На такую необычную тему, как легализация эвтаназии, можно смотреть с разных позиций. С христианской позиции это нечто предельно безобразное. Убийство — смертный грех. Самоубийство — тоже, но без возможности покаяния. Что тогда такое склонение к самоубийству?

Кажется, что тема слишком груба для таких тонких координат. Можно попробовать ввести две совсем упрощенные координаты: жизнь — смерть и право — обязанность. Общество — это объединение людей, в котором сталкиваются их интересы. Возможны 4 варианта.

1. Человек хочет жить, и общество тоже хочет, чтобы человек жил. Это естественное состояние.

2. Человек хочет жить, но общество почему-то не хочет, чтобы этот человек жил. Исключим преступников, которые прямо угрожают обществу. Тогда естественный пример — гитлеровская Германия, которая объявила, что некоторые люди «нерентабельны».

Чтобы защититься от такой «борьбы за жизнь», прямо декларируется, что каждый человек имеет право на жизнь. В наших координатах в такой декларации есть двоякий смысл.

Во-первых, указывается общий приоритет жизни над смертью. Например, все понимают, что нужна уголовная статья за убийство, но пока никому не приходило в голову ввести наказание за спасение жизни.

Во-вторых, косвенно защищается индивидуальное право человека свободно распоряжаться своей жизнью, в том числе и «правом» расстаться с ней. С точки зрения закона это потенциальное право не нуждается в специальной защите, ведь невозможно удержать от суицида дееспособного человека иначе, как в боксе с мягкими стенами в психиатрической клинике. Право же на смерть недееспособного человека ничтожно, так как действует презумпция права на жизнь. Так мы переходим к следующему варианту:

3. Человек не хочет жить, но общество всё еще хочет, чтобы он жил.

Здесь есть тонкая грань дееспособности и недееспособности безнадежно больных, которые находятся в том состоянии, когда сознание работает, а способности что-то сделать нет. Выходящее за христианские рамки «милосердие» спрашивает: не нужна ли этим людям в этой связи особая помощь? Лукавство этого «милосердия» становится понятным позднее, когда начинается борьба за права таких людей. И когда эти права распространяются и на тех, кто недееспособен просто в силу возраста.

4. Человек не хочет жить, и общество тоже не хочет, чтобы человек жил. Здесь речь уже идет о праве и обязанности умереть. Как возникает обязанность умереть?

Не всегда можно разделить право и обязанность. Например, чтобы полноценно реализовать право на труд, необходимо заявить об обязательности труда. То же с образованием, и даже с правом на отпуск.

Как только жизнь перестает быть обязанностью, автоматически страдает и право на жизнь. Если зашла речь о добровольном уходе из жизни для всех желающих — значит, страдает право на жизнь каждого. А если речь зашла об эвтаназии детей, то есть о «праве» смерти, которым распоряжается кто-то посторонний, — значит, речь уже не о праве ребенка, а о праве общества, или, для ребенка, обязанности. Как в традиционном обществе можно говорить об обязанности детей слушаться родителей, так и в случае детской эвтаназии можно говорить об обязанности детей умирать по желанию опекунов.

На что нацелено общество в этих координатах? В Японии уже сейчас рекомендуют умирать во благо нации. В Бельгии эвтаназия одобряется большинством населения. Суицидальный «туризм» в Цюрих становится и популярным, и одобряемым. Сообщения о том, что «эвтаназия» часто происходит помимо воли убиваемого, почему-то плохо доходят до сознания общества.

Получается, что речь идет не просто о варианте 3, как это декларируется, а уже о ситуации ценностного неразличения жизни и смерти, когда уравниваются все четыре варианта. Общее мнение оказывается таким, что при взгляде со стороны общества уничтожение людей — норма, а при взгляде со стороны убиваемого нет четкого желания жить.

Это происходит в условиях ультраправого разогрева Европы, когда велики шансы появления нового фашизма, а известные (запрещенные в России) исламистские организации уже сейчас готовы к массовой резне. Получается, Запад готов к смерти и покорно примет ее из профессиональных рук. И будет только просить, чтобы «таназия» была «эв-», то есть чтобы всё прошло комфортно. Либо всё же «очнется» по типу варианта 2, а значит, присягнет фашизму.

Хотелось бы также отметить, что в Конвенции о правах человека от 1950 года говорится, что право человека на жизнь не действует в случаях, когда человека приходится убить «для защиты любого лица от противоправного насилия». С учетом новых «околоправовых» веяний, где возникли «экономическое насилие», когда родители не дают ребенку деньги на развлечения, и «психологическое насилие», когда заставляют делать уроки, — можно представить себе, что нормой станет и убийство родителей при отнятии у них детей, якобы для «защиты» последних от «насилия». По крайней мере, принцип «защитных предписаний» уже обозначил движение в сторону отмены любых прав «бытовых насильников» и тех, кто в этом еще только подозревается. Вспомним и о практике, когда детей у матерей забирают полицейские с электрошокерами, а также о случаях смерти самих отнятых детей, за которые почему-то не ответил никто.

Таким образом, складывается приоритет права на комфорт (на свободу от неприятностей) над правом на жизнь (которая не может состоять из одних только удовольствий).

Если общество изолирует индивида на том основании, что любое взаимодействие людей чревато неприятным опытом («насилием» того или иного вида), то люди неизбежно окажутся абсолютно одиноки. И от бессмысленности такой жизни согласятся на любую эвтаназию, особенно если она будет подаваться как лекарство от депрессии. Тогда уже никто не удивится отнятым детям, с горя режущим руки. Отчаянный шаг покажется уже не признаком беды, а всего лишь маленьким штрихом на коротком и бессмысленном пути.