В предыдущих статьях о воинском пути Суворова мы закончили наше описание на сражении у Козлуджи, молдавского городка, позже получившего название Суворово и носящего его по сей день. В ходе рассказа мы фиксировали также появление наиболее значимых элементов суворовской системы тактико-стратегических идей, из которых позже была составлена знаменитая «Наука побеждать».
Описанный период жизни и воинской деятельности Суворова в каком-то смысле можно считать подготовительным, поскольку главные и самые выдающиеся его победы впереди. Тем не менее сейчас, как нам кажется, целесообразно осмыслить описанный этап деятельности Суворова, обсудить его итоги и результаты и только после этого переходить к рассказу о новых этапах деятельности этого великого полководца.
В самом деле, к тому моменту деятельности Суворова, до которого мы, так сказать, добрались, то есть к 1774 году, суворовская доктрина уже окончательно сложилась. Более того, Суворов уже открыл и освоил общие законы войны. И главное — состоялось осознание Суворовым своего предназначения, своей миссии в качестве полководца и военного мыслителя. В силу этого правомочно осмысление феномена Суворова на основе уже имеющихся сведений об определенном этапе деятельности этого полководца и определенном этапе формирования его творческой личности.
Ко времени сражения у Козлуджи Александру Васильевичу исполнилось 44 года. О нем идет слава как об удачливом, но чудаковатом полководце, и лишь наиболее проницательные люди, такие как Румянцев, Потемкин и сама Екатерина понимают, что Суворов уже фактически перевернул представление своей эпохи и о русской армии, и о военном деле вообще.
В чем же заключается его система? Два ее основных слагаемых — это суворовская тактика и суворовская система воспитания солдат.
Тактика, как мы уже говорили, была для своего времени невиданной, но неизменно эффективной. В ее основе были: предельно быстрые перемещения войск к месту сражения (быстрота); точное знание всех слабых сторон противника (разведка, т. е. глазомер); творческий, а не по уставу, план сражения; решительное, невзирая ни на какие трудности и опасности, его исполнение (натиск) и, наконец, настойчивое и последовательное преследование разбитого противника.
Для такой тактики потребовалось создание новых форм организации войск — отсюда зарекомендовавшая себя атака в форме пехотных каре либо колонн, прежде всего, в штыки. Затем умелое маневрирование артиллерийским огнем (в основе — для поддержки атаки пехоты, при необходимости — сосредоточение для прорыва обороны противника), новые, активно наступательные виды атак кавалерии, выделение специальных подразделений метких стрелков-егерей, действующих то рассыпным строем, то сконцентрированных на нужном направлении, и многое другое.
Вторым слагаемым была система воспитания войск, и она также была революционной. Можно быть уверенным, что без солдата, воспитанного по-суворовски, не могла быть воплощена и суворовская тактика.
Любой воспитатель всегда исходит из того, каким именно человеческим материалом он располагает. И преобразует этот материал, исходя из его свойств, отдавая себе отчет в том, что тут не бывает ни одних плюсов, ни одних минусов. Суворов в виде человеческого материала располагал представителями современного ему русского православного крестьянства. Не только понимая умом, но и будучи в сердечном плане созвучным такому человеческому материалу, Суворов построил военное воспитание на нескольких главных принципах.
Во-первых, солдат должен понимать не только то, какие воинские артикулы он выполняет (развертывание подразделения из походного порядка, его перестроения и т. д.), но и зачем он их выполняет. Благодаря такому пониманию суворовские солдаты в бою не ждали команд о перестроении, а сами, без всякого приказа, восстанавливали строй. И на врага вновь надвигалась сплоченная сила батальона, который, казалось, только что был рассеян. Думается, это производило сильнейшее впечатление на врага.
Во-вторых, солдата обучали так, чтобы ни одно из возможных событий реального боя не было для него неожиданным. Пехотные батальоны подвергали учебным атакам конницы с фронта, с флангов, с тыла, артиллерийским обстрелам холостыми зарядами, они штурмовали любые фортификационные укрепления, преодолевали всевозможные естественные преграды, — и не только под огнем условного противника, но и в любую погоду, днем и ночью. Точно так же тренировали конницу и артиллерию — и в итоге каждый солдат знал, что ни в каком сражении он не столкнется с ситуацией, которую бы не осваивал во время воинских учений.
В-третьих, всячески избегали упражнений, которые позволяли бы солдату даже думать об отступлении, и, наоборот, максимально практиковались те упражнения, которые развивали в солдатах упорство, бесстрашие, решимость, находчивость, готовность к активному наступлению. Недаром Суворов запретил даже упоминать слово «отступление», а оборону считал лишь этапом, предшествующим наступлению.
Врожденные моральные качества русского солдата вполне согласовывались с этими суворовскими базовыми принципами. Терпение и способность переносить огромные тяготы помогали ему в ходе тяжелейших «суворовских переходов», а сама битва была чем-то сродни крестьянскому труду — пахоте или жатве. Вошедшая же в поговорки смекалка, быстрая сообразительность русского солдата позволяли ему уверенно ориентироваться в мгновенно меняющихся условиях боя.
Наконец, главное, чему обучал Суворов, — чтобы солдат как можно меньше боялся смерти, шел вперед, несмотря ни на что. Злопыхатели делают из этого странный вывод, что он пытался искоренить инстинкт самосохранения. Это, конечно, глупость. Инстинкт самосохранения искоренить невозможно. А вот задействовать его можно по-разному. На любую опасность человек инстинктивно реагирует либо наступательно, то есть идя ей навстречу, либо убегая от опасности, либо впадая в паралич. Суворов убедительно доказывал солдатам, что лучший способ реагировать на опасность — наступательный. Что уцелеть можно с наибольшей вероятностью именно в этом случае. И что оборонительная застылость или бегство не спасают от опасности, а, наоборот, усугубляют ее.
Становится понятно, как вытекает из такого подхода то предпочтение к штыковому бою, которое воспитывал в солдатах Суворов. Дело вовсе не в воспитании жажды убийства (в чем также упрекали Суворова, ибо штык в умелых руках — оружие страшное, практически без исключения смертельное). Дело в необходимости проявить ту предельную человеческую наступательность, которая как раз и является стихией штыкового боя. Об этом, кстати, много сказано в русской и советской литературе. Семен Гудзенко, например, писал, что в штыковой наступательный бой ведет солдат, в том числе, и чрезмерная мучительность выжидания. «Мы не в силах больше ждать», — писал он, считая именно это состояние преддверием штыковой атаки. Суворов исходил из подобного понимания механизмов человеческой психики, которые можно и должно использовать для штыковой атакующей победительности.
Понятно, что в результате такого воспитания суворовская армия «отличалась духом такого высокого упорства, что в самых отчаянных положениях не только не падала духом, но не допускала даже мысли, что может не победить врага», — пишет М. Драгомиров.
Наконец, помимо тактики и воспитания солдат, была и еще одна составляющая, без которой не объяснить железной закономерности суворовских побед — мы говорим о невероятном влиянии самой личности Суворова.
Современники многократно говорят об этом его качестве, правда, в большинстве случаев с недоумением и даже с осуждением — да, мол, снискал к себе безграничную любовь простых солдат, но чем? Своими чудачествами, выходками, тем, что прыгал через стулья и кричал петухом. О чудачествах Суворова мы еще скажем, но вот с безграничной любовью надо разобраться сейчас. Наиболее близкий современный термин для такого качества был бы «харизма», иначе говоря, «высокий авторитет исключительно одаренной личности, способной почти гипнотически действовать на людей».
Но мало сказать «харизма Суворова», надо понять, в чем именно она заключалась. На мой взгляд, главное, из-за чего солдаты считали Суворова чуть ли не высшим существом и шли за ним в кромешный ад сражения, было в том, что для него не было ничего невозможного. Для него не было тайн в военном деле, он насквозь видел все слабости противника, его воля была непоколебима, его военная система не давала сбоев. А поскольку он сам внутренне был абсолютно убежден в победе и верил в своих солдат, то и они верили ему безгранично. В своей знаменитой картине «Переход Суворова через Альпы» Суриков, как мне кажется, уловил и выразил именно это — преодоление невозможного самим Суворовым и верившими в него солдатами.
Предварив этим осмыслением феномена Суворова переход к описанию новых этапов суворовской деятельности и оговорив необходимость еще раз вернуться к обсуждению феномена Суворова, мы переходим к описанию деятельности Александра Васильевича в последующий период.
Русско-турецкая война закончилась подписанием Кючук-Кайнарджийского мира (которым Османская империя осталась недовольна и стремилась пересмотреть), а Суворов заработал себе, кроме долго мучившей его лихорадки, славу генерала, решившего в последнем сражении участь всей компании.
В августе того же 1774 года его срочно отзывают из Молдавии по высочайшему повелению с заданием взять в плен Емельяна Пугачева, восстание под руководством которого полыхало в Поволжье. Опасность считалась настолько серьезной, что от «набега разбойника» начали укреплять Москву — по приезде на Ивановской площади Суворов увидел пушки. Говорили даже, что императрица лично намерена возглавить защиту города.
Генерал Панин, командовавший правительственными войсками, боровшимися с восстанием, смог выделить Суворову всего 50 человек, с которыми ему надо было прорваться через бунтовавшие поволжские уезды. «Но с какой опасностью бесчеловечной и бесчестной смерти! Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных», — вспоминал позднее Суворов. Пока Суворов пробирался к Казани, крестьянская армия была разгромлена правительственными силами, а сам Пугачев бежал в уральские степи. Суворов бросился в погоню, за девять дней проскакав по его следам 600 верст и догнав Пугачева у Большого Узеня. Но там все свершилось без участия Суворова — уральские казаки сами связали Пугачева и сдали властям.
Подобные обстоятельства противоречат всему тому, что говорилось неоднократно о беспощадности подавления Суворовым крестьянского восстания Пугачева. Никакой такой беспощадности не было хотя бы потому, что в этом не было необходимости. Порученный ему захват Пугачева Суворов осуществил без всяких репрессий. А все дальнейшее, включая и целыми верстами тянувшие вдоль дорог виселицы, переименование местности Яик в Урал (чтобы памяти не осталось), запрет даже упоминать о смуте — осуществляли Екатерина и правительство, а не Александр Васильевич.
Более того, Суворов затем почти год обеспечивал умиротворение огромной территории, где происходило восстание, и действовал максимально мягко, «сам не чинил, ниже чинить повелевал ни малейшей казни... Моими политическими распоряжениями буйства башкир и иных без кровопролития прекращены».
(Продолжение следует.)