой, и сама власть — наконец-то реализовали на практике формулу «народ и партия едины». В чем едины? В этом погулянчестве. И в полном неприятии жизни как трагедии.

Что наиболее чуждо той общности и той системе, которую я сейчас пытаюсь вам предъявить как объект для рассмотрения? Что больше всего ей чуждо? Девятая симфония с ее словами, сделанными автором этой симфонии квинтэссенцией произведения: «Вся жизнь — трагедия. Ура!» Трагедия ей чужда, этой общности. Ее такой сделали, и не вчера.

Кстати, я не думаю, что хмырь, запрещавший мне включать в сценарий слова Бетховена о трагичности жизни, читал такие произведения, как «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше, или роман Томаса Манна «Доктор Фаустус». Если бы он зачем-то вдруг захотел ознакомиться с «Доктором Фаустусом», то с изумлением увидел бы слова главного героя, сказанные в конце романа, в момент, когда тот окончательно погружается в темное безумие. Процитирую эти слова.

«Я понял, этого быть не должно», — говорит герой своему почитателю.

Почитатель спрашивает: «Чего, Адриан, не должно быть?»

Герой отвечает: «Доброго и благородного, того, что зовется человеческим, хотя оно добро и благородно. Того, за что боролись люди, во имя чего штурмовали бастилии и о чем, ликуя, возвещали лучшие умы, этого не должно быть. Оно будет отнято. Я его отниму».

Почитатель героя, от лица которого ведется повествование, изумленно спрашивает: «Что ты хочешь отнять?»

Тот, не задумываясь, отвечает: «Девятую симфонию».

А нужно ли, спрошу я, что-то тут прибавлять?

Когда Блок говорил о музыке, он же имел в виду то же самое: музыкальность жизни — это ее трагедийность. «Бороться с ужасами может лишь дух… А дух есть музыка».

Так что будет бороться с ужасом? Погулянство? Как оно будет бороться? И долго ли?

Мне скажут: «А не надо с ним бороться!»

Не надо, конечно, не надо. Все — ходите, нюхайте цветочки, сидите в кафе. Но вы услышьте, что вам говорят и что готовят. Вы ведь даже сдаться не сможете, потому что вас вырежут.

Конечно, таких аргументов недостаточно для того, чтобы пробудились дух, музыкальность, трагедийность. Но что-то делать — надо. Нужно как-то граждан собирать в момент, когда такое началось. Или кто-то считает, что не нужно? А подо что их надо собирать? Под погулянство? Под бабки? Они не пойдут.

Что нужно врагу? Ему нужно уничтожить. Если он враг человечества — то уничтожить некий дух в человечестве. А если он враг страны, ему нужно уничтожить в этой стране тот дух трагедийности, который сделал человека человеком. Уничтожив этот дух, человека можно превратить в скот, в жвачное животное, в овцу. Потому что человек человеком сделался, только осознав трагичность своего существования. Он — единственное существо, которое осознало свою смертность и при этом продолжило жить. И, осознав это, осознав эту трагичность, не растерялся, не заныл, не запричитал «увы-увы-увы» или «забыть-забыть-забыть», а сказал: «Вся жизнь трагедия. Ура!»

Кстати, я, преисполнившись отвращением к тому, что мне назидательно сообщал партийный хмырь (он же впоследствии — антипартийный менеджер по культуре ельцинской эпохи), спросил хмыря, запретит ли он «Оптимистическую трагедию» Вишневского? К вопросу о том, что трагедия может сочетаться с «ура»: она же — оптимистическая.

Хмырь ответил, что начальству виднее. И что раз вышел аж фильм с таким названием, то значит по неведомым ему причинам начальство это одобрило. А он перечить начальству никогда не будет. Так прямо и было сказано. Но потом было добавлено, что «Оптимистическая трагедия» Вишневского — это, конечно, очень опасное произведение. Таков был взгляд чиновника брежневской эпохи.

Я говорю обо всем этом, находясь в поселке Александровское, где поселенцы на праздниках хотят обсуждать серьезные проблемы — как общечеловеческие, так и касающиеся их собственных перспектив. После чего они поют, танцуют и веселятся. И каждый раз, после каждого праздника в Александровском, я вспоминаю фильм «Карнавальная ночь» и спрашиваю себя, насколько нужно было быть «антибетховенским» человеком, чтобы глумиться над желанием советского трудящегося выслушать на празднике интересную лекцию о судьбе космоса, а также отчет о достижениях и перспективах (то есть о судьбе) своего предприятия. И оказавшись в этом мире разнокалиберных судеб — космоса, твоего предприятия, страны и так далее, — воспринять всё это как некое единство судьбы, то есть как трагическое единство: где судьба, там и трагедия. И уже внутри него развернуть праздничность. Потому что: «Ах, трагедия? — Ура!»

Антибетховенский человек — это человек без судьбы. То есть человек вне времени. Об этом и пела героиня «Карнавальной ночи», восклицая «пять минут, пять минут».

О том же самом пелось в умилявшей наши спецслужбы песне: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь».

Мир без судьбы, без времени, отличного от пяти минут или мига, без трагедии — это нынешний постсоветский мир в его сокровенности, в его фундаментальности, в его невыдуманной настоящей ценностной основе.

Это не вопрос капитализма, не капитализма… Это вопрос погулянства.

И, конечно же, это мир без любви. Какая любовь без судьбы и трагедии? Недаром место любви занял приниженно неполноценный секс, постепенно перерастающий в антилюбовную трансгендерность. А ну как любовь воскресит время, время воскресит судьбу и так далее — и понеслось. «Нет уж, спасибо!» Неужели вы не понимаете, что это война с любовью, это война с человечностью и трагизмом? Потому что, как только возникает настоящая любовь, рядом с нею возникает судьба, трагедия — всё сразу.

Я всегда изумлялся тому, как умильно поют властные погулянцы песни о прошлом. И всегда спрашивал себя, а что они чувствуют, например, когда напеваются такие строки: «Или, как прежде, в черных бушлатах грозно шагают твои патрули»?

Во-первых, бушлаты черные. Уж эта долбанная мрачность!

Во-вторых, они шагают грозно и строем. Эта долбанная милитаризация!

Спеть-то можно… А явить — омерзительно и ужасно.

После того уличного действия, которое было названо Красным маршем (это где «Суть времени» маршировала строем), я поехал в Крым, который ликовал, что присоединился к России. Я полностью разделял это ликование. Но поскольку мне уже сообщили о высокостатусных визгах по поводу мрачности Красного марша, то я с особым вниманием всматривался в немрачные, погулянческие черты праздника, посвященного великому, как я убежден и сейчас, воссоединению Крыма и России.

Полуголые девицы в сильно разгоряченном состоянии, закутавшие обнаженные телеса в российские флаги, были, если так можно сказать, неслучайной лейт-фигурой празднования. Этого хотели пиарщики. Но этого же хотели и те, кто именуется электоральной базой.

Погулянческое единство поражало. Нарушил это, весьма для меня мрачное, ощущение от стилевой специфики благого и великого события разговор, произошедший на следующий день, во время встречи с очень высокостатусным военным, сказавшим, что не может не встретиться со мной, поскольку крайне впечатлен Красным маршем. И объяснившим природу этой впечатленности так:

«Я думал, — сказал он, — что такое уже вообще невозможно в наше время». Про «наше время» было сказано с большой горечью.

Военный ждал беды. Он понимал, что она придет раньше или позже. И что народ, пропитанный погулянчеством, настоящего отпора беде дать не сможет. И когда он увидел какой-то другой народ и другой стиль, он вдруг подумал: а может быть, удастся дать отпор?

Только теперь, рассказав об этом, я готов, со всеми оговорками насчет неполноты моей компетенции (в отличие от компетенции МИДа), порожденной нежеланием постоянно контактировать с западной элитой, дать свою оценку высказыванию господина Байдена по поводу того, что президент Путин — убийца.

Это высказывание, как я считаю (вновь оговаривая наличие того отвращения, испытывая которое, я хочу проводить время в Александровском, а не в Париже, Лондоне и так далее), является полноценным объявлением войны на уничтожение. Оно символично. Ибо признание некоего лица не злодеем даже, а убийцей, дает тому, кто произнес это, возможность далее подписывать бумаги соответствующего типа, которые вообще-то подписываются крайне редко и которые, например, Трамп подписал по отношению к Касему Сулеймани.

Такое определение «убийца» есть порождение особой оценки России и ее лидера как прямой и явной угрозы. Говорится еще в таких случаях — экзистенциальной угрозы. Это очень специфическая оценка, развязывающая руки в той мере, в какой они еще никогда не развязывались. Это не вопрос о стратегическом противнике. Это нечто гораздо более конкретное и категорическое.

Американские спецслужбы полноценно охотились за Фиделем Кастро, которого признали прямой явной угрозой, убийцей и так далее. Но это было сказано в закрытых документах, а не в открытом интервью. И это сказано было не в адрес руководителя ядерной державы. Американцы воевали с СССР очень жестко. Но ни за Сталиным, ни тем более за Хрущевым, Брежневым и так далее они не охотились, как за Фиделем. И ни про какого советского лидера не было сказано, что он убийца. В общем, такая фраза есть начало охоты.

Вы можете сколько угодно мне говорить, что Байден полутруп, и что этим все его слова обесценены. Ваше право так считать. А мое право считать иначе. И если я всё время подчеркиваю, что не соприкасаюсь со средой, именуемой западная правящая каста, ежедневно или раз в неделю, в отличие от Лаврова и прочих, то это не значит, что я вообще лишен перцепции в том, что касается настроения этой касты. Подчеркиваю, именно перцепции, то есть прямого непосредственного знания о том, что она думает и к чему готовится.

Но оставим даже в стороне такое знание, умножающее скорбь. Того, что предъявлено в качестве открытой информации, — мало? Ну так надо просто вдуматься в то, что предъявлено.

Берется какой-то маловразумительный, но нужный персонаж по фамилии Навальный. И превращается в фигуру, открыто опекаемую высшими должностными лицами западных стран. Притом что эти лица обычно перед любой встречей очень дотошно уточняют статус того, с кем им надо встретиться, — это уровень или не уровень? «Если это отставной министр иностранных дел, мы встретимся, а если заместитель министра, то нет». Что, МИД этого не знает? Спецслужбы этого не знают?

Значит, берется прыщ на ровном месте, Никто, и с этим Никто начинают яростно и демонстративно встречаться персоны, которые обычно «через губу» встречаются даже с крупными людьми. Скажем так, людьми, у которых в прошлом были очень крупные достижения. А тут статус ноль, а статус встреч — максимальный. Это что? Случайность?

Более того, эти лица вдруг начинают особо опекать человека без статуса, еще и обремененного сомнительными эпизодами прошлого, что в принципе не любят. На него было заведено уголовное дело? — Тогда не надо, мало ли что потом будет… Он на начальном этапе был русским шовинистом? — Как можно!

Так почему опекается человек, ничего особенного из себя не представляющий? Потому что он им нужен для атаки на Путина. Они даже не скрывают этого. Выдумывается бредовая история об отравлении Навального, и этой истории придается статус несомненной истины, что, между прочим, сделать не так легко: надо всем заткнуть рот, кто говорит другое — всегда же есть желающие высказать альтернативную точку зрения. Нет, всё — точка зрения одна!

Что, непонятно, в каких случаях это делают? А главное — зачем? Для того чтобы потом произнести слово «убийца». И для того чтобы иметь возможность протянуть некую ниточку от этого слова к делу.

Итак, Навального возвышают немерено, безосновательно. Затем его впихивают в Россию, создавая ситуацию, при которой власть может либо полностью спасовать, либо, так сказать, подкрепить репутацию «убийцы». Опа!

Потом начинаются уличные митинги как бы в поддержку Навального. Как же на них отвечает власть? Она выводит людей под песню «Любэ», руководствуясь своей идеей праздничного погулянства. Ровно эту идею и олицетворяет песня «Любэ»:

«Мы будем петь, будем гулять
За тебя, Родина-мать!»

Повторяю, эта идея отвечает и вкусу элиты, и убежденности элиты в том, что не надо беспокоить электорат. «Выйдем как-то более решительно — электорат начнет тревожиться… В обменниках что-нибудь зашевелится… Нет-нет! Спокойно. Спокойно! Не надо драматизировать, как говорил Михаил Сергеевич».

Итог понятен?

А что значит не беспокоить электорат? Это значит его демобилизовать. Мобилизация начинается с беспокойства. Когда вы говорите «не беспокоить», «не драматизировать» — это значит «не мобилизовывать», «размагничивать». В какую эпоху? В эпоху, когда началась политическая война, вброшено слово «убийца» и происходит многое другое.

Это не самоубийство всё? Из соображений стиля.

На что вы будете опираться, когда начнется полномасштабная политическая война? На уличные шествия с шариками или просто на силы правопорядка? Вы еще не понимаете, что такое «или» собой знаменует? Оно знаменует проигрыш.

Те, кто стоит за спиной Навального, будут наращивать майданный стиль проводимых в России мероприятий. А что будут делать оппоненты? Увеличивать количество шариков и степень их разноцветности?

Агрессивность западных заявлений будет расти. Ответы на них тоже будут в стиле эпохи погулянства? Но эта эпоха не имеет или почти не имеет языка, на котором можно отвечать на жесткие инвективы Запада. Краткость, ироничность, сдержанность — это всё хорошо для эпохи, в которую сверхдержава, победившая СССР, не объявляет своей главной целью добивание Российской Федерации. А в каком стиле будет вестись политическая деятельность в эпоху декларации о добивании?

Погулянство еще с начала 1990-х искало какой-нибудь язык для себя. Естественно, язык, отличный от сталинского классицизма. Или от революционного романтизма с его черными бушлатами и грозными шеренгами. И оно нашло этот язык, восхитившись фильмами «Брат» и «Брат-2»: на нас наезжают — мы отвечаем. Говорим мало, мочим много. Отмочились — гульнули. «Налей-ка водочки, мы у себя дома». Мне ль не знать, как олигархам нравились эти беспомощные фильмы с гламурным главным героем! Как эти фильмы отвечали представлению олигархов о главном — о стиле.

Можно воевать, опираясь на фильм «Александр Невский» или «Чапаев», а также на Ленинградскую симфонию Шостаковича.

А можно «воевать», опираясь на фильм «Брат» или на группу «Любэ».

Это два стиля, две эпохи, два подхода, два экзистенциальных выбора. И — два результата.

Я убежден, что после заявления Байдена России навяжут две войны — уличную политическую войну и войну промежуточную, в ходе которой НАТО будет поддерживать антироссийскую сторону, пытаясь не втягиваться окончательно, на сто процентов, в прямое столкновение с Россией. Может быть, они рискнут и на большее, но вряд ли.

Однако то, что, с моей точки зрения, высоковероятно сейчас, это лишь затравка к будущим событиям.

Может быть, сейчас кто-то почему-то отъедет, хотя это маловероятно, потому что уже много сделано для того, чтобы осуществить тот сценарий-минимум, о котором я только что сказал. Может быть, отъедут, но ненадолго.

Дальше — больше. Дальше бойкот, крупные неприятности с недозакрывшейся российской экономикой.

И дальше, конечно, мобилизация всех недовольных и развитие конфликта между недовольными и «шариками». (Не говорю «шариковы», упаси бог.)

Эта стратегия, которую я называю «шариками», будет сталкиваться со стратегией майдана. Вряд ли всему этому можно будет противостоять, опираясь на фильм «Брат» или песню группы «Любэ». А если кто-то захочет так сделать, то все обвинения в титушничестве будут налицо.

Кому-то кажется, что я рассуждаю на абстрактную тему?

По мне, так можно опереться на что угодно, если речь идет о противодействии американскому злу. Хоть на «Любэ», хоть на «Мурку»… Была такая песня советской эпохи: «Советская малина держала там совет, советская малина врагу сказала „нет“!» Вот только у погулянчества есть своя святая святых. И она отлична от своеобразного аскетизма воров в законе старой формации. Никто врагу «нет» не скажет, если враг сделает правильное предложение. И криминальный слой — это один из тех слоев, на которые враг рассчитывает.

Я говорю об этом в момент, когда иноземный враг очевидным образом готовит Украину к резким антироссийским действиям. Враг провоцирует тем самым начало периферийной войны. Начнется ли она в ближайшее время?

Тут не может быть однозначного прогноза, поскольку мы и впрямь живем в глобальном сумасшедшем доме. А в нем некто может собраться на войну, но за завтраком ткнуть себя вилкой в глаз, огорчиться и пойти к окулисту. Всё возможно.

Но даже если в ближайшее время не произойдет резкого наращивания собственно военных эксцессов, то всё равно произойдет другое. Давление на Россию будет наращиваться по-настоящему, так, как подобает в случае «Yes, I do».

Причем как минимум произойдет наращивание такого давления в том, что касается подрыва внутренней стабильности страны. Подчеркиваю — как минимум произойдет такое наращивание.

А как конкретно оно будет происходить? С использованием чего?

Вот это не тайна за семью печатями.

(Продолжение следует.)