Повесть о двух инженерах. Первый — человек строек первых пятилеток, рожденный, воспитанный, состоявшийся в эпоху великой индустриализации. Второй был рожден в той стране, которую первый строил и защищал, но которую застал уже на излете, и состоялся, когда страны той уже не было.

Второй слушал рассказ тестя-фронтовика о батальоне, комбатом которого тот был, и ощущал, что чего-то у него нет, как будто обокрали его. А чего нет, понять не мог. Но, быть может, воздух, которым он дышал в детстве, заставлял его думать и искать украденное.

10-я Хабаровская гвардейская дивизия ВДВ была брошена на форсирование Днепра в октябре 1943 года у села Мишурин Рог — в первом эшелоне. Стояли насмерть. Комбат стоял, как у мартена, и сгорел. Сегодня на той стороне Днепра, где-то между селами Мишурин Рог и Днепрово-Каменка, есть братская могила и обелиск тем, кто в октябре 1943 года шел через Днепр. Кладет ли кто на ту могилу сегодня цветы?

Почему?! Что заставляло этих людей бросать себя в прямом смысле в топку? Эти вопросы без ответа остались у второго с того майского дня, когда тесть каялся перед семьей за свое малодушие в последнем бою их батальона. А было ли малодушие? Но фронтовик себя не простил и помнил об этом всю жизнь.

Только в предвоенном 2021 году второй дал себе ответы на те вопросы.

«Тан…цу…ют все!!!»

Фрагменты повести «Мишурин Рог» о битве за Днепр 1943 года

1

Третья рота поднялась с правой окраины высоты и двинулась по раскисшему от дождя склону — им надо было пробиваться через немцев, уже зашедших батальону и роте в тыл справа. Политрук бежал в цепи, грозя пистолетом куда-то в небо, полы его перепоясанной ремнями шинели были углами заткнуты за ремень — это придавало его фигуре вид бывалого окопника и давало свободно шагать. Его очки запотели от дождя, и он на ходу, как будто стирая пот, проводил рукавом шинели по стеклам и продолжал идти.

— Дружнее, товарищи. Еще метров сто и «ура!» — говорил он, задыхаясь.

Из серой кисеи дождя вдруг завыли мины, но чуть раньше, остановив чавканье ног, в небо взметнулись черные кусты вздыбленной земли и человеческих тел. Кто-то падал на колени, кто-то бухался на бегу в мокрую, пожухлую траву лицом. Командир роты упал за мгновение до разрыва, осколки пронеслись мимо, на телогрейку, на каску падали и падали комья земли. Он приподнялся на руках, набрал в грудь воздуха и заорал:

— Рротаааа! Вперед!

А потом, оглядев жмущихся к земле бойцов, заорал на срыве:

— Ураааа!

Вскочил и кинулся вперед. Бойцы было начали вставать, где-то закричали «ура!», но через несколько шагов снова в небо взлетела земля, комроты еще шел, а телогрейка на нем уже топорщилась белой ватой, и потом белое становилось красным. Еще мгновение он стоял и упал, как шел.

Рота залегла прямо там, под воем и разрывами мин, скованная параличом страха. Политрук Овчаров лежал среди бойцов, уткнувшись лицом в траву, зажмурив изо всех сил глаза. Потом он заставил себя открыть глаза, машинально протер очки и поднял голову. Мальчишка-взводный, который прибыл в роту с пополнением две недели назад, лежал недалеко, подтянув коленки к животу и руками закрывал голову.

— Взводный! — проорал Овчаров.

Взводный смотрел на него из-под рук и часто-часто мигал.

— Поднимай роту!

Тот закивал, а сам сильнее руками голову закрывал, потом вдруг глянул на комиссара и уж готов куда угодно, хоть в бездну шагнуть, — вытянулся, на локтях приподнялся, чтоб вскочить… Политрук видел это, глаза, тонкую шею из мокрого ворота телогрейки и, еще не осознавая зачем, снял очки и встал среди взрывов на дрожащую землю.

— За нашу советскую Украину!!! — Он успел это крикнуть, сделав только три шага, но не успел крикнуть «ура»… Его увидела рота, на него смотрел с земли не успевший встать взводный. Потом началось то, что, наверно, не смог бы объяснить ни один тактик, — только что прижатая к земле рота, подхваченная чем-то могучим, встала и пошла вперед сквозь дождь, падая на землю, вставая со звериным рыком: «Ррааааа!!!» Взводный бежал и орал, разрывая рот: «Уррра!!!» А по склону вслед за ротой медленно текли красные ручьи.

Политрук Овчаров, согнувшись пополам, упал на бок, потом завалился на спину и смотрел в небо совершенно беззащитными близорукими глазами. Это был его первый и уже единственный бой.

А по тонкому телефонному кабелю через скрип наводок над высотой 177.0 звучали голоса двух комбатов.

— Бог! Почему не стреляешь?! Третью роту минами накрыли.

— Не вижу я!

— Квадрат 3, по улитке 6. Углы сам посчитай. На связи.

Над склоном, над головами бойцов третьей роты зашелестели шрапнельные снаряды и рвались где-то за пеленой.

— Бог, на полградуса доверни влево… Так бей. Бей, родной!

— Не забыли нас, выручили славяне. Щас мы, мы щас!!! — кричала с каждым шагом рота, и снова над склоном несся звериный рык: «Рааааа!!!»

— Бог, добре. Отбой! Наших зацепишь.

2

Лида торопилась, она ползла через грязную траву к развороченной траками канаве, часто дышала, поднимала голову и смотрела на идущих прямо на нее эсэсовцев. Где-то слева непрерывно строчил MG, и немцы спокойно шли под его прикрытием, стреляя от живота на любое движение. Лида искала глазами Лёньку — рядом с торчащими в небо голыми ветками лещины она заметила два уголька его глаз. Лёнька показал ей пальцем на немецкого пулеметчика — над бугром был виден только вороненый ствол с вырывающимся огнем и каска в пятнистом чехле — и ударил себя кулаком в грудь. Лида кивнула в ответ. Она видела в перекрестие прицела обросшее щетиной лицо одного эсэсовца, второй, наверно, еще не брился — белесый пушок покрывал его бледное лицо с ярко-розовым румянцем на щеках. Лёнька выстрелил первым, вторым был выстрел Лиды. Она в последний момент перевела прицел с белобрысого на второго. Он смотрел кровавым лицом в небо и, уже падая, стрелял из автомата куда-то. Белобрысый парень стоял мишенью, и палец советской девушки застыл на курке. Немцы отходили — чужие, пятнистые, в добротных камуфляжах, в перчатках и касках с кожаными ремешками — они отходили, оглядываясь и сплевывая на чужую им землю. А парень стоял, как приговоренный, опустив автомат, боясь сделать шаг.

Тишину разорвал вой летящих с неба мин. Закрывая небо, в котором уже плыло среди туч мутное солнце, летели комья украинского чернозема. Лида прижалась щекой к дрожащей земле и не закрывала свои черные глаза — так, наверно, смотрят перед расстрелом, прижимаясь щекой к стене.

Ветер шевелил траву, рябил воду в разъезженных колеях, черный дым метался по горизонту, и, кажется, ни одной живой души не могло быть на том склоне. Сергей бежал чуть пригнувшись, пружинисто отталкиваясь ногами, сжимая в правой руке ППШ, по-хозяйски оглядывая каждую борозду, воронку. Его тело знало, когда упасть на живот и ползти, а когда надо встать и бежать. В глубокой колее от колес горящего невдалеке немецкого бронетранспортера Сергей наткнулся на Лёньку. Тот часто дышал сквозь зубы, камуфляж был бурым от крови, а грудь свистела при каждом выдохе.

— Она там, — между вдохов, задыхаясь, прошептал он и махнул рукой в сторону. — Уноси ее. Она плакала.

Серёга кромсал ножом уже засохший, в запекшейся крови Лёнькин камуфляж, разодрал пуговицы на телогрейке и прямо поверх тельника клал вату, и она становилась красной. Когда он, как смог, намотал поверх ваты бинт, Лёнька лег на спину.

— Патроны оставь.

— Лёнька, я вернусь за тобой. Ты слышишь? — Сергей достал из подсумка два диска и отдал в руки товарища, потом, словно толкнул его в спину кто-то, сжал голову Лёньки руками.

— Зуб даю, вернусь.

Лида лежала в красной луже, раскинувшись спиной по оплывшему краю канавы. Она зажимала обеими руками низ живота и смотрела на Сергея уже отплакавшими огромными черными глазами — она ждала его и боялась.

— Уходи, — прошептали сухие, искусанные губы.

Он шумно ступил в воду, нагнулся, стал разнимать руки, а она мотала головой и твердила:

— Нет! Нет! Нет! Нет!

Он взял Лиду, как ребенка, на руки, закинул ее винтовку на плечо, крутанулся в кровавой жиже, ища глазами пропавший путь, и побежал по убитому полю, закрывая ее своей широкой спиной, а она прижималась щекой к его телогрейке, летела, летела и прятала лицо на его груди. Это было их танго.

Перед куском прожженного брезента, закрывавшим вход в батальонный лазарет, их встретил Григорян, он был в одной гимнастерке с закатанными до локтей рукавами, из его нагрудного кармана блестели колечки хирургических ножниц.

— Клади у входа, — устало велел Григорян.

Лида еще держалась руками за Сергея, смотрела ему в лицо, как будто говорила «не отдавай меня», а потом, на земле, закинув голову и затравленно глядя на военфельдшера, она выплакала:

— Не дам! — Григорян пытался развести ее руки, но она вдруг ударила его как могла, еще и еще раз:

— Не дам!

— Да держи ты ее! — получив кулаком в грудь, проорал Григорян.

Сергей стоял рядом на коленках и растерянно смотрел, потом, как в воду, навалился на Лиду, прижал к земле, а она мотала головой, и глаза плакали в небо и… вдруг замерла. Он прижался щекой к ее щеке, и так лежали они.

— Все, отпускай, — услышал он голос Григоряна. Военфельдшер смотрел в сторону и протирал куском красного бинта руки.

— В пах ее, — а сам все тер бинтом руки, — крови много потеряла. Я ей морфин вколол, — Григорян говорил и не смотрел на Лиду. — Понесли, — и кинул кровавый комок за бруствер. Сергей посмотрел на Лиду сверху — ровные витки бинтов через вату закрывали тело, что-то кровавое болталось по краям.

— Сам я, — не узнав свой голос, сказал Сергей и, как перышко, с колен поднял Лиду.

— Там слева есть место.

В вырытой наспех яме, которая была лазаретом, вдоль стенок прямо на земле лежали раненые, в центре ямы стоял оцинкованный бак с водой и развернутые, залитые кровью носилки. Сергея встретили из темноты глаза Оли — она сидела на коленках рядом с раненым и оглянулась на свет из распахнутой брезентовой занавески. Раненый жадно хватал воду из медной кружки в ее руках. Лучик света сквозь дырку в плащ-палатке согревал кусок примятой кем-то земли — туда Сергей и положил Лиду. Ее лицо скрыла тень, а лучик осветил черные пальцы, лежащие на груди. Сергей тихо снял с себя телогрейку, накрыл девушку — она спала и ему показалось, что губы ее улыбались. Было тихо, только чья-то бессильная грудь с хрипом хватала воздух. Он сильно-сильно зажмурил глаза и тут, как из другого мира, отделенного куском брезента, ударил длинными очередями наш «максим». Сергей выскочил в траншею, там мутное солнце ослепило его и сквозь резь в глазах он увидел цепь наступающих немцев.

— К ружью! — услышал он команду взводного и смотрел туда, где оставил Лёньку. — К ружью! — услышал снова между очередями.

Вот оно, ПТРД, торчит стволом в небо, стрелок воет, зажав лицо руками. Правая рука нащупала под бруствером патрон, лязгнул затвор… Серёга стрелял, пока его рука находила патроны, а дальше стало тихо, только Димитрич продолжал стрелять из карабина, упорно целясь через свои замазанные грязью очки.

Павловский видел, как с ходу разворачивалась новая атака немцев, как из подъезжающих крытых грузовиков выскакивали автоматчики, унтера махали руками и что-то кричали. Комбат задержал бинокль — ему показалось знакомым лицо. Унтер шел по жиже, отмахивая левой рукой, на нем была молодцевато, чуть набок надетая фуражка со сбитой по-фронтовому тульей. Рядом, фырча синим выхлопом и перемалывая гусеницами землю, разворачивался бронетранспортер, но унтер даже не оглянулся, а продолжал отмахивать рукой и все смотрел в даль, мимо Павловского, как будто видел там что-то и к этому шел.

— Бог! Бог, как у вас? — комбат говорил в трубку, не опуская бинокль.

— Абзац, комбат, — услышал он голос командира батареи после длинных-предлинных секунд.

Полещук говорил, стоя на коленях перед телефоном. Ветер трепал ему волосы, а он трогал рукой голову и искал глазами фуражку. Выкаченное из орудийного дворика орудие стояло на прямой наводке. За левой станиной, среди блестящих медью гильз, лежал заряжающий, наводчик опирался руками на орудие, смотрел в небо и часто мигал обгорелыми ресницами и не мог никак проморгать. Окопы прикрытия угадывались по пологой канаве без конца и начала.

— Будет продолжение с красной строки? — Павловский говорил намеренно медленно, пытался держать себя, когда время неслось уже в глаза огнем автоматных очередей.

Полещук не спешил отвечать — оба комбата умели считать время. Он смотрел за бронещиток — там чадили в небо подбитые немецкие танки, что-то двигалось, рычало, но ему, кажется, было все равно, что это двигалось на него.

— Жаль, комбат, не успели мы с тобой посидеть за столом, — он вдохнул полной грудью и сказал на выдохе — у меня два заряда шрапнели.

— Поделись. Мне жаб встретить нечем. Орудие вдоль фронта можешь развернуть?

— Один я, комбат. Наводчик без глаз… Мы постараемся, — Полещук сказал и положил трубку.

Со стоном, с надрывом сухожилий они пытались завести станины орудия влево. Полещук схватил лом и начал им, как рычагом, сдвигать правую станину.

— Витяй! Ты только приподними ее! Милый!!! Приподними ее!

Наводчик обнимал железо руками, глядел в небо и рвал, рвал себя.

— На раз, два! Витяй! Раз, два, — разносилось над позицией, — раз! Раз! Раз, — и на каждый раз орудие поворачивалось хоть на градус.

— Все, Витяй. Уходи! — Полещук уронил лом, подошел к наводчику, который прижимался щекой к станине и никак не мог унять дрожащее тело.

— Витяй, ползи прямо до ямы, — Полещук вдруг захлебнулся от накатившей любви к этому парню, упал рядом с ним на колени и почему-то стал вытирать ему глаза, щеки, обнял, — брат, пойдем, пойдем, — твердил он и отрывал от станины. Они ползли рядом на четвереньках к тому, что осталась от орудийного дворика. Витяй спотыкался и все задирал голову к небу,

— Ты где, комбат? — поняв, что ползет один, спросил наводчик. Полещук стоял и смотрел ему вслед,

— Ползи прямо, не сворачивай, — сказал Полещук и не мог отвернуться.

Покачиваясь, он вернулся к орудию, встал у бронещитка, оглядел сектор стрельбы, потом все на автомате — припал к прицелу и настроил углы наведения, вернулся к снарядному ящику, взял предпоследний снаряд и загнал в открытый затвор.

— Выстрел, — прошептал он себе и дернул спуск. Повернулся и подошел к не добежавшему со снарядом бойцу — тот лежал лицом в землю, обмотка тянулась за ним, а снаряд лежал у его вытянутых вперед рук. Полещук поднял снаряд, — последний, — он не сказал, он знал это и задышал широко открытым ртом, оглянулся на свою батарею. — Аааа! — снаряд в затворе.

— Выстрел!

Павловский стоял в траншее с опущенным в землю стволом ТТ и смотрел на немцев, идущих на него в посветлевшей от мутного солнца дали. Он знал — батальона у него нет, но с надеждой поглядывал на ласкающие глаза клочки голубого неба.

— Должны же наши начать штурмовку!!! — шептал он себе. — Фатхутдинов не дошел, наверно это так, — он искал объяснения, оглянулся на Днепр, — а Быстрых? — Синева кружила голову, и, как последний аргумент, что армия наступает, издалека доносился стук топоров. В самый этот момент в небе зашелестел заряд шрапнели и разорвался в пятнистой цепи, а через секунды снова шелест и разрыв. Немецкие бронетранспортеры все так же рычали и месили землю, но тем, кто напряженно смотрел на них из траншеи, после шрапнельных разрывов казалось, что тихо, только доносились стоны и всхлипы еще живых раненых врагов.

— Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, — услышал Павловский за спиной знакомый голос Нефёдова, обернулся, готовый от радости сгрести связиста руками, но сдержал себя. Иван стоял перед ним, забыв заправить телогрейку в ремень, его пальцы чуть дрожали у мокрой пилотки, и струйка пота стекала с прилипшего ко лбу черного чубчика.

— Спасибо, уже проверил. Где Бажутин? — Павловский не выдал голосом накатившего чувства… быть может, глаза.

— Миной его, — виновато, нелепо улыбнувшись, доложил Иван, — не живой он, товарищ капитан, — сказал и вытер рукавом воду с лица.

Павловский отвернулся, он не мог смотреть на мальчишку и сказать ничего не мог — он глядел за бруствер. Там снова в сизом дыму вставали пятнистые силуэты, атака продолжалась.

— Нефёдов, дублируйте связь! — Павловский дал команду подчеркнуто сухо.

— Товарищ капитан? — Иван хотел сказать, что там, наверно, никого нет, но это «наверно» остановило его.

А Павловский властно смотрел на него — аккуратный, верхняя пуговка его офицерской гимнастерки начищена и застегнута, только белый подворотничок стал серым.

— Боец! Дублируйте связь. Бегом!

— Есть, — Иван вытянулся в струнку, неловко повернулся через левое плечо и увидел усыпанное гильзами дно траншеи и притихших бойцов — без касок, грудью прижавшихся к брустверу. Он шел и оглядывался на них, как из другого мира, — он тут, а они за чертой. Пригнувшись к земле, тем же путем, что был пройден им час назад с сержантом Бажутиным, он бежал снова увешанный кабелем, катушка скрипела у земли и становилась все легче, правая рука отчаянно дергала застревающий на скрутках кабель. — Щас, этот конец кину… должно хватить? — соображал он на бегу, а в глазах все стояли бойцы без касок, он оглядывался назад и уже не видел их. До конца жизни они снились Ивану.

Павловский шел по траншее, на ходу передернул затвор ТТ — время сжималось, и мерила его не секундная стрелка, а вал немецкой атаки. Комбат глядел на этот ползущий вал, и в это время разрывная пуля снайпера разворотила в клочья левый рукав его телогрейки. Белая вата становилась красной, кровь текла горячим ручьем по пропавшей ладони. Павловский оседал по стенке траншеи и все смотрел на спины своих бойцов, а горло не слушалось его и тихо выло от боли. Он не слышал, как пронеслось над траншеей:

— Комбата ранило! — Горизонт качнулся, и черная пелена в глазах закрыла все.

— Потерпите, товарищ капитан, — услышал комбат грудной женский голос и кусал воротник телогрейки, чтобы не заорать.

Вера скальпелем, как могла, аккуратно резала ватник, и ее руки становились красными и липкими.

— Пожалуйста, товарищ капитан, нам только до лазарета дойти, там Григорян поможет, — быстро говорила она и, подсев под его правую руку, вела комбата по траншее. Все куда-то летело, в ушах нарастал страшный звон, и комбат не чувствовал ног.

— Тут садим, — пробилось сквозь звон в ушах.

— Это Григорян, он поможет, он поможет, — сознание Павловского кидалось за надеждой, и он прижимался виском к холодной стенке траншеи. Перед глазами блестели никелем ножницы Григоряна, они летали и пропадали.

— Инструментарий! — Павловский услышал голос военфельдшера.

Перед входом в лазаретную яму Вера оглянулась на фронт — совсем рядом, она видела их лица, поднимались темные фигуры немцев. Она невольно крест-накрест прижала руки к груди.

— Инструментарий! — кричал Григорян.

Не обращая внимания на отчаянную стрельбу, он резал кровавую гимнастерку комбата, тампоном в блестящем зажиме мыл мясо. Павловский смотрел на торчащий из земли корень, водил сухим языком по губам и не чувствовал губ, страшно хотелось пить и кружило голову. Он слышал короткие, как краденые, очереди ППШ и здоровой рукой искал ТТ, мотал ей по дну траншеи, а он был зажат в ладони.

Сергей еще в горячке передернул затвор, надавил пару раз на спуск — бесполезно, диск был пуст. К траншее двигались немецкие каски, внимательные глаза врага смотрели в глаза Сергею, немцы уже начали доставать припасенные за ремнями гранаты с длинными рукоятками. «Максим» справа молчал. Димитрич снял свои очки-велосипед и засунул за пазуху.

Они все знали, что делать — не дать забросать себя гранатами. Лейтенант первым поднялся над траншеей с саперной лопаткой в левой руке — он был левша. Сергей шел, держа свой ППШ за ствол, как дубину, и вдруг проорал во все горло:

— Тан…цу…ют все!!!

Сержант Семёнов вышел со своей «светкой» — перед тем он обтер пилоткой крышку ствольной коробки, потрогал штык-нож, и заиграла винтовка у него в руках, как любимая барышня.

Остатки первой роты и отделения «охотников» шли молча и улыбались.

Оля не видела, что было за бруствером, ее глаза блестели в черной дыре брезентовой занавески и, кажется, застыли навсегда. Григорян склонился над комбатом, а Вера на четвереньках ползла по изгвазданному сапогами, осколками, пулями пятачку перед входом в лазаретную яму.

— Товарищ капитан, морфина нет.

— Лейтенант, вы не думаете…

Оля слышала это и смотрела в глаза подруги. Она не видела немца, ее глаза уловили рывок Григоряна, как он широко раскинул руки, заслоняя комбата, и распоясанную гимнастерку с кровавой строчкой через всю грудь.

— Девки, не смотрите!!! — орал Димитрич и ручищами свертывал шею тому немцу.

Оля слышала крик Димитрича, а перед глазами Вера, устыдившись своего малодушия, взяла в руки лежащий на земле ППШ и встала, и тут же села у стенки траншеи, поджав коленки к самой груди. У нее было белое лицо, и кровь топила подошвы ее сапог.

Павловский зубами перевел затвор ТТ в положение стрельбы и, шатаясь от стенки к стенке, шел по траншее. По скользкому выходу он выполз на бруствер, встал, подняв ТТ для стрельбы, и так стоял, почти ничего не видя от боли.

Отто все так же сжимал автомат в правой руке, мимо него уходили те, кто остался жив, а на бруствере не взятой ими траншеи стоял перетянутый красными от крови бинтами знакомый ему человек с готовым стрелять пистолетом.

Никто не стрелял, расходились, чувствуя, что стрелять в спину не будут.

Ветер трепал волосы на голове комбата, толкал его в спину, кружил и через пелену боли доносил от Днепра удары сотен топоров, звуки тяжелой, смертельной работы.

Димитрич нес на руках лейтенанта. Глаза лейтенанта глядели в небо, и оно качалось, качалось, качалось.

— Ваты, сколько есть. Ему живот распороли, — хрипло сказал Димитрич, скользя по черной земле остатка траншеи, встал на колено и осторожно положил лейтенанта на землю.

— Ты, лейтенант, только не засыпай. — Востриков, как бы говоря «да», бессильно закрыл глаза.

— Лейтенант! Не спи! — орал Димитрич на всю траншею.

Ножницы с трудом резали пропитанный кровью камуфляж, Олины руки дрожали, тонкие пальцы срывались по кровавому никелю.

— Дай, я, — не вытерпел Димитрич и своим ножом принялся распарывать ткань. Оля кинулась за ватой, наткнулась глазами на лежащих рядом Веру и Григоряна и встала.

— Не стой, сестричка, — услышала за спиной Димитрича и шагнула за кусок брезента — знала, что ваты нет и бинтов с гулькин нос, рвала свою ночнушку, а в глазах стояло белое лицо Веры.

Потом они в четыре руки затыкали рану и бинтовали. Востриков смотрел широко открытыми детскими глазами на Димитрича и что-то шептал через кровавые пузыри.

— Говори громче. Только не спи.

— Письмо… Маме…

— Сам отправишь, — Димитрич снова поднял лейтенанта и, отодвинув плечом брезент, спустился в тишину лазаретной ямы. На него из темноты с разных сторон блестели глаза раненых. Димитрич их узнавал, но только не помнил, когда они ушли, — да вот же, живые.

— Здравия желаю, мужики, — смешав устав с гражданкой, бодро приветствовал товарищей и осторожно уложил лейтенанта головой к стенке, прямо напротив входа — места другого не было. Уйти сразу не мог, встал на колени, еще оглядел лейтенанта:

— Ты дотерпи, главное, и не спи, — Востриков качнул головой из темноты.

— Помнишь Лермонтова? В школе учили. «Люблю отчизну я, но странною любовью…»

— Наизусть не помню. Димитрич, ты мне ТТ достань. У меня обойма в заначке есть, — лейтенант сказал и закатил глаза к потолку. Димитрич обеими ладонями сильно гладил его по лицу, от лба к ушам.

— Не спи, лейтенант. «Бородино» помнишь! Говори, громко. Говори! «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» — Димитрич читал стихотворение и вытаскивал из кобуры лейтенанта ТТ. Где заначка-то?

— В сапоге. В левом. Сними их.

На землю упала обойма. Димитрич отщелкнул пустую обойму, вставил новую и отдал пистолет в протянутую руку лейтенанта.

— Говори, лейтенант. Товарищи тебя послушают. Так, товарищи?

Из-за бака с водой донесся голос:

— Пусть читает, я может, тоже чё вспомню.

— Да. Я буду.

Димитрич встал, уже повернулся идти и услышал знакомый голос комроты:

— Димитрич, скажи хоть — как там?

— Комбат на месте, — сказал и вышел.

Павловский стоял, навалившись здоровым плечом на стенку траншеи, — где-то вдали белым пятном колыхалась Оля.

— Санинструктор, — тихо позвал комбат, — санинструктор! — уже не сознавая себя, шептал в землю, как орал Павловский.

Белое пятно летело все ближе, через муть в глазах он увидел Олино лицо.

— Сестра, пожалуйста, дайте спирт.

Чемодан Григоряна с инструментарием был иссечен в щепки, но в пробитой зеленой фляжке еще булькала жидкость — набралась полная пробка. Комбат, не морщась, выпил из рук девушки эту каплю. Тонкие струйки заблестели в углах его рта.

— Спасибо, — сказал и снова прижался щекой к земле.

Оля не знала, чем может помочь, и вдруг провела ладонью по седому виску.

— Идите к раненым, — Павловский уже смотрел на втоптанный в землю среди гильз телефонный кабель и, оттолкнув себя от стенки траншеи, пошел к желтеющим щепками зеленым патронным ящикам. У телефона он встал на колени, попытался разжать пальцы на рукоятке ТТ и разжать не смог — стоял, согнувшись к земле, а пистолет качался в согнутой руке. Тонкие пальцы сестрицы помогли ему. Он смотрел на нее, потом снял трубку и надавил на зуммер:

— Бог. Бог… — трубка шумела наводкой. Он ударил по зуммеру еще и еще раз, — Бог! Бог! Бог!

Полещук слышал шаги идущих к пушке фашистов — было тихо, они шли без выстрелов. Он сидел на станине за бронещитком, зажав, что было сил, рычажки на гранатах, и ждал, когда они подойдут ближе, и, когда это настало, он встал и шагнул навстречу, его руки с гранатами двигались в такт шагам, гимнастерка была застегнута на все пуговки, а ремень он не нашёл и распоясанную гимнастерку с подтеками высохшего пота свободно раздувал ветер.

— Красная строчка, — последнее, что он сказал.

Пулемет с немецкого бронетранспортера дал длинную очередь, гильзы сыпались по броне. Два взрыва осыпали землю осколками.

В это время Лёнька полз в полной воды колее. Эта рыжая, в масляных разводах, жижа охлаждала лицо, и, кажется, становилось легче дышать. Он видел идущих цепью немцев, пальцем протирал оптику, но муть оставалась на линзах.

— А! — прорычал и взял на прицел. Лёнька не мазал — два выстрела — и снова он полз, полз к чадящему черным дымом бронетранспортеру. До спасительных рваных колес оставалось чуть-чуть, когда на него вышли два эсэсовца. Лёнька стрелял навскид два раза — и оба раза точно. Потом он лежал, собирая силы, и думал, что в магазине патронов нет и надо брать автомат, но сил повернуться не было. И все-таки он повернулся, стянул с шеи ППШ. Когда он мог уже коснуться рукой обугленной ребристой резины, длинная автоматная очередь прибила его к земле, кто-то перешагнул и пошел дальше.