Я вынужден был посвятить серию передач актуальной политической проблематике. Я бы сам не понял себя, и другие бы меня не поняли, если бы в момент, когда так сильно в воздухе пахнет грозой, я бы занимался только какими-нибудь генетическими или иммунологическими проблемами. Жизнь вынудила меня посвятить несколько передач актуальной политической проблематике, и поэтому я продолжаю обсуждать ковидную проблематику — я обещал это сделать, и я выполняю обещание — после долгого перерыва, о чем искренне сожалею.

В течение этого перерыва ковидная проблематика продолжала цвести и пахнуть. Стремясь защититься от ковидной погибели (а про погибель говорили все), люди, что вполне естественно, стали делать то, что им предлагали разного рода авторитетные инстанции. А предлагали им инстанции, конечно, ту самую вакцинацию, которую я сейчас намерен обсудить.

Я, кстати, убежден, что если бы современному человечеству, находящемуся, как я считаю, в весьма прискорбном состоянии, сначала авторитетно предъявили в виде угрозы жизни и здоровью не ковид, а что-нибудь другое, а потом столь же авторитетно внушили, что единственная возможность спасения жизни и здоровья состоит в ампутации фаланги на мизинце, то через какое-то время существенная часть человечества обсуждала бы, как именно лучше сделать ампутацию, какие хирурги делают это лучше всего, в каких клиниках, какие хирургические инструменты надо для ампутации применять, какие обезболивающие лучше действуют и каков должен быть оптимальный масштаб этой самой ампутации: вот досюда или досюда. А также большая часть человечества с подозрением бы смотрела на тех, кто не делает ампутацию. Люди звонили бы друг другу, делились собственным опытом.

— Вы знаете, я делал ампутацию в такой-то клинике, там такой замечательный хирург.

— А вы знаете, мне не очень повезло, но моя подруга говорит, что ей очень повезло и сделали так аккуратно, что дальше некуда.

Шла бы бурная дискуссия в интернете о том, нужна ли ампутация, какова она должна быть. Вдоль автомобильных трасс стояли бы билборды, на которых сияющие авторитетные дяди и тети сообщали проезжающим о том, что они уже сделали ампутацию и рекомендуют им сделать то же самое.

Да, определенная часть человечества уклонялась бы от ампутации. Но эта часть человечества, коль скоро было бы доказано, насколько ужасна угроза жизни и здоровью в случае, если ампутация не будет сделана, была бы не так уж и велика.

Большинство сначала бы возмутилось и даже сходило на демонстрации антиампутаторов, а потом встроилось бы в мейнстрим, который в этом случае был бы не вакцинаторским, а ампутаторским.

Считаю ли я, что вакцинация против ковида столь же бессмысленна, сколь и описанная мною выше ампутация фаланги на мизинце? Нет, не считаю. Вакцинация когда-то просто ужасно вредна, когда-то бессмысленна, а когда-то очень полезна. Сказать, что она всегда бессмысленна, я не могу, потому что я так не считаю. Но так в том-то и состоит проблема, чтобы разделить все случаи на группы: здесь это очевидным образом спасительно, необходимо и эффективно, здесь это проблематично, здесь это вредно. А не огульно заниматься или прославлением вакцинации, или ее отрицанием.

Вписавшиеся в вакцинацию граждане обсуждают, у кого сколько антител, так же, как в иные времена обсуждали бы что-нибудь другое. Например, сколько скальпов приколочено к их вигвамам. Между прочим, в те времена, когда человечество верило, что эти скальпы полезны для отражения… нет, не ковида — человечество про него не знало, — а магической порчи, насылаемой соседними племенами, то обладатели скальпов имели все основания гордиться скальпами так же, как сейчас гордятся защищенностью от ковида, обеспечиваемой этими самыми антителами.

Если бы кто-нибудь тогда сказал, что скальпы не защищают от магии соседнего племени, и магия, вообще-то говоря, это нечто выдуманное, то того, кто это сказал, не просто осмеяли бы или изгнали бы из племени. Он был бы уничтожен как опасный смутьян, посягающий на главное — на общее мнение, на мейнстрим.

Приравниваю ли я тем самым скальп, завоеванный в оные времена, к дозе той или иной вакцины, позволяющей тому, кто эту дозу получил, гордо рассуждать о своих антителах? Нет, я это не приравниваю. Хотя в каком-то смысле, с коррекцией на исторический период, обладатели скальпов могли объяснить, почему скальпы охраняют от магической порчи, гораздо более доходчиво и доказательно, чем сегодняшние обладатели антител, совершенно не понимающие, почему нужны эти самые антитела в тех или иных дозах, гордящиеся их наличием в своих организмах и любующиеся их количеством (если оно достаточно велико). Но это же не «бабки» на счету, милые! Это что-то другое. Хотя бы как-то поверхностно объясните себе, почему это так здорово.

Увы, при всей разнице между первобытной цивилизацией и цивилизацией нынешней, между этими цивилизациями есть одно тревожное сходство. Я не шучу. Оно состоит в ориентации на магические процедуры, осуществляемые теми или иными магами. То есть на нечто, глубочайшим образом иррациональное. В первобытную эпоху такими магами были шаманы. И они ведь действительно когда-то помогали. Это были очень талантливые люди, применявшие, как мы теперь понимаем, очень эффективные психотехнологии, и не только психотехнологии, но и какие-то другие технологии, которые мы до сих пор даже осмыслить не можем.

Теперь такими магами стали медики. Почему человек гордится, что у него так много антител? А потому что шаман такой-то (прошу прощения, авторитетный медик такой-то) рассказал ему о том, что это очень позитивно.

Но, при всей разнице между шаманами и медиками, сходство состоит в том, что потребитель спасительных услуг — медика ли, шамана ли — верит в спасительность этих услуг, даже не пытаясь объяснить себе, почему эти услуги обеспечивают спасение.

На сегодняшнем этапе — вдумайтесь — цивилизация, казалось бы, продекларировала отказ от слепой иррациональной веры и, отказавшись от нее, заявила о своей якобы имеющей место сугубой рациональности. Ну и в чем рациональность этой нашей нынешней цивилизации? В том, что место шамана, бьющего в бубен, занял медик, вещающий что-то с экранов телевизора? А вы хоть понимаете, что он говорит? Он сам не понимает, оказавшись на телевидении, что он говорит. Никто не понимает, что он говорит, потому что он сам не понимает. Но в него надо верить. Потому что у него бубен — прошу прощения, диплом, статус. И что ж тут рационального-то?

Но если бы те, кто слушает этого медика, были убеждены в собственной рациональности, то что они должны были бы делать прежде всего? Не принимать на веру слова любого светила медицины, а начать разбираться, что к чему. Или хотя бы заслушать разные точки зрения и сопоставить эти точки зрения с использованием собственной рациональности.

Но в том-то и дело, что этой рациональности нет и в помине. Просто в эпоху дикости, первобытнообщинного общества о ней не говорили, а теперь о ней вопят как резаные. А ее стало еще меньше, чем тогда. И понятно, почему. Первобытный человек, которого каждый момент мог съесть зверь, жил в реальности и ориентировался на эту реальность. А современный человек, который живет, уткнувшись в экран компьютера, ориентируется на виртуальность. Он гораздо дальше от реальности, чем первобытный человек. А чем дальше он от реальности, тем в большей степени он не может быть рационален. Потому что виртуальная реальность иррациональна. Она и есть та супермагия, супершаманизм, который вступил в нашу жизнь после некоторых небольших перерывов, когда казалось, что рациональность может наступить хотя бы в определенных кругах общества.

Теперь рациональности нет нигде. Я не могу назвать ни одной нормальной страты, группы, класса, социальной общности, которая была бы целиком рациональна. Всё, всё пронизано иррациональностью, магией, слепой верой — во что? В рациональность! А скажите мне, когда человек слепо верит в рациональность, он рационален? Он рационален только тогда, когда отрекается от веры во имя своего разума — своего! — и никому больше ничего не передоверяет. Он всё перепроверяет, всё подвергает сомнению. А когда он верит иррационально в чью-то рациональность, то он дикарь более опасный, чем тот дикарь, который был вооружен дубиной и каменным ножом. Потому что этот вооружен ядерным, гиперзвуковым, космическим оружием и еще неизвестно чем будет вооружен.

Нет рациональности сейчас и в помине. Нынешняя цивилизация ничуть не менее магична, чем цивилизация полинезийских дикарей, живших во времена поклонения тотемам и шаманам. И чем сложнее становится цивилизация, тем более магическим образом рядовой представитель этой цивилизации принимает решение о том, как ему спасаться от той или иной напасти. Потому что разбираться в чем-либо рядовой представитель современной цивилизации а) не может, у него мозг не так устроен, и б) не хочет. Его мировоззрение этого не предполагает. Он гораздо более пластичен и ведом, чем полинезийский дикарь.

Мера интеллектуальной несамостоятельности сейчас гораздо выше, чем в эпоху неолита. Сложность цивилизации растет гораздо быстрее, чем интеллектуальная самостоятельность рядового представителя этой цивилизации, — при том что благодаря современным условиям интеллектуальная состоятельность рядового представителя современной цивилизации не растет, а падает. И если эта тенденция не будет каким-то образом переломлена, то раньше или позже цивилизация станет настолько сложной, что ее рядовой представитель будет принимать решения сугубо магическим, то есть сугубо иррациональным образом, и всё в большей степени истерически настаивать на собственной рациональности.

Это добром не кончится, поверьте. Это может кончиться только крахом такой цивилизации — цивилизации, столь сильно оторвавшей сложность своего построения от примитивности мозга своего рядового представителя.

Такой разрыв называется отчуждением. Рядовой представитель очень сложной цивилизации оказывается полностью отчужден от сложности этой цивилизации, от ее содержания. При этом всё в большей степени становится непонятным, кто именно не отчужден от этой сложности, и есть ли у этой сложности вообще полноценные держатели, этакие жрецы научного понимания? Или уже и сами жрецы ничего не понимают в этой сложности и продолжают ее наращивать, относясь к ней, как к автономному существу, как к какому-то необожеству, как к чему-то неумолимому и всемогущему, пути которого неисповедимы?

Представители магических каст, которые как бы идентифицируют себя с этой сложностью и как бы выступают от ее имени, сами уже понимают, что они это делают только «как бы». Посмотрите на их физиономии. Они ровно настолько надуты и надменны, чтобы выявить свою внутреннюю несостоятельность. Это криво натянутые маски компетенции. И вы эти маски лицезрите по телевизору. Еще недавно лицезрели по пять раз в день, а сейчас раз в неделю.

Налицо сейчас именно такой цивилизационный тренд, поддерживаемый дифференциацией наук. В эпоху Ренессанса не было такой чудовищной дифференциации наук, считалось, что Леонардо да Винчи может одновременно заниматься механикой, живописью и разными отраслями науки. А сейчас, в XXI веке (и началось, это, конечно, в эпоху протестантизма и нарастало в течение XIX и XX веков), дифференциация разрушила все связи между науками, снизила уровень образованности. И уж точно запретила любые методологические рефлексии в рамках образования, которые могли бы связать что-то между собой, вернуть какие-то целостности, какие-то трансдисциплинарные начала, позволяющие в чем-то разобраться и составить широкую картину происходящего. Псевдоавторитеты растут, наращивается корыстность…

Это всё и многое другое порождает полный отрыв рядового обитателя данной цивилизации от той сложности, которая ему явлена. Он ее не понимает. Он даже не пытается в ней разобраться — он знает, что не по Сеньке шапка. И он действует, ориентируясь на авторитеты. А вы помните, кто говорил о том, что мир будет построен на чуде, тайне и авторитете? Великий инквизитор. Я говорил о нем в предыдущих передачах. Так вот, с каждым очередным нарастанием сложности и созданием касты, которая надувает щеки (мол, она-то эту сложность очень хорошо понимает, а на самом деле ничего не понимает), отчуждение нарастает. И нарастает необходимость строить этот мир на чуде, тайне и авторитете. То есть на том, на чем его хотел строить Великий инквизитор, прямо говорящий о том, что он уже не с Христом, а с Антихристом.

Поскольку такой цивилизационный тренд очевидным образом преобладает, и поскольку это преобладание само способно принести человечеству погибель даже в случае, если утихомирятся все мыслимые и немыслимые ковиды, то я спрашиваю рядового счастливого отвакцинированного современника:

• почему он железобетонно уверен в своей спасенности от того же ковида по причине обладания необходимым количеством антител?

• чем для него эти антитела отличаются от скальпов, развешиваемых у входа в вигвам или от магических амулетов?

• уверен ли мой рядовой современник в том, что антитела всегда «съедают» погибель, имя которой антиген?

То есть понятно, что когда-то антитела и впрямь способны осуществлять такую спасительную работу. Но всегда ли антитела это делают? И что, собственно, нового было обнаружено со времени, когда антитела считались абсолютным спасением от любой инфекционной напасти? Медицина не могла не развиваться, и она развивалась с бешеной скоростью. И научные отрасли — иммунология, вирусология и так далее — тоже развивались. Появлялись и развивались с бешеной скоростью. И что принесло это развитие? Медицина сегодня столь же уверена в абсолютной спасительности антител? Ничего не изменилось? Рядовой обитатель нынешней цивилизации в этом уверен? Он ведь критичен, рационален, часами торчит у монитора компьютера… Ну так он удосужился что-нибудь проверить?

То есть я понимаю, что если на рядового обитателя нынешней цивилизации будет оказано сильное властное воздействие, если власть заставит этого рядового обитателя вакцинироваться, не считаясь с его личным мнением, то этот обитатель вакцинируется. Но он тогда не будет с наивно счастливым видом лепетать о том, сколько у него антител. Он просто хмуро подчинится необходимости — как подчинялся ей его древний предок, считавший, например, что скальпы у вигвама вешать не надо, но если не повесишь, то племя отрубит голову. Но ведь всё обстоит не совсем так. А в каком-то смысле и совсем не так.

Если на меня, например, очень сильно надавить, то я как-то отманеврирую. Помнится, в начале 1980-х во МХАТе шел спектакль, герой которого (кажется, его играл Калягин), видя, как на него едет локомотив — выражение тупой неизбежности, — вставал на рельсы и истошно кричал «нет». Мне и тогда этот образ был непонятен. А теперь он мне тем более непонятен.

Есть крайние случаи, в которых нужно сказать «нет», даже если это чревато гибелью. Они есть. И впрямь лучше погибнуть, чем душу погубить или перестать быть самим собой. Но этих случаев не так много. И чаще всего не только отдельные разумные люди, но и целые общества обладают гибкостью, позволяющей не гибнуть по причине того, что идиоты сели в паровоз и прут по рельсам невесть куда, а как-то иначе себя повести. Но только для этого-то как раз и надо обзавестись настоящей практичной, слегка ироничной рациональностью.

Я не хочу сейчас обсуждать, что нужно делать после того, как ты ею обзавелся, а идиоты продолжают гнать паровоз в пропасть. Я считаю это обсуждение несвоевременным, потому что слишком мало пока желающих обзавестись настоящей рациональностью. Их страшно мало. И это пугает больше всего. Не так страшны рельсы, как яростный отказ обсуждать, куда они ведут. Яростный отказ.

Тут у нас очень много обсуждают сектантов. Когда-то это и впрямь секты, когда-то это группы, слишком непохожие на то, что привычно. Я считаю, что Александровская коммуна, которой я руковожу, — яростно антисектантская. Пожалуйста, кто-то хочет называть это всё сектами — называйте. Но я считаю, что у нас есть одна секта — оборзевших благополучников. Очумевших, обезумевших благополучников. Тех самых, которые кричат, что им нужна «норррмальная жизнь».

Я бы степень очумления, при которой нормальное благополучие превращается в какой-то исступленно превращенный фетиш, определял количеством «р» в слове «нормально». Вот если говорится: «нормально» — это нормально, если «норрмально» ؙ— это уже хуже, если «норррмально» — еще хуже, а если «норрррррма-ль-но!» — то это обесовленный благополучник, который, не имея ничего, на что можно молиться, не имея никакого позитивного идеала, не понимая, что такое счастье, вцепился когтями (прошу прощения, наманикюренными пальцами) в это благополучие и воет, что только оно ему и нужно. Он несчастен, полураздавлен, у него нет ничего из того, что может дать человеческая жизнь по-настоящему, но он держится за это даже не как утопающий за спасательный круг (обезумевший утопающий иногда хватается даже за змею), он держится за это как за единственное, что его спасает от главной болезни современности, — от абсолютной пустоты. Невыносимой абсолютной пустоты — духовной, душевной и всяческой.

Поэтому давайте попытаемся сделать что-то для того, чтобы тех, кто готов обзавестись настоящей рациональностью, стало чуть-чуть побольше. Кстати, я не воспеваю рациональность как главное, чем нужно обзавестись. Я считаю, что мир сложен, и постичь его одной рациональностью нельзя. Но сейчас не до жиру, быть бы живу. Необходимы хоть какая-нибудь критичность, хоть какое-то желание самостоятельности. Может быть, наши коллективные усилия что-то изменят в цивилизационном мегатренде — этих рельсах, ведущих в полную погибель, рельсах, по которым идиоты упорно ведут общецивилизационный паровоз.

Вот уж чем я не хочу заниматься, так это сравнениями вакцин. Каждый, кто начинает их сравнивать, справедливо может быть заподозрен в том, что он движим корыстными интересами, получил чей-то заказ и так далее. А то и работает по указке западного врага, дискредитирующего отечественную замечательную продукцию.

Не желая играть во что-нибудь подобное, я честно сообщу о моей глубокой впечатлённости жалкими результатами западной фармакологии, не сумевшей подарить миру, да и своим согражданам, хотя бы нечто, реально обеспечивающее эти самые, непонятно зачем нужные, антитела. Зачем они нужны — отдельный вопрос. Но западная фармакология и этого не смогла сделать. Я искренне впечатлен тем, насколько Запад оказался несостоятелен даже в этом. И столь же искренне признаю, что наша отечественная изгвазданная медицина и фармакология худо-бедно эти самые антитела сумела сооружать в организмах вакцинируемых сограждан.

Меня не эта способность к порождению антител беспокоит. Меня беспокоит совсем другое — насколько эти антитела нужны, когда они нужны, а когда, наоборот, вредны, и так далее. И обсуждать я это буду не с позиций дремучей ненависти к любым вакцинам. Я буду обсуждать это, адресуясь к современным достижениям иммунологии и сопряженных с нею дисциплин. А поскольку, как известно, нет пророка в своем отечестве, то я, отдавая должное людям, которые в нашей стране взялись за неблагодарное дело обращения к разуму своих сограждан и начали говорить им: «опомнитесь, подумайте!» — не буду в этой своей передаче адресоваться к этим гражданам, к этим ученым. Я просто отдаю дань их мужеству, их нравственности и их компетентности.

А адресоваться я буду — по причине, что нет пророка в своем отечестве, — к достижениям иноземной, по преимуществу западной, иммунологии, согласно которым обладание антителами не является во всех случаях абсолютным благом. А в каких-то случаях имеет и совсем иной характер. Об этом западная авторитетная иммунология говорит лет этак без малого 50–60.

Поскольку дарят людям эти антитела те самые вакцины, на которых зациклилась мировая медицина, выполняющая указания глобальной фармы, то я начну обсуждение данного вопроса с вакцин как таковых.

Что конкретно, с точки зрения современной науки, делает вакцина, порождая эти самые антитела? При ответе на этот вопрос я постараюсь не залезать в научные дебри слишком глубоко и одновременно не сдвигаться в сторону избыточных упрощений.

Вакцина — коль скоро и впрямь можно пройти между Сциллой избыточных детализаций и Харибдой избыточных упрощений — резко усиливает активированность сразу и так называемых В-лимфоцитов, и Т-лимфоцитов.

А что такое В-лимфоциты и Т-лимфоциты?

Я уже рассматривал это в одной из предыдущих передач. Но прошло много времени, и я считаю вполне допустимым вкратце напомнить об уже сказанном.

Напоминаю, что созревание клеток иммунной системы развивается в разных местах.

Т-лимфоциты развиваются в тимусе, то есть в вилочковой железе, и потому так и называются — Т, от слова «тимус».

В-лимфоциты формируются у эмбриона человека из обычных стволовых клеток и в печени, и в костном мозге. А у взрослого человека они формируются только в костном мозге. Индекс В такие лимфоциты получили потому, что впервые были обнаружены у птиц. Эти лимфоциты продуцируются у птиц в мешковидном углублении, которое находится рядом с задним проходом и называется фабрициева сумка, по-латыни bursa fabricii. В — от слова bursa, «сумка».

Особо важная функция В-лимфоцитов — это функция антиген-презентующих клеток, которые опознают наших врагов под названием «антигены». Антиген-презентующая — это значит «антигены обнаруживающая».

Из костного мозга В-клетки поступают во вторичные лимфоидные органы — селезенку и лимфатические узлы, где окончательно созревают, приобретая способность помнить различные антигены и распознавать их.

При созревании эти клетки делятся на наивные и активированные В-лимфоциты.

Наивный В-лимфоцит сродни чистому диску, на котором еще не записаны коды, позволяющие этому диску вспомнить опыт соприкосновения с определенным антигеном и отреагировать именно на этот антиген. Это как раз те лимфоциты, которые «не помнят». Наивные В-лимфоциты могут вступать в реакцию с антигеном, не ориентируясь на предыдущие знания о нем. Они не обусловлены в борьбе с антигеном этими предыдущими знаниями, они не запрограммированы на то, чтобы действовать строго так, как это было раньше. Они в этом смысле способны разбираться, как повар с картошкой, с этим новым антигеном.

Активированные В-лимфоциты, они же В-лимфоциты памяти, сохраняют полученные знания по поводу определенного антигена, с которым они встретились раньше и уже вступили во взаимодействие. В течение всей своей весьма продолжительной жизни (до 20 лет), активированные В-лимфоциты помнят тот антиген, против которого они оказались запрограммированы при этой первой встрече. Потому при вторжении уже знакомого им врага они способны дать быстрый и мощный ответ.

Я не буду останавливаться на описании разновидностей активированных В-лимфоцитов или на том, что, помимо наивных и активированных В-лимфоцитов, есть еще и короткоживущие плазматические В-клетки. Адресую зрителя к тому выпуску передачи «Смысл игры», где эта тема рассматривалась достаточно подробно.

Заодно напомню (хотя эту тему мы уже тоже обсуждали), что именно происходит в ходе осуществляемых клетками действий по уничтожению врага-антигена.

После ликвидации врага-антигена часть В-лимфоцитов возвращается различными путями в своеобразное «депо», где они не только хранятся до нового вторжения врага, но еще и дают потомство, которое помнит о предыдущем вторжении и о том, что тогда надо было делать, и хочет это сделать снова. При повторном заражении, то есть при вторжении того же самого врага, клетки тут же очень активно срабатывают, моментально производя массу иммуноглобулина.

Такое явление называется «вторичным гуморальным ответом». Вторичный гуморальный ответ дается быстрее и массированнее, чем первичный ответ, поскольку антиген распознается сразу и уже есть опыт, и можно сразу же запустить программы борьбы с этим антигеном.

Т-лимфоциты, как уже было сказано, дифференцируются в тимусе, то есть вилочковой железе, и в существенной степени отвечают за так называемый приобретенный иммунный ответ организма на вторжение враждебного ему антигена. Они тоже делятся на наивные (то есть не имевшие контакта с антигеном) и активированные. Но для Т-лимфоцитов их наивность в еще меньшей степени имеет отношение к пассивности, чем в случае В-лимфоцитов (хотя и там никакого отношения к пассивности наивность не имеет).

Основной функцией наивных Т-клеток является реакция на врагов (патогены, антигены), которые еще не известны иммунной системе организма. Наивные Т-клетки реагируют на новое, а также распознают то, что смутировало, то есть частично изменилось. И не было бы их — все эти автоматически запомненные реакции приводили бы организм к гибели.

Итак, фактически имеет место кооперация двух начал.

Первое начало — активированное — уже знает врага. Опознав новое пришествие того же врага, оно мощно и стремительно на него реагирует.

Второе начало — наивное — более медлительно. Но оно отвечает за распознавание принципиально новых врагов или врагов (внимание!), приобретших новые качества.

Итак, вакцина резко усиливает активированность и В-лимфоцитов, и Т-лимфоцитов — то есть тех войск, сражающихся с врагами нашего организма (в нашем случае с таким врагом, как ковид), которые уже известны.

Что именно вакцина как бы говорит этим войскам?

«Смотрите, запоминайте, — говорит она им, — вот каков враг! Активируйте память об этом враге! Срочно обучайтесь тому, как можно мобилизовать убийц именно этого врага! Как можно именно их нейтрализовать, выводить из организма!»

Весь смысл вакцины в том, чтобы осуществлять такое обучение, мобилизацию, ускоренную подготовку к тому, что вакцина предъявляет организму. На то, что она предъявляет ему, — на это и именно на это, на это и только на это — вакцина и мобилизует иммунитет. Каким образом? Через это самое активирование лимфоцитов.

Именно активированные лимфоциты являются лимфоцитами памяти. Они не распознают нового врага. Они его не прощупывают, не осмысливают новизны. Новизна для них не существует. Как уже было сказано, это делают другие лимфоциты, именуемые наивными. А активированные запоминают то, что их активировало. И при повторе начинают форсировано отвечать, спасая организм (внимание!) только от уже знакомой беды.

И узнают они только то, что уже запомнили. И спасают только от того, что запомнили. Напоминаю еще раз — это называется вторичным гуморальным ответом. Спасительность вакцин определяется точностью вторичного гуморального ответа. А также тем, что наивным лимфоцитам как бы говорится: «Не суетитесь, нам не до вас, мы всё знаем! Мы опытные, активированные лимфоциты. Мы вдарим быстренько и мощно, потому что точно знаем, по кому бьем и как бить. Вы только нам не мешайте. Ваш тонкий подход, конечно, полезен, но он не ко времени. Нечего изучать что-то новое, когда надо бороться с уже хорошо известным».

Но ведь что именно распознается в новом враге, он же антиген? Ведь не весь этот враг распознается, а его так называемый эпитоп, он же антигенная детерминанта. Ведь когда я распознаю вас, то я же не распознаю каждую молекулу вашего тела или каждый ноготь на вашей ноге, или, не знаю, вашу каждую родинку. Я распознаю что-то минимальное. И вот это минимальное, необходимое для распознания, называется в случае, который мы рассматриваем, эпитоп, или антигенная детерминанта. При распознавании антигена иммунной системы эта система — ее В-лимфоциты, Т-лимфоциты и прочее — фокусируется на определенной части той макромолекулы, которая им явлена в качестве антигена.

Итак, распознаватель, который называют паратоп, встречается с распознаваемым, оно же эпитоп, и осуществляет при этой встрече то самое распознавание, которое лежит в основе деятельности иммунитета.

Как и любая распознающая система, распознаватель, он же паратоп, может не заметить различия между тем, что распознавалось при встрече с вакциной (оно же — старый вариант эпитопа), и тем, что вторглось (оно же — новый вариант эпитопа).

Любой распознаватель, во-первых, осуществляет распознавание, ориентируясь на определенное количество параметров. И, во-вторых, он измеряет каждый из этих параметров с определенной степенью точности. Если параметров нужно больше, чем он распознает, или точность нужна больше, он проваливается. В противном случае он успешен.

Я до того, как стал профессиональным режиссером (а именно режиссура является моей основной и любимой профессией), занимался в том числе и теорией распознавания любых объектов. А значит, в том числе и вирусов. Поэтому я могу понять в том, что касается процедуры, с помощью которой паратоп распознает эпитоп, предъявленный ему для распознавания, с одной стороны, конечно, меньше, чем профессиональный иммунолог, но, с другой стороны, и поболее, чем узкий профессионал. Потому что, в отличие от узкого профессионала, я могу отнестись к проблеме распознавания паратопом эпитопа с общих позиций. Относясь к этому распознаванию с общих позиций, я как эксперт и системщик правомочным образом сравню распознавание паратопом эпитопа с распознаванием, осуществляемым радарами противовоздушной обороны.

Радары — это аналог паратопа. А то, что они должны распознавать, — это аналог эпитопа. Что делают радары? Они измеряют параметры летящего объекта и подают сигнал тревоги. А также регулируют дальнейшие действия по подавлению угрозы.

Но никакие радары не могут с бесконечной точностью измерять у летящего объекта бесконечно много параметров. Они будут измерять определенную конечную совокупность параметров. И измерять их будут с определенной, опять же конечной, точностью.

Ну и что же из этого вытекает? Эта констатация отвергает необходимость противовоздушной обороны? Нет. Но она говорит о другом. О том, что вполне возможна ситуация, при которой разница между старым вариантом эпитопа некоего антигена, который был предъявлен для запоминания иммунитету в процессе вакцинации, и новым вариантом этого эпитопа — меньше, чем разрешающая способность нашего радара. То есть этого самого паратопа.

Тогда радар, он же паратоп, активизирует для подавления угрозы именно В-лимфоциты памяти, запомнившие предъявленный им эпитоп антигена. Эти В-лимфоциты памяти, реагируя, превращаются в плазмоциты. А плазмоциты создают антитела не на основе регистрации свойств врага, вторгающегося прямо сейчас, а на основе памяти о предыдущем вторжении.

Но если неуловленное различие между старым и новым эпитопами антигена существенно, то генерируемые такими плазмоцитами антитела не способны эффективно нейтрализовать реальный, а не взятый из памяти, возбудитель инфекционной болезни. И вы будете радоваться тому, сколько у вас антител, а они будут работать в лучшем случае «мимо кассы», а возможно, и на ухудшение.

Спасительное распознавание новизны могли бы сделать наивные В-лимфоциты. Но в том-то и дело, что они (вдумайтесь!) тормозятся активирующимися В-клетками памяти. Они могли бы сработать, но они тормозятся вашей кучей антител, которыми вы так гордитесь. Эти самые клетки памяти как бы говорят своим как бы наивным коллегам: «Да не лезьте вы в игру с вашими возможностями распознавания необычного. Да знаем мы, что всё обычно. Пустите нас вперед! Мы разберемся! Мы умеем! Мы всё запомнили!»

Разбираясь, эти шустрые и самонадеянные В-клетки памяти могут попасть в ловушку под названием «слепое пятно» (по-английски blind spot). То есть приравнять — за счет недостаточной точности и избыточной специфичности своих радаров — то, о чем они помнят, к тому, что снова вторглось в организм.

И если они окажутся жертвами такой путаницы, она же «слепое пятно», то не только не помогут организму победить врага, но и помешают ему, — оттеснив необходимые наивные клетки и подарив врагу возможность питаться той пищей, которую они на него обрушат, предполагая, что эта пища для врага ядовита. А она может оказаться для него очень даже лакомой.

Хочу подчеркнуть, что это может произойти далеко не всегда, а в определенных случаях. Но что таких случаев достаточно много. Они отнюдь не являются экзотическими.

Для того чтобы такое утверждение не было принято за порождение избыточно общих сопоставлений радаров и паратопов, я должен хотя бы вкратце вернуться к истории вопроса о вакцинациях. Такая методология применяется мной постоянно, потому что я убежден, что адекватное понимание сути сложных проблем возможно лишь на стыке общесистемного подхода и подхода исторического.

На уровне общесистемного подхода вы в каком-то смысле приравниваетесь к специалисту, а на уровне исторического подхода вы начинаете понимать вопрос в его развитии, а он всегда развивается от простого к сложному. Если вы соедините историчность с общесистемной методологией, вы можете многое понять, не занимаясь всю жизнь иммунологией, вакцинологией, неизвестно еще чем. Притом что всё это опять распадается на такие мелкие детали, что кто именно занимается целым, повторяю, уже совсем непонятно.

Хотите что-то понять в вакцинации, которая уже стала сейчас нагромождением разного рода профессиональных частностей и непонятных терминов, — используйте общесистемный подход и дополните его подходом историческим. Потому что какой-нибудь фанатик, занимающийся частной проблемой вакцинаций, начнет с вами говорить на языке, в котором вы не поймете ни одного слова, и не потому, что он умнее вас, а потому, что он, прошу прощения за это выражение, определенным образом наблатыкан. И он сам не очень хорошо понимает, что говорит. В его задачу входит осуществление 20–25 процедур в очень узком секторе и передача материалов дальше. Всё.

Теперь есть еще одна вещь, которая мне представляется необходимой.

Внутри любого исторического подхода надо обнаруживать драму. Настоящий исторический подход драматичен. А что является основой драмы? Конфликт. Всё развивается на основе споров, конфликтов, диалогов, сталкивания точек зрения и так далее, и именно это надо видеть в истории — борьбу. Не классов, так точек зрения, если речь идет об истории науки, а также сил, отстаивающих эти точки зрения.

Что же касается общесистемного подхода, то он не должен быть спекулятивным. Не надо отрываться слишком сильно от предмета. Надо только схватывать его сердцевину, его ядро, его суть, а не путаться в бесконечно накрученных оболочках. Это кочерыжка от капусты, вы за нее ухватитесь, и всё будет понятно.

Если сочетать такой конфликтно-исторический подход с разумным общесистемным подходом и соединить их воедино, то можно разобраться в самых сложных проблемах современности. И все избыточные специальные сложности займут место там, где и положено, — на периферии вашего понимания.

Итак, я предлагаю зрителю короткий исторический экскурс, порожденный таким методологическим подходом к проблеме вакцинации. Я уже предложил какой-то общесистемный короткий методологический экскурс. Теперь я предлагаю соединить его с историческим экскурсом. Потом адресуюсь к современности. И тогда мы что-нибудь поймем.

От какого слова произошел термин «вакцина»? Он произошел от слова vacca — на латыни «корова». Ввел его в оборот великий Луи Пастер. Который отдал тем самым должное своему предшественнику, пионеру в области вакцинопрофилактики, английскому врачу Эдварду Дженнеру.

Дженнер аж в конце XVIII века, то есть в совсем отдаленную от нас эпоху, не обремененную никакими подлинно научными знаниями по поводу иммунитета, вакцинации, B-клеток, Т-клеток, сделал определенные выводы из своих наблюдений за людьми, инфицированными коровьей оспой.

Дженнеру стало известно о наблюдении, согласно которому фермеры и доярки, работавшие с коровами, зараженными этой болезнью, сами заболевали натуральной оспой не чаще, а реже, чем их коллеги. И Дженнер сначала принял эту информацию всерьез, а не отмахнулся (самое трудное в науке — вдруг какую-то информацию принять всерьез, хотя, казалось бы, от нее можно отмахнуться). Затем Дженнер задался вопросом: почему имеет место то, на что он почти случайно обратил внимание?

Эдвард Дженнер был человеком основательным. Он двадцать лет накапливал данные, подтверждающие это наблюдение. И, накапливая данные, проверял их, проявляя при этом редкостную самоотверженность.

Так, свою гипотезу о неслучайном характере снижения заболеваемости оспой у тех людей, которые сталкиваются с нею в относительной малой степени, например, при контакте с коровами, зараженными коровьей оспой, Дженнер проверил в 1789 году на своем 10-месячном сыне, сделав ему прививку коровьей оспой.

А в 1796 году отважный врач-первопроходец Эдвард Дженнер впервые провел такую прививку публично. В присутствии своих коллег по профессии и специально собранной им посторонней публики он взял жидкость из волдырей на руке молодой женщины Сары Нельмес, которая заразилась коровьей оспой, и привил взятое у Нельмес восьмилетнему мальчику Джеймсу Фиппсу.

Дерзкий опыт Дженнера оказался удачным. Спустя некоторое время мальчику привили натуральную оспу и затем делали это еще несколько раз, и он ни разу не заразился.

В том же году Дженнер стал делиться своими выводами о связи между работой фермеров с коровами, больными оспой, и тем, что эти фермеры реже сами заболевали натуральной оспой — в ту эпоху смертельно опасным заболеванием — с обществом, с коллегами по профессии, с представителями тех кругов, которые должны были принять решение, как бороться с болезнью.

В 1798 году Эдвард Дженнер изложил свои соображения в работе, которая вошла в историю вакцинологии под названием «Исследование причин и действий коровьей оспы». Но это сокращенное название работы. Ее полное название, данное Дженнером, — «Исследование причин и воздействий вариолоидной вакцины, заболевания, открытого в некоторых западных графствах Англии, в частности в Глочестере, и известного под названием «коровья оспа». Таким образом, Дженнер в названии своей работы использовал термин «вакцина» в значении «коровья оспа». В дальнейшем этим термином стали обозначать любую защитную прививку.

Работа Дженнера впечатлила современников, хотя и критиков было немало. Позже английский парламент выдал Дженнеру крупную денежную премию, стимулировав его тем самым к продолжению исследований.

Эти исследования положили начало вакцинации, что, в свою очередь, привело к запрещению того метода, который до Дженнера применялся медиками с древнейших времен. И был запрещен в Англии в 1840 году именно по причине того, что этот метод заменила вакцинация по Дженнеру.

Впрочем, предыдущий метод, известный под названием вариоляция и действительно очень древний (о его применении аж в IV веке до нашей эры сообщает античный историк Фукидид), примерно из того же разряда, что и метод Дженнера. Вариоляция — это прививка здоровым людям гноя умеренно и доброкачественно больных натуральной оспой людей. И если выявлять наидревнейшие зачатки вакцинации, то ими можно считать с определенной натяжкой и эту вариоляцию.

И всё же пионером той вакцинации, которую можно считать хоть минимально научной, следует считать Дженнера.

В России первую вакцинацию от оспы по методу Дженнера провел в 1801 году профессор Ефрем Осипович Мухин.

Прошло около семидесяти лет. Будущий создатель микробиологии, уже известный к тому времени ученый Луи Пастер, был потрясен смертью двух своих дочерей. Сначала Жанна умерла от брюшного тифа, потом младшая дочь Камилла скончалась от опухоли печени. Рассматривая эти трагедии как удар судьбы, на который надо ответить (вот что такое сильные люди того времени!), Пастер принимает решение окончательно переключиться с исследований в области физики и химии, которыми он ранее успешно занимался, на исследования в области медицины.

До этого ученый уже сталкивался с микроорганизмами в своей работе, когда исследовал брожение вина и доказал биологическую природу этого процесса, а также изучал болезни шелковичных червей (виноделие и производство шелка в то время были экономической базой существования таких стран, как Франция). Одним из главных достижений Пастера стало доказательство того, что микроорганизмы не могут самозарождаться в благоприятных средах. На этом открытии основан и принцип пастеризации, названной в честь Луи Пастера: если уничтожить все микроорганизмы в некоем веществе, а затем герметично его закупорить, оно будет предохранено от брожения и гниения, потому что в такой среде размножения не будет.

Доказанный Пастером факт того, что брожение вызывается микроорганизмами — дрожжами и бактериями, — вызвало настоящий бум в научном и врачебном мире. До этого предполагалось, что болезни вызываются неким «бродилом» — химическим веществом, содержащимся в крови больных организмов. Теперь же, по аналогии с брожением вина, начали искать причину болезней в микроскопических живых существах.

На волне всеобщего энтузиазма многие исследователи поспешно приписывали роль возбудителя той или иной болезни первому попавшемуся микроорганизму, найденному у пораженного человека или животного. После закономерно последовавшего разгрома этих скороспелых и неверных выводов последовала обратная реакция: вполне серьезные ученые, обнаружив в крови больных характерные бактерии, нередко опасались обнародовать свои наблюдения, чтобы не быть осмеянными как шарлатаны. Прошел не один год, пока в науке возобладал здравый и доказательный подход к обнаружению возбудителей заболеваний.

В ходе исследования брожения вина и изучения болезни шелковичных червей Пастер вплотную подошел к теме, которой будет заниматься до конца жизни, — к медицине.

В одном из своих писем адъютанту Наполеона III Пастер объяснил свое решение тем, что исследователь располагает 20–25 годами активной жизни для полноценной научной работы. И потому не имеет права потратить впустую ни минуты своего времени. Вот как мыслили люди!

Пастер делал всё возможное для того, чтобы скинуть с себя ярмо всех посторонних занятий. В 1867 году Пастер сообщил Наполеону III в докладной записке, что для исследования инфекционных болезней он нуждается в крупной лаборатории. Ему сначала дали добро, затем отказали в деньгах. Преодолев множество препятствий, ученый всё-таки добился своей цели: лаборатория была построена. Однако он не смог ею воспользоваться — грянула франко-прусская война, и по настоянию друзей он выехал из Парижа.

Занявшись исследованием сибирской язвы, Пастер столкнулся с работами последователей Дженнера. Один из этих последователей, Казимир Жозеф Давен, стал заниматься работами по сибирской язве раньше Пастера. В 1865 году работы Давена по сибирской язве были удостоены премии Французской академии наук.

Давен продолжал свои изыскания и в 70-е годы XIX столетия, однако ему не удалось верно определить механизм передачи сибирской язвы.

Это удалось сделать выдающемуся исследователю Роберту Коху. В 1876 году Кох опубликовал статью «Этиология сибирской язвы», в которой описал споровую фазу возбудителя сибирской язвы. Конкретно, Кох описал свои опыты по выделению бактерий, являющихся возбудителями сибирской язвы, и обнаружению неких микроскопических спор — таким образом бактерии сохраняли себя в неблагоприятных условиях. Это была первая признанная в научном мире работа о болезнетворных микроорганизмах, вызывающих данную болезнь.

Пастер восхитился работой Коха и стал развивать эти исследования, совершенствуя всё, что связано с выделением микроскопических частиц, и экспериментируя над животными.

Кох, со своей стороны, отнесся к исследованиям Пастера критически. И опубликовал негативные отзывы о пастеровских исследованиях, касающихся сибирской язвы. После чего между двумя выдающимися учеными вспыхнула острая и нелицеприятная дискуссия, продолжавшаяся несколько лет, которую они вели как на страницах журналов, так и в публичных выступлениях.

Но сколь бы остро ни протекал этот научный спор, именно Луи Пастер, не имевший ни медицинского, ни биологического образования, распространил частное исследование оспы, против которой задолго до него начали применять метод вакцинации, на другие заболевания. Именно Пастер стал если не основателем, то одним из основоположников иммунологии. И придал открытию Дженнера (труды которого он страстно изучал) и его последователей общий характер, назвав то общее, во что были им превращены частные открытия Дженнера и тех, кто продолжили его дело, вакцинацией.

То явление, на основе которого осуществлялось, осуществляется и будет осуществляться развитие классической вакцинологии, иногда называют законом Дженнера–Пастера. Иногда этот закон называют явлением, но это не меняет существа дела. Вся классическая вакцинология основана на одном фундаментальном принципе, который заключается в следующем.

В случае успешного иммунного ответа при первом попадании патогена в организм, при его повторных попаданиях расправа с попавшим в организм патогеном происходит быстрее и эффективнее. И патоген не успевает вызвать патологический инфекционный процесс.

А как добиться искусственным путем успешного иммунного ответа при первом попадании патогена? Ввести этот патоген в ослабленном виде или в щадящей дозе. Организм на это ответит — и после этого, когда патоген вторгнется по-настоящему, быстрее справится с этим новым вторжением патогена. Вот вам и вся теория вакцинации в ее, пусть и упрощенной, иначе мы утонем в деталях, но достаточно адекватной для наших целей формулировке.

Сложнейшие построения, проводимые в течение столетия с опорой на этот на этот, и только этот фундаментальный принцип, — вот что такое классическая вакцинология. Иммунологи в деталях изучают, что такое успешный иммунный ответ. А вакцинологи добиваются того, чтобы такой успешный иммунный ответ был вызван искусственно с помощью вакцин, то есть малых доз патогена. И утверждают, что после этого настоящее губительное вторжение патогена будет подавлено иммунитетом более успешно — в соответствии с тем, что вполне можно называть законом Дженнера — Пастера.

Предлагаю зрителю вполне корректную аналогию между таким законом в классической вакцинологии и законами Ньютона в классической физике. Конечно, закон Дженнера — Пастера не всегда фигурирует в качестве именно закона, в отличие от законов Ньютона. Но по существу этот закон (или явление — как хотите) играет в классической вакцинологии ту же роль, какую законы Ньютона играют в классической физике.

И я только что привел формулировку того, что составляет суть этого закона: первый успешный ответ на вторжение патогена приводит к тому, что новое вторжение будет подавлено более эффективно, нежели в случае, если этого первого успешного ответа нет. Точка.

А теперь проведем методологическую параллель между этим фундаментальным принципом, как тем фундаментом, на котором покоится вся современная вакцинация, и законами Ньютона.

Законы Ньютона все знают. Их преподают в школе. Их воспринимают как что-то вполне непреложное.

А теперь попробуйте на основе этих законов просчитать даже сложные межмолекулярные взаимодействия. И уж тем более взаимодействия между атомами и элементарными частицами. И вы полностью опозоритесь. Это даже позором нельзя будет назвать. Специалисты разведут руками и скажут: «Ну и ну! Эти чудаки пытаются навязать взаимодействию элементарных частиц подчинение законам Ньютона!»

Так обстоит дело с фундаментом классической физики.

А как оно обстоит с тем, что касается фундамента классической вакцинологии, как его ни назови — законом Дженнера — Пастера, явлением Дженнера — Пастера, облегчающим воздействием первого ответа на вторжение патогена на то, что происходит со следующими вторжением?

В том-то и дело, что этот фундаментальный закон или принцип, на основе которого сейчас, в 2021 году, осуществляется вакцинация во имя спасения от губительного ковида, настойчиво рассматривается в качестве основания вакцинологии, более непреложного, чем классические законы Ньютона для классической физики. И те, кто превращает такую избыточную непреложность в абсолютную догму, яростно игнорируют всё, что доказывает невозможность подобной догматизации.

(Продолжение следует.)