И Слабостью рожденные три птицы — Уныние, Отчаянье, Тоска, — три черные, уродливые птицы — зловеще реют над его душою и все поют ему угрюмо песнь о том, что он — ничтожная букашка, что ограничено его сознанье, бессильна Мысль, смешна святая Гордость, и — что бы он ни делал, — он умрет!   М. Горький, «Человек»

В ряду многочисленных утопий, повествующих нам о будущем человечества, одна стоит особняком. «Утопия усталого человека» Хорхе Луиса Борхеса. Это не социалистическая, не коммунистическая и не капиталистическая утопия. Это утопия гностическая. Для людей других взглядов, соответственно, антиутопия.

«Не следует множить род человеческий. Кое-кто думает, что человек есть божественное орудие познания вселенной, но никто с уверенностью не может сказать, существует ли само божество. Я полагаю, что сейчас обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное или общее и одновременное самоубийство людей всей земли».

В этой истории нет «счастливых детей», топящих свою скуку в бесконечной череде удовольствий. В «Утопии усталого человека» речь идет о медленно угасающем человечестве, примирившемся с экзистенциальной скукой. Люди, полные холодной отрешенности, отказываются от прогресса, от полетов в космос, истории и времени, от самой жизни.

«Мы хотим забыть прошлое, пригодное разве что для сочинения элегий. У нас нет памятных дат, столетних юбилеев и изображений умерших… По достижении ста лет индивидуум может презреть и любовь и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх перед смертью. Он занимается одним из искусств, философией, математикой или играет в шахматы сам с собою. Если захочет — убьет себя. Человек — хозяин собственной жизни и собственной смерти».

Написана сама утопия очень тонко. Скука, тоска, ведущая к смерти, овеяна столь романтическим флером, что неподготовленный читатель, особенно в юности, не увидит ничего ужасного в том, что люди будущего считают Адольфа Гитлера «филантропом».

Есть версия, что интерес к Борхесу с его специфическим взглядом на мир неслучайно возник в 50-е годы XX века, когда человечество прошло через ад двух мировых войн. Именно тогда многие решили, что Бог дважды доказал собственную смерть, допустив такие зверства. Вторая мировая война показала, что в человеке под «тонкой пленкой культуры» может скрываться черт знает что. Как написал Теодор Адорно в своей «Негативной диалектике»: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование. Вопрос о том, не было ли все это божественным промыслом, не следует ли все это безгневно и покорно принять, еще раз распространяет на жертвы [Освенцима] приговор, который Ницше много лет назад вынес идеям».

В той же работе Адорно мы находим: «Отчаяние — последняя идеология, обусловленная исторически и социально…» Разочарование в человеке, отчаянье были естественным следствием той новой правды о человеке, которую обнажила Вторая мировая война. Никто ведь по-настоящему не исследовал вопрос возникновения фашизма и не ответил на вопрос «что это было такое». Ни христиане, ни коммунисты, которые победили фашизм, а потом и сами исчезли.  Людям показалось, что они неизлечимо больны, окончательно и бесповоротно. И, конечно, непонимание большинством корней и сути фашизма стало еще одним козырем в руках тех, кто очень хотел запустить эпидемию тоски в масштабах человечества. Ведь, скрывая от пациента истинную причину болезни, гораздо легче навязать ему мысль, что она неизлечима. А следовательно, и смирение и преклонение перед собственным нездоровьем.

В том числе, через культуру. Культуру не просто скуки, но «культуру смерти». В конце XX века у антигуманистов уже была надежная почва под ногами: развал СССР сделал их несказанно сильными.

Примеров талантливых произведений искусства, посвященных теме всепроникающей скуки, бессмысленности жизни и красоты смерти, немало. Набралась целая армия тех, кто поднял разрушение на свои знамена.

Лично на меня в свое время большое впечатление произвела «Меланхолия» Ларса фон Триера, где показаны две сестры, по-разному реагирующие на надвигающуюся катастрофу. Одна из сестер не хочет умирать, пытается бороться, другая хладнокровно ждет смерть как неизбежное. Невыразимо прекрасное неизбежное. Именно этот холодный покой в ожидании грядущего «избавления» романтизирует режиссер, тогда как все действия другой сестры он изображает ненужной, отвратительной суетой. Если ты не обладаешь достаточным количеством иммунитета, то ты определенно начинаешь сочувствовать той из сестер, которая находится в тихом и романтичном меланхоличном ожидании.

Романтизация скуки и романтизация смерти стали даже неким общим местом для новой художественной культуры. И на тех, кто пытается говорить о гуманизме, смотрят с удивлением и недоверием. Слишком сильна «культура смерти», и ей не противопоставлена «культура жизни». Слишком много новых Андреевых (с поправкой на масштаб личности, конечно), но видим ли мы новых Горьких?

Да и о гуманизме надо сегодня говорить по-новому, потому что старый гуманизм себя исчерпал. Как справедливо заметил мой знакомый, мы уже не можем просто так развесить по стенам картины Петрова-Водкина и цитировать советских писателей, потому что это ничего не донесет до людей, травмированных распадом Советского Союза. Нужно что-то другое, обновленное, сильное. Надо вдохнуть жизнь в культуру, только для этого надо сначала вдохнуть жизнь в себя, найти ее источник…