«Предназначение». Выпуск № 6. 25 августа 2022 года

В существующем потребительском обществе, при существующей прозападной элите выстоять в долговременном смертельном конфликте с Западом невозможно. Нужно другое общество, нужна другая элита. Но породить их может только мощный концептуальный импульс, диаметрально противоположный тому, который породил нашу сегодняшнюю реальность. Реальность, подчеркну еще раз, стратегически и концептуально несовместимую с той войной на уничтожение, которая нам объявлена Западом.

Что же это за сегодняшняя реальность? Какова ее специфика, ее корни, ее генезис?

Отвечая на этот вопрос, который, как уже было показано, не противостоит злободневности, а пытается рассмотреть ее под концептуальным «рентгеном», я возвращаюсь к обсуждению того, что обсуждал перед этим. То есть я продолжаю обсуждать и лавинообразный регресс, протекавший на территории Российской Федерации в 1990-е годы, и регресс относительно стабилизированный, протекающий в последующий период, вплоть до настоящего времени.

Ты начинаешь обсуждать этот самый регресс, а тебе сходу говорят о том, что регресс ― это антипод прогресса и должен обсуждаться только в качестве такового.

Между тем с самого начала ХХ столетия и вплоть до настоящего времени огромное количество интеллектуалов успело поупражняться на тему иллюзорности прогресса. А раз прогресс иллюзорен, то и регресс тоже. Ах, регресс является этаким антиподом прогресса? Ну так нельзя быть антиподом того, что не существует.

К тому же, если прогресс отнюдь не является благом, то почему регресс надо считать абсолютным злом?

Так существуют ли на самом деле и этот самый прогресс, и регресс в виде его антипода?

Задаваясь этим вопросом всего лишь по причине желания повнимательнее всмотреться в судьбоносный конфликт на Украине и его глобальные последствия, я вновь и вновь оговариваю:

• во-первых, свое нежелание включаться в нагромождение проблематичных умствований по поводу наличия или отсутствия прогресса;

• во-вторых, такое же нежелание вкладывать какое-либо ценностное содержание в понятие «прогресс», а значит, и в понятие «регресс».

Я говорю о грубейшем, очевиднейшем и не имеющем отношения ни к каким ценностям.

Самое грубое и самое безразличное к ценностному моменту, но имеющее при этом очевидный и неоспоримый предметный смысл, именуется «производительными силами». Их-то наличие никто не будет отрицать?

Скажут, правда, что об этих самых производительных силах очень часто говорил Маркс, и это компрометирует данное понятие. Но говорилось о производительных силах и до Маркса, и после него. А главное ― ну существуют эти производительные силы, никуда вы от этого не денетесь, со всеми вашими умствованиями о зловредности идеи прогресса.

Просыпаюсь в маленькой гималайской гостинице, находящейся резко выше перевала Ротанг. Подхожу к окну. Вижу местную женщину, которая запрягла буйвола и пашет землю с использованием деревянной сохи. При этом женщина разговаривает по мобильному телефону…

Деревянная соха отличается от трактора или не отличается? Я не буду обсуждать, отличается ли она в лучшую или худшую сторону. Я только спрашиваю, отличается она от трактора или нет? И рискнет ли кто-то назвать такое отличие несущественным и тем более отсутствующим?

И, в конце концов, если Маркс говорил, к примеру, о слонах или обезьянах, то сие никоим образом не означает отсутствие этих представителей фауны. И никто не может нам запрещать обсуждение того, что реально существует, только потому, что это обсуждал Маркс.

Производительные силы ― это самое очевидное из того, что нам являет реальность. Как это трактуется марксистами, антимарксистами, либералами, консерваторами ― дело десятое. Важно, что это ― есть. И что страны отличаются по характеру этих самых производительных сил, размещенных на их территории. И что эти различия очень и очень существенны.

Маркс настаивал на их существенности? И что с того? Мне даже трудно сказать, кто из ученых, занятых проблемами общественного развития, на этом не настаивал.

А главное, что ты с этим легко можешь познакомиться не из книг тех или иных ученых, а на живом человеческом опыте. Который говорит тебе в случае, если ты посещаешь то Центральную Африку, то Латинскую Америку, то какую-нибудь высокоразвитую западную страну:

«Сейчас, — говорит тебе твой несомненный опыт, — ты находишься на территории страны, население которой по преимуществу занято собирательством. И это совершенно определенный тип населения, общественной жизни, управления этой жизнью, быта, культуры, религии и всего остального.

А сейчас ты находишься на территории страны, население которой по преимуществу занято охотой. И всё разительно меняется: весь уклад жизнедеятельности, внешний облик, система социальных ролей.

А сейчас ты находишься на территории кочевого животноводства. И как же всё разительно меняется!

А теперь ты оказался на территории классической аграрной страны, население которой занято по преимуществу земледелием. И ты видишь разительные перемены всего уклада жизни. А антропологи тебе говорят вдобавок, что такие перемены в древности были совсем сокрушительными и назывались неолитической революцией.

А сейчас ты находишься на территории страны по преимуществу индустриальной. И, конечно, в зависимости от традиций, население этой страны может жить по-разному. Но ты же видишь, что различие между аграрным и индустриальным укладом намного больше, чем различия внутри индустриального уклада.

А вот ты оказываешься на территории, население которой претендует на переход от индустриального уклада к постиндустриальному. Ты понимаешь, что пока это только претензия, которую кому-то очень хочется выдать за реальность. Но тем не менее разница ведь очевидна.

Разница в чем? В характере преобладающих производительных сил. И в том, какой отпечаток этот характер накладывает на всё общественное устройство, на характер общественного сознания, культуры, быта, управленческих институтов».

И меньше всего мне хочется спорить о том, что первично и что вторично ― сознание порождает бытие или бытие порождает сознание. Я знаю, что эти уклады, типы доминирующих производительных сил являются несомненностью, а не измышлением ученых. И что есть связь между состоянием производительных сил и всеми характеристиками жизни населения, на чьей территории производительные силы находятся в таком состоянии.

Разумеется, никогда не бывает абсолютного доминирования одного типа производительных сил. Уклады сочетаются — аграрный в деревне, индустриальный в городе. Уклады переплетаются, входят в сложные отношения друг с другом. (К вопросу о женщине, которая в Гималаях пашет на буйволе с помощью деревянной сохи и говорит по мобильному телефону).

Но никакие межукладные сочленения ровным счетом ничего не меняют в том главном факте, который следует установить. А факт этот в том, что при одном и том же населении страны ― той же Франции или Германии, или России, или Китая, ― уклады со временем меняются. Изменения могут быть относительно плавными или резкими. Самое резкое изменение ― это индустриализация СССР, осуществленная за 12 лет. Так стремительно индустриальный уклад в аграрной стране не оформлялся никогда и нигде.

Уклады могут меняться достаточно резко. И это называется революциями. Иногда они меняются мягче. Иногда эти изменения поощряет власть, как это, например, было в Японии. А иногда изменения невозможны без смены власти.

В феодальный период, переживаемый такими странами, как Франция, Англия, Голландия, индустриальные производительные силы находились в руках новой индустриальной социальной группы, она же класс буржуазии, она же третье сословие.

Это сословие до поры до времени было лишено власти. Но оно уже обладало не просто собственностью, а доминирующим влиянием на новые производительные силы. Без наличия которых феодальные монархи не могли армию ни содержать, ни вооружить. Феодалы терпели наличие внутри своего, аграрно-феодального, уклада существенных сегментов уклада нового, индустриального. Но хода этому новому укладу не давали. А он рос как на дрожжах по причинам конкуренции между странами, накопления знаний, пассивности феодально-аграрной верхушки и активности индустриального слоя.

Потом произошли буржуазные революции. И власть оказалась или в руках союза победившей буржуазии и проигравшей земельной аристократии (английский вариант).

Или в руках индустриальной буржуазии, расправившейся с феодально-земельным конкурентом если и не до конца, то как минимум очень решительно и кроваво.

А в Пруссии, будущей Германской империи, феодальное юнкерство с буржуазией вступило в очень специфические отношения. Возник некий гибрид феодализма и буржуазности, именуемый прусским капитализмом.

Словом, всё происходило по-разному. Но налицо были и контрастность двух типов производительных сил, и связь между типами производительных сил и мощными группами, эти силы контролирующими. И некое «тяни-толкай» в отношениях между этими группами.

Контрастность укладов, конфликт между ними, переход власти в руки сил, контролирующих новый уклад, ― вот фундамент, на котором строится теория смены формаций, революций, исторических процессов, классовой борьбы, наконец. И говорится тут не о плохом и хорошем, а о прогрессивном, то есть позволяющем побеждать, и регрессивном, приводящем к абсолютному проигрышу.

Может, в регрессивном и есть хорошее. Может быть, очень плохо, что, как говорили авторы Коммунистического манифеста, прогрессивное, то бишь буржуазное, способно утопить всю человеческую духовность в холодной воде эгоистического расчета.

Не это сейчас надо обсуждать. Обсуждать надо то, что прогрессивное, утвердившись во власти, например, в той же Франции, начинает использовать императора Наполеона для победы над своими феодальными врагами. И сначала преуспевает в этом. Потом терпит поражение. Потом опять преуспевает.

Но в итоге страны, застрявшие в феодализме, терпят поражение в войне со странами, перешедшими на новый уклад, и превращаются в явные или неявные колонии тех стран, где прогресс дал свои разнообразные ― и чудовищные, и спасительные ― плоды.

Дело в том, что более развитые индустриальные страны могут в силу этого большего развития разгромить или даже поработить менее развитые аграрные страны. Это очевидно. И никакие умствования по поводу ущербности теории прогресса эту очевидность не отменят.

Менее очевидно другое. То, что такой хрестоматийный вариант развития событий при переходе от феодализма к капитализму отнюдь не имеет места, например, при переходе от рабовладения к феодализму.

Были особо упертые советские обществоведы, пытавшиеся утверждать, что римское рабовладение и античное рабовладение в целом было сброшено в результате восстаний совсем бесправных рабов и зависимых от латифундистов крестьян, которых в Древнем Риме называли «колоны».

Рабы и впрямь восставали, с колонами вопрос менее простой. Потому что они-то вели себя гораздо более смирно, чем рабы во время восстания Спартака.

Но главное не в этом. А в том, что Древний Рим был уничтожен не рабами, не колонами, а варварами. Это слишком очевидно. И нужно быть очень упертыми в идеологическом плане, чтобы отвергать эту очевидность, говоря, что переход от рабовладения к феодализму был революцией, похожей на ту, которая осуществлялась при переходе от феодализма к капитализму.

Был ли кочевой уклад чингизидов более продвинутым, нежели аграрно-оседлый уклад в Древней Руси? Конечно, нет. Но чингизиды победили, на столетия свернув развитие собственно русских производительных сил. И таких примеров достаточно много.

Что же касается победы пролетариата над буржуазией в ходе Великой Октябрьской социалистической революции, то никакой полнотой владения своими производительными силами пролетариат не обладал ни до революции, ни после нее. Но при этом его роль могильщика буржуазии ничуть не менее очевидна, нежели роль буржуазии как могильщика феодализма.

Такого рода могильщики чаще всего появляются при развитии производительных сил, то есть при развертывании прогресса, исторического процесса… назовите это как угодно, дело не в названии. А в том, что правящему классу приходится допускать или даже поощрять развитие подчиненного ему класса для того, чтобы этот класс мог выполнять свои производственные функции. И об этом очень убедительно писали и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Буржуазия-де, мол, сама будет социально организовывать пролетариев на больших предприятиях, приучать их к солидарности, до какой-то степени повышать их квалификацию с тем, чтобы они могли выполнять свои трудовые функции. И всё это превратит пролетариев в могильщиков капитала.

Тут важно, что капитал, то есть правящий класс, сам выращивает своих могильщиков, приходящих ему на смену. На 100 процентов так происходило, повторяю, только в рамках радикальных буржуазных революций. И тут Франция, конечно, вне конкуренции.

Абсолютизировать такую модель столь же недопустимо, как и отрицать ее наличие.

Теперь можно обсудить простейшую схему, находящуюся по ту сторону выхолощенной дискуссии о наличии или отсутствии прогресса.

Страны, население которых по преимуществу занято земледелием, то есть аграрные цивилизации:

• во-первых, переходят на индустриальную стадию своего развития;

• во-вторых, осуществляют при этом переходе правильное соединение производительных сил (они же так называемый базис) с новыми общественными отношениями;

• в-третьих, порождают новую надстройку над этим базисом (она же система власти).

В результате эти страны получают очень серьезные преимущества над теми, кто ничего подобного не осуществил. Какие же именно преимущества они получают?

Прежде всего, они создают совершенно новую, гораздо более мощную и эффективную армию.

Вдобавок они навязывают странам, не перешедшим на индустриальную фазу развития, свою индустриальную продукцию по тем ценам, которые сами же и определяют.

То есть они варварски эксплуатируют страны, находящиеся на более низкой стадии развития.

Они сначала расстреливают из ружей и пушек туземные войска, оснащенные мечами, луками и стрелами.

Потом сажают на шею местной аграрной верхушке своих колониальных управленцев, подкармливая при этом аграрную верхушку недоразвитых стран.

А потом изымают сырьевые ресурсы из недоразвитых стран, навязывая этим странам по завышенным ценам свою, для туземцев недоступную, высокотехнологическую продукцию. И следят за тем, чтобы обладание этой продукцией не привело к переходу порабощенных стран на новую индустриальную фазу развития.

Теперь присмотримся к тому, что вытворяли американцы в течение трех постсоветских десятилетий как на нашей территории, так и в глобальном плане.

Советский Союз очевиднейшим образом был индустриальной страной. Причем даже отчасти опережающей. Мы первыми запустили спутник, послали в космос Гагарина. Это невозможно было бы сделать, осуществляй мы только догоняющую индустриализацию.

К тому же наша индустриализация была не только индустриализацией в отсутствие буржуазного класса. И не только индустриализацией, осуществляемой в аграрной стране за очень короткое время. Она была еще и индустриализацией, при которой государство опережающе развивало определенные производительные силы ― так называемую группу А, она же тяжелая промышленность, она же производство средств производства.

Осуществлялось это по причинам военного противостояния Западу. То есть говорилось следующее:

«Мы не можем воевать с Западом, используя его современное оружие. Потому что современное оружие имеет всяческую начинку, при которой враг может в случае войны поставить нам шах и мат. Поэтому мы должны делать свое оружие на своих станках. И потому, что тогда оно будет оригинальным. И потому, что при условиях мощной войны со всем Западом этот Запад может отказать нам в продаже своих станков или в продаже комплектующих к этим станкам. И мы тогда окажемся с носом. Значит, нам нужно опережающее развитие тяжелой промышленности, она же производство средств производства, в условиях железного занавеса и с оглядкой на смертельную конкуренцию со всем Западом».

Вот так и развивалась советская индустриальная цивилизация. Ведь это же очевидно, что она развивалась именно так. И если прогресс связан с производительными силами, то факт этого прогресса в условиях СССР был несомненен. Прогресс был неравномерным, но он был. Иначе не было бы космоса.

И тут буквально как суп из топора.

Не будет космоса и ядерного оружия без фундаментальной науки.

Не будет развития средств производства без прикладной науки и инженерного корпуса.

Не будет искомой продукции без соответствующего рабочего класса.

В том, что касается материала, обсуждаемого в этой передаче, не так уж и важно, на что именно мы напоролись к 1985 году. Это можно вкратце обсудить, но, повторяю, не это главное. А вот то, что мы держались на плаву с 1930-х годов до как минимум начала 1980-х, то есть полстолетия, абсолютно очевидно.

А что значит держаться на плаву в условиях противостояния всему западному миру? Это значит вести свою страну по траектории очень специфического прогресса. Тут важно и то, что речь шла о специфическом небуржуазном прогрессе. И то, что речь шла именно о прогрессе.

Разговор о том, где именно мы не досмотрели и что прохлопали к 1985 году, я лично вести никоим образом не отказываюсь. Но, повторяю, в данной передаче главное не это. А то, что мы двигались по траектории прогресса. А также то, что этот специфический прогресс хотя бы декларативно предполагал недопустимость использования прогресса в антигуманных целях.

А это основной вопрос: кто и для чего будет использовать прогресс в ХХI столетии. Какую-нибудь генетику используют для возвышения человека ― или для построения того мира, который описан Хаксли в его сочинении «О дивный новый мир»? Чему будут служить производительные силы, перешедшие на новый уровень? Возвышению человека или сохранению господства каких-то непрозрачных элитных групп?

Я понимаю, как унизительно было выстаивать в очередях в конце советского периода. И даже не буду приуменьшать такую унизительность, говоря о том, что я лично в очередях не стоял никогда, потому что, прошу прощения, начисто игнорировал модный дефицит, за которым давились в очередях.

Конечно, не хлебом единым жив человек, но и хлеб ему нужен, и многое другое. Так что дефицит отвратителен, недостаток товаров группы Б отвратителен.

Но всё это мелочи, которые можно было пережить и исправить, если не считать, что от этих мелочей освободились, буквально открыв себе дорогу в «дивный новый мир» Хаксли. А также в мир безумных извращений, тотальной дегуманизации, психиатрии одиночества, наркомании и прочего.

Что сделали американцы после 1991 года с Советским Союзом при помощи того отечественного могильщика, которым стал никакой не пролетариат и никакая не буржуазия, а совокупный мещанско-потребительско-криминальный сброд, состоящий, образно говоря, из бойких криминальных бухгалтерш, отпихнувших в сторону бухгалтерш более вялых и менее криминальных?

Американцы бросили все силы на уничтожение высокой индустриальности, построенной нами иначе, чем в буржуазном мире. Они уничтожали эту высокую индустриальность прежде всего. То есть они уничтожали те производительные силы, обладание которыми тождественно движению по траектории прогресса. А значит, они переводили постсоветскую Россию с советских рельсов прогресса на другие рельсы, каковыми по определению могут быть только рельсы антипрогресса, то есть регресса.

Говорилось-то, конечно, другое. Мы-де, мол, сначала уничтожим альтернативный, то есть «совковый», прогресс. При этом, поскольку он обладал сложностью, то его уничтожение обнажит более примитивное. Но потом из этого примитивного вырастет правильная, не «совковая» и «антисовковая» сложность. Такая же, как в США.

Американские оккупанты и их местные полицаи с упоением уничтожали сложность, утверждая, что они это делают, потому что уничтожаемая сложность ― неправильная, то есть «совковая».

На самом деле они уничтожали сложность как таковую. Что «совкового» было на знакомом мне Воронежском механическом заводе, где создавались уникальные двигатели для изделия под названием «Энергия-Буран»? Зачем надо было уничтожать создание этих изделий и других, столь же сложных? Почему это надо было замещать созданием плохих барокамер, чудовищных газовых плит? Какое отношение «Энергия-Буран», это чудо техники, имело к какой-то идеологии, советской или другой?

Слишком очевидной была лживость новых антисоветских идеологов, утверждавших, что реформы:

• сначала уничтожат плохую ― «совковую» ― сложность;

• потом, зачистив эту сложность, сформируют правильный колониальный примитив;

*, а потом из этого примитива начнет вырастать правильная сложность.

Все, у кого не поехала крыша в результате поношения «чудовищной совковости», понимали, что уничтожается сложность как таковая. Она же прогресс, явленный в том числе и через определенное качество производительных сил.

Единственное, что изумляло меня в те горькие годы, это вера не самых глупых людей в то, что и впрямь сначала будет уничтожена «совковая» сложность, а потом из колониальной простоты вырастет что-то сложное, не являющееся «совковым». Нужно было если не рехнуться вообще, то как минимум оказаться помешанным в некий антисовковый «норд-норд-вест», чтобы не отличать «сокола» нового индустриализма от «цапли» колониализма и регресса.

Но происходило и нечто еще более отвратное.

К 1991 году я уже получил определенный политический опыт и, казалось бы, был свободен от изумления по поводу любых форм политического цинизма. Но когда Гайдар, ссылаясь на Стругацких, сказал, что его команда ― это прогрессоры, я, к стыду своему, ненадолго оторопел. Потому что это было неописуемой наглостью.

Гайдар и его команда осуществляли лавинообразный регресс по заданию американцев. То есть были антипрогрессорами, а значит, регрессорами. Но находиться в состоянии беспощадного, безоглядного регрессорства и говорить, что я-де, мол, и есть прогрессор, может только невероятный циник, считающий простых людей доверчивыми идиотами. И ликующий от того, что простые люди демонстрируют столь ему желанный идиотизм.

Вскоре Гайдар, Ракитов и другие регрессоры начали объяснять, почему они являются таковыми. Они сказали во всеуслышание, по сути, следующее: «Мы руководимы неким Комитетом Галактической Безопасности, то есть инопланетянами. И являемся местными союзниками этих инопланетян, находящихся на совсем ином уровне прогресса, чем аборигены. И мы просто опекаем аборигенов, руководствуясь инструкциями Комитета Галактической Безопасности. Он очень продвинут, ему виднее, какие создавать инструкции. А мы работаем на подхвате».

Достаточно элементарной постановки знака равенства между инопланетной продвинутой цивилизацией и цивилизацией под названием Запад, чтобы всё стало ясно. Запад берет советскую планету под свой контроль путем освобождения этой планеты от избыточной самостоятельной продвинутости. Отныне всё продвинутое он будет поставлять на эту планету сам. И он же будет готовить кадры для зависимого от него развития.

Хочу обратить внимание на то, что такая метафора ― продвинутые инопланетяне, исправляющие ужасные безобразия, творящиеся на планете, куда они прилетели, ― всегда использовалась спецслужбами Запада для описания контроля Запада над туземцами.

В результате гайдаровских реформ и всего тридцатилетнего регрессорства возникло общество, освобожденное от якобы обременительной для него прогрессивной индустриальности особого типа, то есть сброшенное со ступени этой индустриальности вниз. Такой сброс и есть регресс.

Порабощая те или иные страны, поработители (они же инопланетяне) всегда разрешали местным туземным раджам (они же местные союзники инопланетян) обогащаться за счет развития низких отраслей экономики.

Прежде всего сырьевых.

А также тех, которые связаны с достаточно грубым переделом.

Для закрепления зависимости от Запада всё остальное, повторяю, было пущено под нож под разными предлогами: слишком дорого, слишком обременено «совком» и так далее. И, разумеется, это всё были только предлоги.

У порабощаемой стороны, если она уже забралась на некие вершины прогресса (а так это было только с постсоветской Россией), прогресс изымается не по причине его «совковости», а по причине обеспечения ее зависимого колониального состояния.

Что же касается «совковости» прогресса, то поскольку антисовковая траектория прогресса явно ведет в ад, и в этом мы все убедились, то борьба с совковостью была борьбой с любой альтернативой этому аду.

А альтернатива была. Может быть, нечеткая и несовершенная, но была. И ее надо было хранить как зеницу ока, а не по-идиотски комплексовать по поводу непохожести этой альтернативы ― на что? На траекторию, ведущую в ад?

Иноземец поощрял даже своих противников, если они, ругая иноземца, одновременно говорили, что народу прогресс не нужен. А нужна архаизация во имя возвращения к почвенным ценностям.

Почему иноземец поощрял таких своих противников, не обращая внимания на то, как именно они его охаивают? Потому что иноземец не боится регресса, не боится архаизации. Иноземец боится лишь альтернативного прогресса, который миру был явлен только в виде советского прогресса, и потому был особо опасен.

Напоминаю тем, кто забыл, а также тем, кто не в курсе, что производительные силы состоят, прежде всего, не из машин, как это кому-то кажется.

Машины ― это второй по значимости элемент, он же средства, орудия производства, производственная техника. Всё это важнейший, но не основной элемент в структуре производительных сил.

А основной элемент по канону (как марксистскому, так и иному) ― это люди, их знания, их качества, их трудовые навыки, их производственный опыт.

Наиболее продвинутая часть нашего научно-инженерного корпуса, нашей гуманитарной интеллигенции была тем самым основным элементом производительных сил, который легче всего уничтожить, и который почти невозможно восстановить. Можно с трудом построить новые корпуса заводов, насытить их новой техникой. Но как воссоздать утерянный человеческий капитал?

А его именно уничтожали, причем настойчиво и планомерно. Кто-то сходил с ума, кого-то забирали за границу, кто-то начинал жить по новым правилам и терял прежние человеческие и профессиональные качества. Так или иначе, но это было уничтожено прежде всего, причем почти повсеместно. Сохранить удалось очень немногое. И никогда сохраненные реликты не компенсируют потерю того целого, частью которого они были.

Один крупный представитель сохранившейся части ВПК сказал в частном разговоре, что для радикального улучшения вверенной ему части ВПК ему нужны даже не новые машины и не деньги. «Мне нужно прежде всего,  ― сказал он, ― воскресить примерно двести ушедших из жизни специалистов, способных создавать новое и обладающих необходимой мотивацией».

Если бы об этом сказал философ или любой другой оторванный от реальной жизни интеллектуал, находящийся вне реального сегодняшнего процесса, то можно было бы сказать: «Ну что ж, есть и такая точка зрения на происходящее».

Если бы это сказал человек, не востребованный современной жизнью и тоскующий о прошлом, то можно было бы рассматривать данное высказывание как нытье этакого маститого злопыхателя.

Но сказано это было человеком, супервостребованным в современных условиях и руководящим конкретными производствами, от эффективности которых зависит безопасность страны. Этому человеку не нужно вздыхать о прошлом, в котором он занимал более почетное место. Вдобавок он по складу ума и виду деятельности не склонен к абстрактным рассуждениям, касающимся значения тех или иных факторов в производственном процессе.

Его горькое высказывание и сходные высказывания многих других очень востребованных производственников неизмеримо важнее расхожих умствований по поводу допустимости использования понятий «прогресс» и «регресс» для описания того, что происходит с отдельными странами и человечеством на разных этапах истории. Потому что это высказывания практиков, пытающихся как-то справляться с навалившимися на них производственными проблемами. Причем практиков, находящихся у руля производства.

В чем же суть этих высказываний?

В том, что главная производительная сила ― это человек с его знаниями, мотивацией, трудовыми навыками и производственным опытом.

Человеку, отвечающему сегодня за производство важнейшей военной техники, конечно, нужны и деньги, и станки. Но больше всего ему нужны люди, являющиеся ключевым элементом производительных сил, используемых этим человеком для обеспечения обороноспособности Российской Федерации.

Сказав о том, что эти двести человек для него нужнее денег, машин и всего остального, крупный производственник, чьи слова я цитирую, вовсе не отрицал роль денег и машин. Он просто сказал, что есть нечто еще более важное. И что это нечто ― двести людей, способных создавать новую технику. То есть обладающих для этого талантом, мотивацией, знаниями, умениями и многим другим.

Сказав, что они ему нужнее всего, и вовсе не подразумевая при этом, что другое ему не нужно, очень крупный востребованный производственник, подумав, добавил с горечью: «А воскрешать людей я не умею. Что касается денег, машин, то это всё, конечно же, очень нужные частности. Но на них свет клином, к сожалению, не сошелся».

Так что же вытекает из того, что сказано этим производственником?

Понятно, что он не умеет воскрешать людей. Но, казалось бы, есть другая возможность восполнения дефицита нужных кадров. На производство вместо тех, чья жизнь закончилась, должны прийти молодые люди, получившие серьезные знания, обладающие нужными талантами и достаточно мотивированные для того, чтобы в кратчайший срок соединить такие свои задатки с производственным опытом.

Но человек, говорящий, что он не умеет воскрешать мертвых своих соратников, прекрасно понимает, что существует подобный способ восполнения кадрового дефицита. И потому его фраза о том, что я-де, мол, не умею воскрешать мертвых и этим всё определяется, означает только одно: что он на практике не может восполнить дефицит нужного ему человеческого капитала, используя молодых специалистов.

Это не старческое нытье. Это констатация регресса главной производительной силы ― человека с его знаниями, производственным опытом, мотивацией, талантом и прочими качествами.

Кто только мне об этом не говорил!

Я прихожу на небольшое провинциальное производство, продолжающее выпускать продукцию и платить налоги в условиях, когда это способны осуществлять немногие. И спрашиваю руководителя, почему он всё еще сохраняет хоть какую-то производственную эффективность.

Руководитель мне отвечает: «Потому что у меня есть несколько школьных приятелей, готовых вместе со мной работать, как подобает. А остальные к этому уже не готовы. И никому это производство не нужно, кроме меня и моих приятелей».

Дальше он рассуждает, почему это производство не нужно его ближайшим родственникам, рядовым молодым работникам предприятия и так далее.

Я говорю о своих беседах вовсе не с выброшенными из жизни старыми ворчунами. Всё это я слышал от тех, на ком еще держится экономика региона. Ни на какие производственные чудеса, ни на какие новаторские улучшения деятельности эти люди не способны. Но они способны держать всё на плаву. И в ужасе говорят о том, что не ощущают этих способностей у тех, кто должен принять из их рук производственную эстафету.

В глухой деревне, где я готовил эту передачу, завелось очень много мышей. И в мой дом привезли кошку с котятами для того, чтобы отпугивать мышей. Кошка живет в коридоре, бегает по всем помещениям, и ты просто не можешь не обратить внимания на то, как она этих самых котят обучает.

Но, присмотревшись к этому обучению, понимаешь, что оно у кошки является крохотным дополнительным необходимым слагаемым, позволяющим котятам быстрее задействовать те инстинкты, которые им присущи с момента рождения.

Ты понимаешь также, что если бы даже кошка не обучала котят, к примеру, тому, как надо охотиться на птиц, те котята, которые выжили бы в условиях материнской небрежности, прекрасно бы охотились, добывая себе пропитание. И обрели бы все, что им нужно для жизни.

С человеком всё обстоит совсем иначе. И я даже не знаю, как наполнить нужным содержанием это самое «совсем иначе». Тут ведь ни повторениями «совсем-совсем иначе», ни восклицательными знаками нельзя передать масштаба внеприродной инаковости человека, его обусловленности не инстинктами, а теми воздействиями, которые оказывают общество, культура.

Каждое новое поколение людей получает эстафету от предыдущего поколения, которое должно суметь им эту эстафету передать.

Предыдущее поколение должно захотеть и смочь передавать эстафету. А поколение, приходящее на смену, должно захотеть и смочь принять эстафету.

И при каждом таком приеме и передаче человечество буквально зависает над бездной. Потому что такой прием и передача ― это сложнейшее таинство, которое можно осуществить, сотворив некое чудо, а можно и не осуществить. А если его не осуществить, окажутся подорваны основы существования народа, государства и человечества в целом.

В начале 1990-х был нанесен чудовищный удар по тому, что касается приема и передачи эстафеты поколений. А именно на этом приеме и передаче держится тот самый прогресс, который пытаются представить никчемной выдумкой некие мудрецы, либо страшно далекие от жизни, либо еще и двусмысленные во всем, что касается их подлинной целевой установки.

В систему, обеспечивающую прием и передачу поколенческой эстафеты, в постсоветский период была заложена чудовищная мина под названием «освобождение от обременений». Эту мину взорвали.

Именно такой взрыв, уничтожив прогрессивное как якобы обременительное, запустил регресс в качестве единственной реальной альтернативы прогрессу.

Я назову несколько причин, по которым прием и передача эстафеты были нарушены.

Причина № 1 ― было сказано, что родители ― это «совки», обладающие ненужным и вредным опытом, перестающим быть условием адаптации. Что от них эстафету перенимать опасно и вредно. При этом не было сказано, от кого ее надо перенимать.

Причина № 2 ― сами родители сильно засомневались в том, стоит ли передавать детям свой «совковый» опыт. А ну как это повредит новому поколению?

Причина № 3 ― очень многие родители оказались в ситуации слабой вписанности в новую жизнь. И они наглядно демонстрировали детям эту слабую вписанность. Достаточно было одного этого, чтобы отвратить детей от перенимания опыта предшествующего поколения.

Причина № 4 ― родители не только проявляли слабину в том, что касается дееспособности в новых условиях. Они еще и по-человечески капитулировали перед новыми веяниями. То есть переставали выполнять свой человеческий долг, приравненный к «совковой» дури. Семьи рушились, родители спивались или деградировали, дети это видели. Какая эстафета, помилуйте!

Причина № 5 ― оказалось скомпрометировано всё, позволяющее осваивать и развивать опыт предшествующего поколения. Ну ты его освоишь, разовьешь ― и что дальше? Ты станешь лохом, изгоем, ты проиграешь то социальное состязание, которое одно лишь способно, в случае, если ты его выиграешь, подарить тебе то, что эпоха предъявила в качестве единственно желанного ― грубое, брутальное, полуживотное материальное благополучие.

Хоть какие ты таланты ни прояви в том, что касается созидания, хоть чему ни обучись в плане этого самого созидания, никакого достойного места в новой жизни ты не завоюешь.

А завоюешь ты его, только вырастив когти и клыки, обрастя шерстью, разрушив всё, что должна дать эстафета поколений, поскольку всё это ― мораль, культура и прочее ― помеха на пути озверивания и преуспевания.

Можно перечислять и далее причины, породившие крах эстафеты поколений. Но и сказанного достаточно для того, чтобы понять, какой именно дубиной регресса долбанули организаторы постсоветской жизни по прогрессу как таковому. И по его важнейшей части ― производительным силам. Притом что главной из этих сил, повторю еще раз, является человек.

И когда создатели всего этого ужаса говорят о том, что с тех пор много воды утекло и нельзя всё время ссылаться на прошлое, то хочется спросить:

«А вы не видели людей с серьезной родовой травмой? Вы считаете, что мы не должны обсуждать связь этой травмы с нынешним состоянием уже взрослых людей, потому что много воды утекло?»

Мне возразят, что на смену поколению, чье детство пришлось на 1990-е, пришли новые поколения. Да, это так, но новые поколения столкнулись с неким состоянием своих родителей, передающих им эстафету. А это зачастую очень пагубное состояние. И в каком-то смысле механизм регресса от поколения к поколению не просто воспроизводится, а совершенствуется.

Таково положение дел в том, что касается главного слагаемого производительных сил ― человека.

Но то же самое касается и такого дополнительного слагаемого, как основные фонды, то есть здания, машины и механизмы.

А также слагаемого, именуемого функциональными производительными силами.

(Продолжение следует.)