Меня глубоко впечатлили и результаты очередного опроса АКСИО, обсуждению которых в существенной степени посвящен этот номер газеты, и то, с каким профессиональным рвением был за короткий срок осуществлен этот опрос. Так могут действовать только люди, которых очень хотят «пригнуть» и которые совершенно не собираются «пригибаться».

Творцы разрушительно-безумного законопроекта о семейно-бытовом насилии считали, что общество «пригнется» и в силу элитности проводящих этот закон отморозков, и в силу осуществляемого отморозками беспрецедентного квазиморального шантажа, сопоставимого только с шантажом, осуществлявшимся в момент пресловутого перестроечного покаяния.

Но, как мы видим, этого не произошло. И мне представляется важным поразмышлять на тему о том, почему это не произошло ни с теми, кто проводил опрос, ни с теми, кого опрашивали.

В этом моя реакция на факт опроса и его результаты.

Имеем ли мы право называть наше население обществом — вопрос непростой. Общество может быть очень сложным по своей структуре. Но оно все-таки должно хотя бы в минимальной степени быть если не организмом (об этом сейчас явно речи быть не может), то системой. То есть совокупностью элементов, объединенных общей целью и связанных между собою. При этом наличие связей и цели делает такую совокупность элементов чем-то большим, нежели та же совокупность элементов, не обладающая ни связями, ни целью.

По этому поводу в общественных науках уже пару сотен лет ведутся нескончаемые дискуссии. И у меня нет ни возможности, ни желания в короткой статье вносить свою лепту в эти дискуссии.

Ограничусь констатацией того, что дифференциация сегодня преобладает над интеграцией, что центростремительные тенденции пока слабее центробежных, и что общество с годами не собирается, а всё более расползается.

Кто-то скажет, что так и должно быть в так называемую информационную эру. И опять же у меня нет ни возможности, ни желания обсуждать, должно ли так быть, насколько это задается и впрямь очень новой информационной средой и так далее.

Моя личная точка зрения состоит в том, что общество до сих пор не опомнилось от того, что вытворялось в перестроечную эпоху и в последующие за ней лихие девяностые. И когда с негодованием говорится о том, что длились эти девяностые всего-то десять лет, а после них прошло вдвое больше, и пора бы перестать сваливать на дела давно минувших дней вину за нынешнее состояние общества, то негодующие вряд ли начнут, обсуждая здоровье своих детей, говорить о том, что травмы раннего детского возраста давно миновали, и потому надо не на них ссылаться, а выяснять независимые от них причины нездоровья взрослого отпрыска.

Всем понятно, что могут быть такие ранние травмы, которые существенно меняют всю дальнейшую жизнь, и что нельзя улучшать эту жизнь, не преодолевая то, что вменяют ей эти ранние травмы.

Не желая впадать в крайности и апеллировать к религиозному содержанию того раннего травматизма, который наложил отпечаток на всё, что касается постсоветской действительности, я адресую читателя к феномену аномии, который стал предметом научного изучения благодаря открытиям одного из основоположников социологической науки, французского социолога и философа Давида Эмиля Дюркгейма (1858–1917).

Дюркгейм и его последователи приводят веские доказательства того, что при резкой смене одних общественных идеалов другими, во многом противоположными, общество может оказаться в крайне плачевном состоянии. И что такое состояние может продлиться очень и очень долго.

Но ни Дюркгейму, ни его последователям не мог в кошмарном сне присниться наш вариант стремительной «смены вех», при котором не одни идеалы сменяются другими, а декларируется не только приемлемость, но и спасительность некоего безыдеального и даже антиидеального бытия.

Когда в обществе с невозможным легальным первоначальным накоплением за считанные годы переходят к экономическому устройству, ориентированному на решающую роль крупнейшего частного бизнеса, то даже самые наивные люди не могут не додуматься до того, что в отсутствие легального первоначального накопления данная трансформация будет осуществляться с опорой на нелегальное первоначальное накопление, то есть на так называемый криминалитет. И что при этом общество обрекается на формирование существенно криминальной элиты.

А поскольку ценности такой элиты не исчезают автоматически в момент, когда она начинает занимать принципиально новые позиции, то во главу угла эта элита не может не поставить нечто диаметрально противоположное нормам любого обычного общества. Вместо «не укради» возникает антизаповедь, согласно которой воры — это соль земли, а неворующие являются маргинальным отстоем. Добро бы это было только продекларировано, но ведь это было явлено на практике. То же самое произошло со многим другим. Например, с настолько же древним, как и это самое «не укради», осуждением прелюбодеяния.

Вывернув советское общество наизнанку (а открыто декларировалась необходимость именно такого выворачивания, оно же — карнавализация общественной жизни), творцы этого выворачивания стали небезуспешно навязывать обществу не новые идеалы и моральные нормы, а антиидеалы и антинормы.

За счет этого граждане постсоветской России оказались погружены в агрессивную антисоциальную клоаку.

Я не берусь утверждать, что при таком погружении все они окончательно растворились в этой клоаке. Более того, я уверен в том, что это не так. И что сохраняющиеся внутри многих наших граждан, скажем так, допостсоветские нормы и идеальные основания сопротивляются клоаке и в какой-то мере сдвигают в какую-то сторону клоачность современного постсоветского общества.

Обсуждать масштабы этого сдвига я опять-таки не готов. Но нормы мирочувствования, мировидения, миропонимания диктует нашим гражданам не клоака, а то, что можно с полным правом назвать диалектическим единством навязываемой клоачности и реликтовой антиклоачности.

Реликт антиклоачности оказался достаточно весомым. Гораздо более весомым, чем предполагали элитные клоакизаторы общественной жизни. Более того, поскольку отторжение агрессивной клоаки возможно только при радикализации антиклоачного слагаемого общественной жизни, это антиклоачное реликтовое слагаемое претерпело определенную позитивную трансформацию. Оно в постсоветскую эпоху стало более жестким и определенным, чем в конце советской эпохи.

Словом, кто опаскудился, тот сделал это с размахом, на всю катушку. А кто стал сопротивляться опаскудиванию, тот не переоценил свои ценности, как предлагал Ницше, а эти ценности дооценил. И сделал их за счет этого гораздо менее эластичными.

Наш великий математик Николай Иванович Лобачевский, борясь с холерой, которая проникла в Казанский университет, ректором которого он являлся, сказал: «К холере можно привыкать и в ней обдерживаться». Но он же имел в виду борьбу с холерой, а не покорность тому, что она вменяет своей жертве.

Ровно таким образом должно поступать с клоакой. К ней нельзя привыкать, в ней нельзя обдерживаться. Но поскольку антиклоачный реликт достаточно силен, то уж если ты решил жить в клоаке, не подчиняясь ей, то обопрись по-настоящему на антиклоачный реликт в постсоветском обществе. Тем более что этот реликт весьма и весьма силен.

Это не отменяет того, что он является реликтом. Но, может быть, антиклоачные ответы на клоачные вызовы могут превратить реликт в нечто крайне весомое. Тем более что клоака не сконцентрировалась только на территории нашего отечества. Да, ее здесь стали особо агрессивно навязывать. Но и ответ оказался отнюдь не преисполненным рабской апатичной покорности.

А вот на Западе всё еще хуже. Там мы не видим никакого антиклоачного ответа, адекватного тамошнему клоачному вызову.

Так что никакой фатальности в том, что касается окончательной победы клоаки, нет. Очередной опрос, проведенный АКСИО, показывает именно это.