Современный скептицизм очень специфичен. С одной стороны, он обладает непомерной доверчивостью по отношению к тому, что отвечает внутреннему запросу. С другой стороны, он непомерно недоверчив по отношению к тому, что этому запросу не отвечает.
Описанный мной проект «Великий инквизитор» весьма далек от того, что лежит внутри некоего ящика под названием «Информация, отвечающая нашим запросам». Иначе и быть не может, ведь содержимое этого ящика кто-то определяет. И этот кто-то — отнюдь не обладатель запроса. Этот кто-то создает запрос, фабрикует его, тратя на это огромные усилия и колоссальные средства.
Если создатель запроса на самом деле хочет превратить в инфантильный планктон (есть ведь офисный планктон, так почему не быть инфантильному?) огромную и постоянно растущую часть человечества, то он не будет размещать внутри формируемого им запроса информацию о каком-то там проекте «Великий инквизитор», он же — проект инфантилизации большей части человечества. А для того, чтобы удалить из ящика, где находятся твои запросы, информацию о данном проекте, нужно совсем немногое.
Нужно просто фыркнуть: «Ишь ты, Достоевский, да кто он такой? Карточный игрок, эпилептик, приятель реакционера Победоносцева! Да, он талантливый писатель, то есть выдумщик. Ну, так он и выдумал своего Великого инквизитора. А что именно там вытворяли в какой-то крохотной части Латинской Америки какие-то там иезуиты — это из разряда «не пришей кобыле хвост». Мало ли что вытворялось кем-то где-то когда-то».
К сожалению, нечто, сходное с антиутопией Достоевского или с парагвайскими забавами иезуитов, превращается в определенный мегатренд. Об этом говорят многочисленные исследования самых авторитетных социологических организаций. Название мегатренда — инфантилизация.
Об этой самой инфантилизации уже написаны сотни научных исследований. Но давайте прежде всего определим, чем инфантилизация отличается от инфантильности. Инфантильность была, есть и будет. Она фактически мало зависит от базовых характеристик эпохи. То есть, конечно, если такие базовые характеристики вращаются вокруг особого неблагополучия, свойственного данной эпохе (военного или иного), то инфантилов будет несколько меньше. А если базовые характеристики вращаются вокруг особого благополучия (послевоенного, например), то инфантилов будет несколько больше. Но они всегда будут, понимаете? Всегда и в любом обществе будут люди, которые не захотят взрослеть и, напротив, захотят цепляться за детство.
Конечно, многое зависит от того, как относятся к инфантильности семья, школа, общество. Но, по мне, так не это главное.
Роберт Рождественский — советский поэт, который в постсоветскую эпоху повел себя так же похабно, как и большая часть его собратьев. Он подписал «Письмо сорока двух», адресованное Ельцину и восхваляющее кровавый антиконституционный расстрел Верховного Совета... Ну и так далее.
В сущности, главная трагедия постсоветской России в том, что большая часть советской творческой интеллигенции отреклась не только от своих идеалов, но и от своего творчества. Что, например, оставалось от творчества у талантливого поэта Вознесенского или у гораздо менее талантливого Евтушенко за вычетом разного рода восхвалений Ленина («Лонжюмо» Вознесенского, «Братская ГЭС» Евтушенко, другие осанны Ленину и большевикам)? Да ничего не оставалось. Но они предпочли отказаться от собственного творчества — с тем, чтобы не выпасть из новой постсоветской и антисоветской обоймы.
Единицы поступили иначе (Юлия Друнина, Юнна Мориц). Массовое предательство самих себя оказалось в постсоветский период модным и чуть ли не похвальным.
На одной из передач Познера я спросил Василия Аксенова, как он относится к своей книге «Любовь к электричеству». Аксенов ответил, что он написал эту книгу за деньги. Я спросил: «Может, вы и сейчас всё делаете за деньги?»
Познер проникновенно осудил меня: «Ну зачем же вы так?»
«Как так?» — изумился я. Познер сделал вид, что не понял.
Но вернемся к Рождественскому. Он поэт еще менее талантливый, чем Евтушенко. Хотя и Евтушенко — поэт откровенно слабый. Но одно его стихотворение я всё же хочу привести в связи с обсуждаемой темой. Потому что даже самые слабые поэты, являющиеся по совместительству очень слабыми людьми, иногда вдруг что-то ухватывают.
Стихотворение, которое я хочу привести, называется «Парни с поднятыми воротниками».
Парни с поднятыми воротниками, в куртках кожаных, в брюках-джинсах. Ох, какими словами вас ругают! И всё время удивляются: живы?! О проблеме вашей спорят журнальчики — предлагают убеждать, разъяснять... Ничего про это дело Вы не знаете. Да и в общем-то не хотите знать...
Равнодушно меняются столицы — я немало повидал их, — и везде, посреди любой столицы вы стоите, будто памятник обманутой мечте. Манекенами к витринам приникшие, каждый вечер — проверяй по часам — вы уже примелькались всем, как нищие. Что подать вам? Я не знаю сам. Завлекают вас ковбоями и твистами, — вам давно уже поднадоел твист. Вы покуриваете, вы посвистываете, независимый делаете вид. Может, девочек ждете? Да навряд ли! Вон их сколько — целые стада. Ходят около — юные, нарядные... Так чего ж вы ожидаете тогда?!
Я не знаю — почему, но мне кажется: вы попали в нечестную игру. Вам история назначила — каждому — по свиданию на этом углу. Обещала показать самое гордое — мир без позолоченного зла! Наврала, наговорила с три короба. А на эти свиданья не пришла... Идиотская, неумная шутка! Но история думает свое...
И с тех пор неторопливо и жутко всё вы ждете, всё ждете ее. Вдруг покажется, вдруг покается, вдруг избавит от запойной тоски!.. Вы стоите на углу, покачиваясь, вызывающе подняв воротники...
А она проходит мимо — история, — раздавая трехгрошовые истины... Вы постойте, парни. Постойте! Может быть, чего-нибудь и выстоите.
Повторю еще раз, что и стихотворение не ахти, и поэт — штучка та еще. Но, как бывает со слабыми и личностно, и творчески людьми, иногда имеет место какое-то схватывание чего-то. В данном случае — за три десятилетия до Фукуямы схвачено то, что связано с торможением, остановкой или демонтажем Истории. Потому что история, раздающая трехгрошовые истины, — это уже не история.
Проблема постистории, схваченная в 1960 году... Согласитесь, тут есть основания для того, чтобы привести некий текст — и небезусловный, и написанный одним из людей, изменивших не только идеалам, но и собственному творческому пути. Кстати, может быть, этот изменник с червоточиной, существовавшей задолго до краха СССР, именно этой червоточиной и уловил нечто. Но в рамках обсуждаемой темы не так уж важно, что, чем и как уловил.
Важно то, что инфантилизация всегда происходит при поврежденности исторического времени. И чем в большей степени повреждено время как средоточие исторического содержания, исторического пафоса, исторического огня, исторической энергии, наконец, — тем глубже инфантилизация.
Между тем, эта самая инфантилизация, как говорится на уличном жаргоне, не хухры-мухры. От нее никаким скептицизмом не отгородишься. И совсем не важно, какие там у тебя запросы в ящичке, сформированном «делателем запросов».
Не нужно обладать тонким нюхом для того, чтобы уловить тлетворный запах инфантилизации. Он шибает в ноздри. Хоть нос заткни, хоть противогаз надень — всё равно уловишь. И тут всё обстоит так же, как с рядом других мегатенденций — слишком очевидных и одновременно слишком загадочных.
Ну, например, всё то, что происходит с семьей, — эта самая ювенальная юстиция и все ее производные. Казалось бы, капитализм победил, коммунизм обрушен и скомпрометирован. Ну и зачем в этом случае разрушать семью? Она ведь основа буржуазного общества. Понимаете? Не коммунистического, буржуазного. Читайте хотя бы Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства».
Так, значит, коммунизм был побежден не капитализмом, не буржуазным классом? А кем? Какой класс находится у власти в западных странах? Не буржуазный, а какой? И зачем этому господствующему классу, каков бы он ни был, разрушать свой уклад, разрушая семью? Странно, не правда ли?
Опять же — перверсия. Никто не собирается сжигать на кострах геев и лесбиянок. Но все знают, что существует стабильный не меняющийся процент человеческих особей, предрасположенных к этому. Все знают, что этот процент, во-первых, невелик, во-вторых, сам по себе достаточно постоянен.
Так что же происходит? Что происходит в США, где в 1950-е годы перверсивная группа была нормально небольшой и подвергаемой всяческому ущемлению в правах, а через 20 лет, в 1970-е годы, эта же группа стала огромной и диктующей свои нормы всем остальным? Как это могло произойти за 20 лет?
Есть медленные процессы, которые не требуют участия чьей-то мощной проективной воли. За миллионы лет, например, формируется та или иная геологическая складчатость... меняются формы жизни... Но чтобы за 20 лет всё так изменилось, притом что в предыдущие иудео-христианские тысячелетия нормы были неизменными... Согласитесь, для этого нужен какой-то проект и какая-то сила с огромными возможностями, страстно реализующая этот проект. При том, что такая сила не является каноническим буржуазным классом.
Читайте хотя бы Макса Вебера, с его анализом роли пуританства в формировании буржуазного общества. Да и кого хотите, читайте! Лучше всего — немногочисленные газеты классической буржуазной эпохи, описывающие, например то, каким гонениям подвергался в буржуазной Англии за перверсию... ну хотя бы Оскар Уайльд.
Проект наращивания перверсивности... Проект разрушения семьи... Проект разрушения классической (опять же буржуазной, а не коммунистической) культуры... Проект разрушения трудовой мотивации, морали, правосознания... Проект инфантилизации, наконец...
Помилуйте, причем тут классическое буржуазное общество? Оно не может, оставаясь обществом историческим, осуществлять что-либо подобное. Более того, осуществление подобного немыслимо в рамках любого развивающегося национального суверенного государства. Так, значит, мы имеем дело с чем-то другим? С чем именно?
Любой класс, осуществляющий руководство обществом и направляющий его по определенному историческому маршруту, не может осуществлять руководства, не являясь авангардом этого самого общества, тем локомотивом, который двигает общество по рельсам исторического развития. С какого-то момента тот или иной класс (рабовладельцы, феодалы, буржуа) перестает исполнять роль локомотива. И переходит из исторического авангарда в исторический арьергард. Начиная с этого момента класс становится мутантом, а его идеология приобретает антиисторический, контристорический характер. И, конечно же, становится антигуманистической.
Мы говорим сегодня о мутакапитализме, но мы можем говорить также о мутафеодализме, мутарабовладении.
У Римской империи в эпоху Юлия Цезаря еще было будущее. А у Римской империи в эпоху его внучатого племянника Октавиана, он же — император Август, были уже только прошлое и настоящее. И потому певцы этой империи говорили о золотом веке императора Августа и тосковали по золотому прошлому какой-нибудь там Аркадии. Класс уже не хотел истории. Он ее боялся, он ее отрицал. И он восхвалял всё анти- и контристорическое. То есть всё арьергардное. Он как бы говорил: «Я нахожусь в арьергарде, и это правильно!»
Ленин называет класс, оказавшийся в историческом арьергарде, загнивающим. Но Ленин твердо верит в то, что загнивающий класс будет сброшен на обочину самой энергией исторического движения. Ленин верит в это так же свято, как Маркс. И в начале XX века эта вера Маркса и Ленина оказывается материализованной в историческом деянии под названием Великая Октябрьская социалистическая революция.
Тем самым вера в то, что историческая энергия сбросит любой класс, оказавшийся препятствием на пути исторического движения человечества, приобретает характер чего-то несомненного. Все как-то забывают, что многие государства — да что там государства, целые цивилизации — оказывались остановившимися, сгнившими до конца, лишенными будущего, переведенными в разряд мертвых цивилизаций.
Утверждается, что эти мертвые цивилизации кто-то убил. Что они не умерли сами собой. И что их убийство каким-то сложным образом продвинуло вперед историю. Для того чтобы утверждать это, надо закрыть глаза на очень и очень многое. Ну так их и закрывали! И не только в странах загнивающего империализма, но и у нас.
Вопрос «на засыпку»: была ли поздняя брежневская номенклатура в авангарде исторического процесса?
Впрочем, данный вопрос при всей его болезненности имеет очевидный ответ: конечно же, не была. Труднее ответить на вопрос о том, можно ли в XXI веке утвердить всемирное господство класса-мутанта, класса, оказавшегося в историческом арьергарде, класса, последовательно утверждающего антиисторичность, контристоричность и антигуманистичность? Хочется верить, что это невозможно. Но тут одной веры мало. Это невозможно, если энергия исторического движения не может быть парализована полностью. Если человечество не может быть исторически обесточено.
Ну так Фукуяма и сказал о том, что человечество после распада СССР и краха коммунизма может и должно быть исторически обесточено. И легко воскликнуть в ответ: «Подумаешь, Фукуяма!» А как быть с тем, что происходит у нас на глазах? Как быть со всеми этими мутациями? Притом что любая мутация — это превращение, то есть война формы с собственным содержанием. В обществе, обладающем сильной исторической энергетикой, форма яростно отражает и выражает содержание. В обществе со слабой исторической энергетикой форма обособляется от содержания. В обществе, лишенном исторической энергетики, форма начинает пожирать содержание, что, собственно, и является превращением.
Ну так, с чем мы имеем дело? И разве обсуждаемая нами инфантилизация не является одной из превращенных форм того, что обычно именуется нормальным счастливым детством? Которое мы в данном исследовании назовем детством-1.
Разве нынешние табуны инфантилов просто погружены в это самое — счастливое или не очень счастливое — детство-1? Увы, всё намного печальнее и тревожнее. И намного ближе к тому проекту «Великий инквизитор», который мы уже обсудили...
Куда уходит детство, В какие города? И где найти нам средство, Чтоб вновь попасть туда?
Скажете, невинная песня Аллы Пугачевой? Ой ли! Детство, в которое надо попасть взрослому человеку (оно же детство-2), — это штука весьма зловещая.
(Продолжение следует.)