Если утверждение Д.Урнова о том, что Бахтин — католик, справедливо (а никто это утверждение не оспорил), то возникают, по меньшей мере, два вопроса.
Первый вопрос: что такое католичество Бахтина?
У нас нет информации о том, что его отец или мать исповедовали католицизм (во всяком случае, явно). Речь, таким образом, идет не о семейной традиции, когда сын естественным образом наследует при рождении религию своих родителей, а о самоопределении Бахтина, о сделанном им сознательном выборе.
Мы уже не раз говорили о том, что Бахтин не принял Октябрь 1917 года. В советское время — во всяком случае, до начала «оттепели» — быть католиком было небезопасно. Ибо католики неизбежно соотносились с враждебным СССР Ватиканом, воспринимались как потенциальная пятая колонна Запада. Отсюда неослабевающая подозрительность советской власти по отношению к ним. В этой ситуации стать католиком (если только ты не выходец из католической семьи) в каком-то смысле означало зафиксировать свою непримиримую враждебность к красному, чуждость ему, отделенность от него.
Не исключено, однако, что Бахтин сделал свой выбор еще до Октября 1917 года. Тогда акценты смещаются. И речь идет прежде всего о том, что это был выбор не в пользу традиционного для России вероисповедания.
Широко известны имена русских интеллектуалов, перешедших в католицизм либо тяготевших к нему: философ Петр Чаадаев, философ Владимир Соловьев, поэт-символист Вячеслав Иванов... Но в какой мере того же Петра Чаадаева, например, можно считать католиком? Действительно ли он порвал с православием? Но даже если он полностью порвал с православием (хотя свидетельства на этот счет разнятся) и перешел в католицизм, его католичество, по меньшей мере, крайне своеобразно. Сам Чаадаев указывал, что его религия «не совпадает с религией богословов». А свой религиозный мир называл «религией будущего», к которой устремлены все современные ему «пламенные сердца и глубокие души». Католичество ли это? (Оговорюсь, что ставя такой вопрос, я далека от намерения навести масонско-конспирологическую тень на русско-католический плетень.)
В данной статье мы не будем обсуждать, чем обусловлено обращение Бахтина в католицизм, и о католицизме ли вообще тут речь. Потому что обсуждать всё это имеет смысл, только ответив на второй вопрос, к которому мы сейчас и перейдем (с тем, чтобы в дальнейшем попытаться точнее ответить на первый вопрос).
Второй вопрос я бы сформулировала так: как католичество Бахтина соотносится с его безусловной симпатией к Франсуа Рабле, работавшему на разрушение католицизма?
Данный вопрос тянет за собой целую цепь вопросов. Был ли сам Рабле католиком? Почему разрушительные действия Рабле не были пресечены? Точнее, почему те, кто защищал католицизм и пытался пресечь эти действия, оказались в итоге парализованы? Кто их «обесточил»?
Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется перенестись в XVI век.
Книга Рабле «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги знаменитейшего Пантагрюэля» — первая из книг, ставших впоследствии частями его романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», — вышла в 1533 году под псевдонимом Alcofribas Nasier (анаграмма имени François Rabelais). Вторая книга — «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» — увидела свет год спустя, в 1534 году.
Сюжет был выбран автором под влиянием народной лубочной книги «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», изданной незадолго до того, как он приступил к написанию собственного сочинения. «Хроники», помимо того, что опирались на фольклорные предания, содержали сатиру на героические рыцарские романы. Интерес читателей к «Великим и неоценимым хроникам» был огромным — по сообщению Рабле, за два месяца было продано этой книги столько, «сколько не купят Библий за девять лет».
Так что с пропагандистской точки зрения Рабле (а роман Рабле, безусловно, был информационным оружием, и потому рассматривать его с такой точки зрения — правомочно) действовал очень грамотно. Обратившись к популярным, полюбившимся читателю персонажам и сюжетам, он сходу обеспечил себе широкую аудиторию.
При этом, сделав главными действующими лицами великанов, частично воспроизведя некоторые сюжеты и т. п. он позаимствовал лишь внешнюю канву «Хроник». А вот идейное содержание его сочинения, как подчеркивает известный советский исследователь творчества Рабле А. Дживелегов, «ни у кого не было заимствовано... Оно было не вполне легальным и потому было замаскировано, хотя и не настолько, чтобы внимательный читатель <...> не разглядел его. Это прежде всего целый ряд смелых пародий на Библию в описании чудес... Это затем насмешки по адресу пап, совсем еще недавно сошедших со сцены, — Александра VI и Юлия II. Это постоянные нападки на католицизм, на католическую церковь, на культ, на проповедников, на процессии и в то же время постоянное подчеркивание, что настоящая проповедь Евангелия должна совершаться «чисто, просто и полностью», то есть так, как у протестантов, притом у протестантов докальвиновских, не имевших еще официальной церкви...» (выделено мною — А.К.).
В первой из опубликованных книг Рабле о Пантагрюэле все эти вещи «встречаются на каждом шагу», «сливаются в определенную декларацию свободной веры, примыкающей к доцерковному протестантизму, но уже перерастающей его и едва скрывающей свои атеистические тенденции», — пишет Дживелегов (выделено мною — А.К.).
Итак, что сообщил нам Дживелегов?
Во-первых, что Рабле, атаковавший в своем сочинении католическую церковь, декларировал «свободную веру».
Во-вторых, что эта «свободная вера» примыкала поначалу к протестантизму, еще не оформившемуся в официальную церковь, — докальвиновскому протестантизму, сыгравшему огромную роль в подрыве вертикальной католической иерархической структуры. Характерно, что как только в Женеве начала действовать община под руководством Жана Кальвина, то есть кальвинистская церковь приступила к официализации, Рабле тут же сделался непримиримым критиком Кальвина.
Нельзя не отметить еще одного обстоятельства: технология борьбы со смысловыми иерархическими системами, описанная Рабле в его романе (смех, сокрушающий непреодолимую серьезность официоза, в том числе официоза церковного), довольно быстро оказалась «заглочена», как наживка, протестантскими деятелями.
Почему как наживка? Потому что, усвоив эту технологию и отчасти задействовав ее против своего врага — католицизма, они далее применили ее и в отношении протестантизма. Находясь под впечатлением от романов Рабле, ряд протестантских деятелей, пытаясь заработать популярность, начал прибегать к использованию комического элемента (раблезианских «смеховых форм») в своих памфлетах и даже богословских трактатах. Не случайно автор протестантского памфлета-сатиры «Апология Геродота» (1556 г.) Анри Этьен, написавший свой памфлет в раблезианском стиле, с использованием элементов народной комики, был прозван «Женевским Пантагрюэлем». Как не без горечи отметил Кальвин, Этьен умудрился в этом своем сочинении повернуть религию «на раблезианский лад». То есть убить в ней вертикаль, без которой существование любой из христианских религий попросту невозможно.
Но вернемся к Дживелегову и его оценке. Дживелегов пишет, что в нарастающем противостоянии между католиками и протестантами — одном из ключевых исторических событий эпохи, в которую жил Рабле, — автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» «не пошел ни за Сорбонной (влиятельным богословским институтом в Париже, основанным в XIII веке и отстаивавшим позицию официальной католической церкви, — А.К.), ни за Женевой (то есть протестантами-кальвинистами — А.К.)». Он примкнул к тем, кто «во имя свободы мысли и совести отверг и католицизм, и кальвинизм».
О ком идет речь? К кому примкнул Рабле? Но завершим сначала разбор высказывания Дживелегова.
В-третьих, говорит Дживелегов, «свободная вера» Рабле, сначала примкнувшая к протестантизму, а затем переросшая его, «едва скрывает свои атеистические тенденции».
О том, что «свободная вера» Рабле была весьма близка к атеизму, Дживелегов заговорил не первым. Об этом же задолго до него заявил, например, Абель Лефран — авторитетный раблезист, основавший в 1903 году во Франции «Общество для изучения Рабле». Лефран был убежден, что Рабле в своем романе занимается пропагандой последовательного рационалистического атеизма. Бахтин, явно не соглашавшийся с такой оценкой, проводит мнение оппонента Лефрана — Люсьена Февра, пытавшегося, с опорой на огромный материал XVI века, доказать, что (цитирую Бахтина) «для последовательного рационалистического атеизма ни в мироощущении, ни в мировоззрении (философском и научном) XVI века не было ни почвы, ни оснований; ему не на что было опереться... ни философия, ни наука (ее, в сущности, еще и не было) не давали такой опоры для отрицания религии. Последовательный рационалистический атеизм был невозможен».
Ну хорошо. «Свободная вера» Рабле и тех, к кому он примкнул, не равна последовательному рационалистическому атеизму. Это хочет сказать Бахтин устами Февра? А чему она равна?
Но прежде чем перейти к описанию «тех, к кому примкнул Рабле» и их «свободной веры», давайте все-таки разберемся, почему представители католической церкви — той же Сорбонны, — осознавая разрушительную силу текстов Рабле, не оказали ему противодействия.
Начнем с того, что Сорбонна осудила не только первую книгу Рабле, но и все его последующие книги о Гаргантюа и Пантагрюэле.
Укажем далее, что в эпоху Рабле Сорбонна оказывала самое непосредственное влияние на решения инквизиции о признании того или иного человека еретиком, а также о том, предавать ли еретика костру. Близкий знакомый Рабле — французский гуманист Этьен Доле — в 1546 году был объявлен еретиком и сожжен за высказывания, ничуть не более острые, чем те, что содержались в книгах Рабле. Однако регулярные крайне резкие окрики Сорбонны ни разу не остановили Рабле. Продолжая в своих сочинениях наступление на католическую церковь, он всегда выходил из воды сухим. Почему?
Бахтин дает этому объяснение, в чем-то близкое объяснению Дживелегова. Дживелегов говорит о «не вполне легальном», но «замаскированном» идейном содержании книг Рабле... Бахтин — о том, что Рабле в своем романе выбрал очень удачную тактику: воспользовался «народно-праздничной системой образов с ее признанными и веками освященными правами на свободу и вольность, чтобы расправиться всерьез со своим врагом — готическим веком. Это — только веселая игра, и потому она неприкосновенна... И вот Рабле в атмосфере признанной вольности этой игры совершает нападение на основные догматы, таинства, на самое святое святых средневекового мировоззрения».
Выбранная Рабле тактика — сработала, утверждает Бахтин. И именно поэтому он не только «избег костра, но, в сущности, не подвергался даже сколько-нибудь серьезным гонениям и неприятностям. Ему приходилось, конечно, принимать подчас меры предосторожности, исчезать иногда на некоторое время с горизонта... Но в общем всё кончалось благополучно и, по-видимому, без особых забот и волнений».
То есть инквизицию можно было провести на мякине, так «замаскировав» идейное содержание, чтобы она (инквизиция) его не расшифровала, а читатели — расшифровали? (Но сам же Дживелегов, говорящий о «маскировке» идейного содержания, подчеркивает, что «внимательный читатель» без труда его разглядит. А уж более внимательного читателя творений Рабле, чем Сорбонна, трудно было найти.)
Или (переходя к Бахтину) отвлекающий маневр в виде использования Рабле «народно-праздничной системы образов» оказался столь блистательным, что читатель опять-таки заметил всё, что ему полагалось заметить, а инквизиции при этом не за что было формально уцепиться?
Ой ли! Если бы инквизиция имела намерение загнать Рабле в угол, она бы сделала это с легкостью. Сочинения Рабле давали ей богатейшие улики против автора. И если бы с ним решено было разобраться — ни дживелеговская «маскировка», ни бахтинская «веселая игра» вкупе с «праздничным смехом» его не спасли бы.
Для Рабле «всё кончалось благополучно» лишь по той причине, что у него имелись влиятельные покровители. Те самые, за которыми он последовал в «свободной вере». Но которые одновременно принадлежали к высшим ступеням иерархии католической церкви, ставшей объектом полномасштабной информационно-психологической войны, развернутой Рабле. Именно благодаря заступничеству этих влиятельных покровителей он не только проигнорировал Сорбонну после выхода первой своей книги, но и перешел во второй книге в решительное наступление.
Но что же это за покровители, в течение стольких лет обеспечивавшие неприкосновенность Рабле, выдавшие ему своеобразную «охранную грамоту»?
Об этом — в следующей статье.