Анализируя двойственность образа Великой Матери, Нойманн пишет: «Даже для молодого бога Великая Мать является судьбой. Тогда насколько же это истинное для младенца, сама сущность которого заключается в том, чтобы быть придатком ее тела».
Отдавая дань юнгианству с его особым отношением к ранним периодам становления человеческой личности, всему тому, что происходит в утробе матери и так далее, Нойманн констатирует, что такая связь Великой Матери со своим сыном-младенцем «наиболее ярко выражается в «до-человеческих» символах, где Мать является морем, озером или рекой, а младенец — рыбой, плавающей в окружающей его воде».
Переходя от этих внутриутробных взаимоотношений матери и ребенка (мать — море, ребенок — нечто плавающее в этом море, каковым является утроба матери), Нойманн снова возвращается к наиболее интересующим его и уж тем более нас религиоведческим аспектам обсуждаемой темы: «Маленький Гор, сын Исиды, Гиацинт (герой древнегреческой мифологии, любимец бога Аполлона — С. К.), Эрихтоний (уже обсуждавшийся нами змееподобный царь Афин, которого родила мать-земля Гея — С. К.), Дионис, Меликерт, сын Ино (герой древнегреческой мифологии, мать которого, Ино, обезумев по воле жены Зевса богини Геры, бросилась в море вместе с сыном, который был спасен и превращен в морское божество — С. К.), и бесчисленное множество других любимых детей — все они подвластны всесильной Матери Богине. Для них она всё еще остается благодетельной родительницей и защитницей, молодой Матерью, Мадонной».
Нойманн задействует в своих построениях образ Мадонны. При этом христианская Мадонна возникает на тысячелетия позже тех божественных матерей, которых он перечисляет выше. Это значит, что Мадонна для Нойманна — не привязана к конкретной фигуре матери Иисуса Христа. Нет, этот образ задействуется для того, чтобы, введя его в оборот, противопоставить добрую Великую Мать — Мадонну — некоей злой Великой Матери. Нойманн оговаривает, что на этапе, задаваемом перечисляемыми им выше материнско-сыновними отношениями (Гор, Гиацинт, Эрихтоний и т. п.) еще не существует «никакого конфликта, ибо первоначальное нахождение в материнском уроборосе является состоянием ничем не прерываемого взаимного блаженства».
Считаю необходимым оговорить, что это не единственная психоаналитическая версия внутриутробного взаимодействия матери и ребенка. Что в психоаналитике существуют и гораздо более мрачные версии. Но эта тема увела бы нас далеко, поэтому, сделав такую оговорку, продолжаем рассмотрение нойманновских построений.
Итак, согласно этим построениям, сначала существует внутриутробное младенчество, которое в последующем воспринимается как сосуществование младенца и Мадонны, а потом начинается нечто более мрачное. Потом, если верить Нойманну, «ребенка ожидает тот же рок, что и следующего за ним влюбленного подростка: его убивают. Его жертвоприношение, смерть и воскрешение являются ритуальным центром всех культов жертвоприношения детей».
Я предлагаю читателю вспомнить оргию, которую видит герой Томаса Манна Ганс Касторп. Заблудившемуся в снежной пустыне юноше, родившемуся в конце XIX века, снится, что он оказался в древнегреческом храме, где некие чудовищные старухи, очень напоминающие гётевских Матерей, пожирали младенца, исполняя некий чудовищный культ. Перекинув мост между рассуждениями Нойманна и образами Томаса Манна, я продолжаю анализировать Нойманна: «Бахофен описывает тех, кто рожден от матери, и кто осознает, что происходит лишь от матери и земли, как „печальных по своей природе“, ибо увядание и неизбежность смерти являются одной стороной уробороса, в то время как вторая означает рождение и жизнь. Колесо мира, гудящий ткацкий станок времени, Богини Судьбы, колесо рождения и смерти — все эти символы выражают ту печаль, которая правит жизнью юного Эго».
Итак, на первой фазе — полное внутриутробное блаженство, основанное, как утверждает Нойманн и его юнгианские собратья, на полном позитивности слиянии плода и матери.
На второй фазе — постепенное осознание ребенком своей неполной слитости с матерью, не превращающееся в осознание абсолютной отделенности от нее.
На третьей фазе, как считает Нойманн, «зародыш Эго достиг определенной степени самостоятельности. Эмбриональная и инфантильная стадии закончились, но, хотя подросток уже не противостоит уроборосу просто как дитя, он всё еще не сбросил его сюзеренитет (то есть, подросток всё еще находится под властью уробороса — С. К.)».
«Такие персонажи, как Аттис, Адонис, Таммуз и Осирис ближневосточных культур (Аттис — возлюбленный богини-матери Кибелы, Адонис — возлюбленный богини Афродиты, Таммуз — сиро-финикийское божество, аналогичное Адонису, Осирис — древнеегипетский аналог названных выше божеств — С. К.) не просто рождены матерью; напротив, этот аспект полностью заслоняется тем, что они являются любовниками своих матерей: их любят, убивают и хоронят, мать оплакивает их, а затем возрождает через себя. Фигура сына-любовника сменяет стадию зародыша и ребенка. <...> Но пока он (сын-любовник — С. К.) еще недостаточно силен, чтобы противостоять ей (матери — С. К.), он уступает ей, умирая, и прекращает свое существование. Мать-возлюбленная превращается в страшную Богиню Смерти. <...> Суть подобных взаимоотношений обобщена Бахофеном».
Напоминаю читателю, что Бахофен (1815–1887), к которому всё время апеллирует Нойманн, — это швейцарский этнограф, исследовавший остатки доисторического быта у италийских народов и создавший в своей работе «Теория материнского права» некую модель первобытного матриархата. К этой модели апеллировал не только Нойманн. К ней же апеллировал Фридрих Энгельс в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Впоследствии многие положения Бахофена были опровергнуты, Бахофена обвинили в некоем влечении к мистике и символике, были оспорены его трактовки древних мифов. Однако Бахофен остался авторитетом постольку, поскольку наряду с другими авторами начал всерьез рассматривать историю семьи как таковой, функционирование института семьи в первобытных обществах и так далее.
Нойманна интересуют определенные положения Бахофена, которые он излагает, что называется, один к одному. Вот это изложение Нойманном определенных положений Бахофена: «Мать предшествует сыну. Женское — первично, в то время как мужская созидательность появляется лишь впоследствии в качестве вторичного явления. Вначале появляется женщина, а мужчина „рождается“. Первичной исходной величиной является земля, основная материнская субстанция. Все видимые создания исходят из ее лона, и только впоследствии происходит разделение полов, только потом действительно появляется на свет мужская форма. Таким образом, мужское и женское не возникают одновременно; это — явления разного порядка. <...> Женщина первична, мужчина — лишь то, что выходит из нее. Он является частью видимого, но постоянно меняющегося сотворенного мира; он существует только в тленной форме. Женщина живет как вечное, самодостаточное, неизменное; мужчина же, развиваясь, подвергается постоянному разложению. Таким образом, в сфере физического мужской принцип занимает второе место, подчиняясь женскому. В этом состоит прообраз и оправдание гинекократии (власти женщины, то есть матриархата — С. К.); в этом — корень той вековечной концепции бессмертной матери, которая соединяется со смертным отцом. Она остается вечно неизменной, в то время как от мужчины до бесконечности множатся поколения».
Приведя длинную цитату из Бахофена, Нойманн снабжает ее своим далекоидущим резюме, согласно которому «молодые мужчины, выбранные Матерью в качестве своих любовников, могут оплодотворить ее, они даже могут быть богами плодородия, но фактически они остаются всего лишь фаллическими супругами Великой Матери, трутнями, служащими пчелиной матке. Их убивают, как только они выполнят свой долг оплодотворения».
В истории не раз возникало желание сравнить устройство человеческого общества с устройствами сложных зоосоциальных систем, таких как муравейник или пчелиный улей. Нойманн здесь отдает дань подобным попыткам, авторы которых любуются совершенством зоосоциальных систем и страдают от несовершенства человеческого социума. А также постоянно задаются вопросом, нельзя ли так воздействовать на человеческое общество, чтобы оно сдвинулось в нужную сторону и превратилось в безупречный зоосоциальный организм, такой как пчелиный улей, термитник или муравейник, — ведь как было бы хорошо, если бы удалось это сделать.
К сожалению, я не имею здесь возможности изложить все зоосоциальные модели, авторы которых скорбят о несовершенстве антропосоциальной модели, резко уступающей по многим параметрам термитнику, пчелиному улью и даже муравейнику. Поэтому, прокомментировав утверждение Нойманна, согласно которому мужчины — это трутни, служащие пчелиной матке и убиваемые после того, как они оплодотворят эту матку, я двигаюсь дальше вслед за автором, который утверждает, что именно по причине такой роли мужчины в человеческом матриархате «юные боги-партнеры (оплодотворители Великой Матери — С. К.) всегда появляются в форме карликов. Пигмеи, священные на Кипре, в Египте и в Финикии — территориях Великой Матери — имели тот же фаллический характер, что Диоскуры, Кабиры и Дактили, включая даже фигуру Гарпократа (в Древней Греции, которая, как считают специалисты, неверно интерпретировала образ бога Хора, Гарпократ — это бог молчания — С. К.). Сопровождающая змея — и ее таинственная сущность — также является символом оплодотворяющего фаллоса. Именно поэтому Великая Мать так часто связана со змеями. Не только в крито-микенской культуре и ее Греческих ответвлениях, но даже еще в Египте, Финикии и Вавилоне, а также в Библейской истории о Рае змея является спутником женщины.
При раскопках в Уре и Эрех в самом нижнем слое были обнаружены примитивные изображения очень древних культовых фигур Матери Богини с ребенком, где оба имеют змеиные головы. (Эрех — это один из древнейших городов Вавилонии, в клинописных надписях именуемый Урук. Ур — один из древнейших шумерских городов-государств древнего южного Междуречья. Древнейшие слои археологических раскопок, проведенных в этих городах, относятся к IV тысячелетию до нашей эры — С. К.)».
Рассматривая данную фазу, следующую непосредственно за двумя предыдущими, Нойманн обращает внимание на то, что «на этой стадии у мужчины нет никакой мужественности, нет сознания, нет духовного Эго <...> все эти юноши (любовники Великих Матерей, пожираемые ею — С. К.) со слабым Эго и отсутствием индивидуальности не обладают своей собственной судьбой, а имеют лишь судьбу общую; они пока еще не являются индивидами и поэтому не ведут индивидуального существования. Только ритуальное... <...> Юноши, олицетворяющие весну, принадлежат Великой Матери. Они ее рабы, ее собственность, потому что они рожденные ею сыновья».
Разобрав все аспекты так называемой третьей фазы, соединив построения Бахофена с собственными построениями, Нойманн, наконец, выходит на главное и утверждает, что «Существенная характеристика этой юношеской стадии Эго — то, что женщина в аспекте Великой Матери воспринимается как обладающая отрицательным очарованием. Особенно распространенными и хорошо выраженными являются две ее черты: первая — кровавая и дикая сущность Матери Богини, вторая — ее могущество как колдуньи и ведьмы.
Почитаемая от Египта до Индии, от Греции и Малой Азии до самой черной Африки Великая Мать всегда считалась богиней преследования и войны, ее обряды кровавы, ее праздники — оргиастичны. Все эти черты существенным образом взаимосвязаны. <...> Лоно земли требует удобрения, а кровавые жертвоприношения и трупы — пища, которая ей больше всего по вкусу. Это — ужасный аспект, смертельная сторона сущности земли. В самых ранних культах плодородия окровавленные куски умерщвленной жертвы раздавались как драгоценные дары и подносились земле, чтобы сделать ее плодородной. Такие человеческие жертвоприношения ради плодородия существуют по всему миру абсолютно независимо друг от друга в ритуалах Америки и Восточного Средиземноморья, в Азии и в северной Европе. Повсюду в ритуалах плодородия и человеческих жертвоприношений ведущую роль играет кровь. Великий земной закон — что не может быть жизни без смерти, был рано понят и еще раньше представлен в ритуале. Это означало, что укрепление жизни можно было купить только ценой жертвенной смерти. Но слово „куплено“ на самом деле — более позднее и является фиктивным логическим обоснованием. Резня и жертвоприношение, расчленение и кровавые дары предоставляют магические гарантии земного плодородия. Мы неправильно понимаем эти обряды, если считаем их жестокими. Для ранних культур и даже для самих жертв эта последовательность событий была необходимой и самоочевидной».
Я не буду здесь оспаривать утверждения Нойманна, согласно которым все архаические земледельческие культуры являются культурами, базирующимися на кровавых оргиастических культах, предполагающих жертвоприношение вообще и детские в частности.
Вряд ли у кого-то в XXI веке может возникнуть желание идиллически описывать глубочайшую древность, в рамках которой человек еще только отделялся от животного мира и противопоставлял себя ему. Чай, не XVIII век. Все мы насмотрелись огромного количества архаических артефактов (настенной и иной живописи, а также скульптуры и т. п.), в которых, извиняюсь, кровища хлещет, тела разрываются на части... И при этом не только гид, но и местный ученый, стремясь реабилитировать свою древнюю цивилизацию, лепечет: «Прошу вас посмотреть на это условно. Это символизирует то-то и то-то». Помилуй бог, какая символизация?! Натурализм высшей пробы. Нет, сейчас рассуждать о мудром и добром архаичном дикаре уже не может никто. Расшатать нашу человечность (она же — гуманистичность) описанием ужасов, господствовавших в тот момент, когда человечность с трудом отделялась от звериности, — невозможно. Потому что для этого надо сделать нас сегодняшних рабами этих истоков, надо доказать, что подобные истоки нас полностью обусловливают. Что, в сущности, и пытался сделать Юнг. А как же — архетипы... коллективное бессознательное... Оно ведь властвует над тонкой пленкой обычной гуманистической человечности и в любой момент готово эту пленку прорвать. А значит, единства позиций не будет никогда. Оно и не нужно тем, кто всё это изобретает или избирательно демонстрирует. Потому что одни будут говорить о необходимости от этого избавиться с помощью глубочайших психоаналитических процедур. А другие будут говорить, что от этого избавиться нельзя.
Натуры, тяготеющие к гуманистическому существованию, будут собираться в храмах весьма двусмысленной юнгианской гуманистичности, где их сначала будут подвергать освобождению от диктата коллективного бессознательного, а потом ввергать в уроборическое состояние.
Натуры же другого типа получат оправдание своей античеловечности в том, что человечность как таковая вообще не существует и полностью находится под диктатом уроборических магических заклинаний. Ну, так эти натуры и предадутся данному диктату. И будут осуществлять кровавые расчленительные оргии, а не задумчиво глядеть на древние настенные и скульптурные изображения.
Тем, кто считает иначе, предлагаю хотя бы посмотреть фильм «Каннибал». Оптимист возразит мне, сказав, что нельзя свести всё человечество к двум модификациям юнгианской капитуляции перед архаикой, каковой является то, что я только что представил в виде весьма условной модели.
Конечно, сегодня всё человечество свести к этим двум видам капитуляции нельзя. А завтра? Если те, кто формирует будущее человечества, не сделают ставку на регресс и на вовлечение современного человечества в натуральную архаику, сплетенную с постмодернизмом, то и завтра никакой тотальной капитуляции перед архаическим этапом собственного функционирования у человечества не будет.
А если именно на это сделана ставка теми, кто формирует будущее человечества? Если те, кто сделал на это ставку, достаточно сильны? Что тогда? И что мы на самом деле видим? Разве мы не видим на сегодняшних экранах колоссального потока строго определенной продукции, целью которой может быть только вовлечение человека в то, что Нойманн описал как его кровавое прошлое. И разве не такого же вовлечения жаждал нацизм? Разве он не на это делал ставку? Разве не ориентация на своеобразную, далеко не психоаналитическую, вполне кровавую «капитуляцию перед архаикой» диктовала нацистам прославление Ницше или Гёте?
Так какова же судьба гуманизма в XXI столетии? Он должен капитулировать перед определенной кровавой архаикой? Сам отвечаю на свой же вопрос. Гуманизм уже капитулировал бы перед этой кровавой архаикой, если бы не коммунизм и не СССР. Крах коммунизма и СССР делает такую капитуляцию — в ином варианте, представляющем собой сильно модифицированный, еще более оккультно жестокий нацизм, приправляемый сентиментальными воплями, — высоковероятной. Не предопределенной, конечно. В судьбе человеческой нет никакого предопределения. Воля свободна. Но вероятность плохого исхода, каковым является, конечно, капитуляция перед кровавой архаикой, увеличилась после краха коммунизма и СССР на порядок.
А превращение классического либерализма в постмодернистскую слизь, влекомую к кровавой архаике и абсолютно лишенную даже либерально-буржуазных гуманистических табу, делает мрачный вариант еще более высоковероятным. А когда такое превращение классического либерализма в двусмысленную и бессильную пакость достигло апогея? Ясно когда — после 1991 года. Так ведь? Тут ведь дело не в симпатиях автора, это по факту так.
Вдумаемся: с одной стороны, человеку всё больше угрожает капитуляция перед роботом. Человека насыщают теми или иными имплантами. Описывается, какие именно чипы будут внедрены в его мозг для того, чтобы он смог скачивать туда содержание суперкомпьютеров. Всех, кто этому противостоит, называют ретроградами.
И в самом деле, по большей части этому противостоят ретрограды. Потому что те, кто обладает здоровым отторжением подобных вариантов, и впрямь избыточно классичны. А значит, им всегда могут сказать: «Вы тормозите прогресс, который сразу на всей планете не затормозишь. А значит, вы обрекаете свою часть планеты на пожирание другими частями, в которых такого торможения не будет».
При этом лукаво умалчивают о том, что подлинный человек никогда не может капитулировать перед машиной, потому что он обладает естественным, а не математическим языком, недостижимой для самой совершенной ЭВМ метафоричностью этого языка, а, значит, и мышления, а, значит, и способностью к высокоэффективному программированию самого себя. А также программированию того, что программирует самого себя. И так далее.
Но такого подлинного человека, он же — новый человек коммунистов, хотят изгнать и изгоняют с исторической сцены, превращая тем самым эту сцену не только в постмодернистскую, но и постисторическую (опаснейшее сочетание двух «пост-», вслед за которыми идет и третье — «постиндустриализм, понимаешь!»).
А при таком изгнании сущностного коммунизма, то есть подлинного человека, не способного капитулировать перед машиной, возникает человек неподлинный, который перед машиной обязательно капитулирует. Пусть не сейчас, а через столетие. Оно пройдет как миг единый.
Это всё — о том, как машина давит человека.
А теперь о том, как его давит зверь. Мы только что убедились в том, как он его давит, знакомясь с текстами Нойманна. Он его давно так давит. И конечно же, у истоков Нового времени именно Гёте во весь голос сказал о том, что надо уступить этому давлению и назвал такую уступку вечной женственностью, движением к Матерям... Противопоставил разум зеленеющему древу жизни. Какой жизни? Той, которую Нойманн описал?
В теории это было сделано Гёте и его последователями, включая Ницше. А на практике осуществлено нацизмом, который не зря благоговел перед Гёте и Ницше, что абсолютно не означает необходимости поставить знак равенства между Гиммлером и Гёте, например.
Но, во-первых, гиммлеры приходят и уходят, а Гёте остается.
Во-вторых, осталось главное — это сдавленность человека с двух сторон — со стороны машины и зверя. В XXI веке это еще усилилось.
А в-третьих, Гиммлер немыслим без Вирта. А кто сказал, что подлинный путь оккультного нацизма — это путь к гётевским Матерям? Вирт это сказал. И много чем подкрепил. И не он один ведь это сделал. Так что давайте еще почитаем Нойманна — не для того, чтобы поднабраться психоаналитических юнгианских знаний, а для того, чтобы вглядеться в наше будущее, в судьбу этого самого «гуманизма».
Нойманн сообщает нам, что основным явлением, оправдывающим на определенных этапах архаики «верования о связи между женщиной, кровью и плодородием, по всей вероятности, является прекращение менструальных кровотечений во время беременности, из которых, с архетипической точки зрения, строился зародыш.
Эта интуитивно прочувствованная связь лежит в основе взаимоотношений между кровью и плодородием. Кровь означает плодородие и жизнь, точно так же, как кровопролитие означает потерю жизни и смерть. Следовательно, первоначально пролитие крови было священным действием, будь то кровь дикого животного, домашнего животного или человека. Чтобы быть плодородной, земля должна пить кровь, и поэтому для увеличения ее силы совершались кровавые возлияния. Но владычицей кровавой зоны является женщина. Она владеет кровавой магией, которая заставляет течь жизнь. Поэтому одна и та же богиня очень часто является повелительницей плодородия, войны и охоты».
Я уже говорил читателю о том, что представители школы Юнга, как и сам создатель этой школы, являются людьми с крайне высокой общефилософской и религиоведческой компетенцией. И что они этим отличаются как от представителей школы Фрейда, так и от представителей гуманизированного неофрейдизма (Фромм, Адлер, Хорни и т. д.)
Тем не менее, не могу не сказать, что приравнивание богинь плодородия к богиням охоты мне лично представляется не до конца убедительным. Но на этом этапе исследования я не хочу дискутировать с Нойманном и той школой, ярким представителем которой он является. Я хочу внимательнейшим образом ознакомиться с позициями этой школы по причинам, которые только что изложил. Раз автор считает, что богини плодородия и богини охоты могут быть тождественны, возьмем временно на вооружение эту точку зрения и последуем далее за авторской мыслью.
(Продолжение следует.)