Я возвращаюсь к фигуре Мережковского и его размышлениям о мещанстве вовсе не потому, что эти размышления мне кажутся особо мудрыми и глубокими, а потому, что, будучи и злобно-антисоветскими, и рафинированными в худшем смысле этого слова, и близкими к фашизму, эти размышления являются еще и оскорбительно справедливыми.

Мережковский писал о том, что советский проект погубит мещанство, — ну так оно его и погубило! Каким-то образом необходимо осмыслить правоту не слишком глубокого и очень чуждого тебе мыслителя и неправоту тех, кто тебе по-настоящему дорог, от чьих духовных поисков ты никогда не откажешься, но кто верил и в коммунизм, и в советский проект, а коммунизм и советский проект приказали долго жить. Причем покидание исторической сцены любимой тобою идеологией и еще более любимым советским начинанием, спасшим мир от фашизма, произошло в существенной степени по схеме, сходной с той, которую Мережковский предложил еще в момент формирования советского проекта и коммунизма как идеологии всемирно-исторической надежды.

Ведь выходит, что ошиблись Блок и Горький — мыслители и художники, гораздо более глубокие и талантливые, чем Мережковский…

Что ошиблись Ромен Роллан и Луи Арагон, Томас Манн, Бертольт Брехт, Альберт Эйнштейн…

Что ошиблись великие русские писатели и мыслители, надеявшиеся на немещанское развитие России и на спасительность коммунизма…

Что ошиблись Маркс, Ленин…

Что ошиблись все, кто верили в возможность победы человеческого духа над человеческой низостью и связывали свою веру с Красным проектом, коммунистической идеей…

Все они ошиблись, а Мережковский — нет? По факту имеет место именно подобное — даже не горькое и не трагическое, а ошеломляюще болезненное — обстоятельство. И никуда мы не денемся от его признания, если нам нужно что-то понять. И уж тем более — если нужно еще и что-то исправить.

Но как могло оказаться, что Мережковский сумел предвидеть крах спасительного великого советско-коммунистического проекта, а все остальные этот крах предвидеть не сумели? Что тут оказалось подспорьем для относительно ничтожного Мережковского и препятствием для его великих и благородных оппонентов?

Подспорьем для Мережковского оказалась его низость и мелкотравчатость, соединенные с недюжинным умом и абсолютным цинизмом.

Препятствием для всех великих и любимых мною оппонентов Мережковского оказались их величие, благородство и глубина.

Представим себе, что нечто, именуемое «человек», наблюдают с одной стороны люди цепкие, умные, мелкие и грязные, а с другой стороны — люди благородные, великие, душевно щедрые, готовые к настоящему самопожертвованию.

Ни те, ни другие, а особенно те, кто благородны, чисты, преисполнены жертвенности, не могут до конца отделить наблюдаемый объект под названием «человек» от самих себя. Потому что они тоже люди. И сколько бы они ни стремились к так называемому объективированию, сколько бы ни утверждали, что рассматривают человека так же, как любую другую отдельную от них самих сверхсложную систему, это никогда не будет так на сто процентов. Всегда внутри будет сидеть представление о том, что сам исследователь принадлежит к тому же роду человеческому, что и исследуемый объект. И что в силу этого его исследования носят не только рационально-объективированный, но и душевно-резонансный характер.

Что я имею в виду под душевно-резонансным характером такого исследования? Я имею в виду инстинктивное — если правомочно говорить об инстинктах духовности и душевности — извлечение нужной информации не только из сторонних наблюдений за другим человеком, но и из человечности, которой обладает сам исследователь. Исследователь, сам будучи человеком и вступая в душевный резонанс с человеком как объектом исследования, не просто считывает те или иные характеристики объекта. Он на уровне высших инстинктов как бы говорит себе (или, точнее, тому в себе, что это слышит): «Я же сам человек и я знаю, что я благороден, жертвенен, обладаю глубиной и неисчерпаемыми резервными возможностями. Как я могу отказать человеку как таковому в том, чем я обладаю? А ведь я воистину знаю, что я этим обладаю. Я должен сказать, что я не человек, а что-то другое, высшее? Но я не могу это сделать, потому что мне такая позиция даже не просто чужда, мне она глубочайшим образом ненавистна, и ее признание для меня не совместимо ни с творчеством, ни с какой-либо деятельностью вообще. Пусть даже речь идет о деятельности политической, всегда призванной учитывать низменное. Так я его и учитываю, но свести к нему всё не могу. Потому что, сведя к низменному всё в человеке, я сведу к низменному и всё в себе самом. А я ведь знаю, что всё во мне к низменному не сводится. Значит, я не просто поставлю на себе крест, сведя себя только к низменному, я еще и солгу. Потому что я к этому не свожусь, а я — человек. Ну так я и скажу себе, что я — человек и при этом не свожусь к низменному, и все другие люди, раз они люди, как и я, тоже тогда не сводятся к низменному. Сказав так, я буду искать в людях это их человеческое, сущностное, не низменное. Я буду бороться за то, чтобы оно возобладало. Даже в ситуации, когда мне нужно опереться на низменное, я буду опираться на него так, чтобы в итоге возобладало высокое. Потому что я верю в человека. И эту веру во мне питает мой человеческий опыт, мой опыт собственного благородства, жертвенности, чистоты, духовной устремленности, глубины».

В Мережковском всего этого не было. В нем было другое: цепкость, пакостность, низость, презрение к роду человеческому и себе самому. Плюс очень живой и упивающийся этой низостью ум. Этот ум увидел низость человека, которая была и низостью Мережковского. У Мережковского хватало смелости на то, чтобы и увидеть низость в самом себе (для чего, между прочим, нужны и смелость, и ум), и в других, которые для него в конечном счете сливались в объект исследования под названием «человек».

Нечто может быть до конца увидено только в случае, если смотрящий по-настоящему упивается тем, что он видит. Горький был умнее Мережковского и талантливее его. Блок был неизмеримо талантливее и умнее Мережковского. И Блок, и уж тем более Горький могли видеть человеческую низость. Горький просто не мог ее не видеть — у Горького был опыт низости в миллион раз больше, чем у Мережковского. Но Горький не мог упиваться низостью. Он мог упиваться тем, что человек — это звучит гордо. Повторяю: Горький низость человеческую видел, и Блок видел. И Маркс, и Ленин, и другие прекрасно видели. Но упиваться они этим не могли. А Мережковский — мог. И не просто мог, он только этим и занимался всю свою жизнь.

Достоевский, видя некие бездны в человеке, эти бездны исследовал. Он их страдальчески переживал как собственные бездны. Но он ими не упивался. Кроме того, он исследовал бездны, а не низость. А Мережковский исследовал только низость и приписывал ее всем. Потому что он любил эту низость в себе и в других. Точность его исследовательских констатаций и прогнозов порождена его любовью к чужой и собственной низости. Свинья, которая любит валяться в грязи, всегда знает про грязь в чем-то больше любого биохимика.

Пушкин в своем гениальном письме к Вяземскому писал: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны <…> Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне (имеется в виду ночной горшок. — С. К.). Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: „Он мал, как мы, он мерзок, как мы!“ Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы — иначе».

Маркс, Ленин, Радищев, Герцен, Белинский, Чернышевский, все другие, верившие в то, что низость в человеке не возобладает, в конечном счете мерили человека своей меркой. И не были бы они великими людьми, если бы не верили в человека. Мережковский был человеком низким, пакостным, но очень чутким и умным — тем особым низким умом, который существует в людях, состоящих из гадостей, и этой гадостью своей не только не терзаемых, а наоборот. Соответственно, он и видел низменное, гадкое с особой чуткостью. А главное, ему ничего не стоило восславить победу этой гадости.

Никто из великих людей восславить эту победу не мог. А Мережковский — мог. Мережковский нагло брешет по поводу того, что он ненавидит мещанина. Это Герцен ненавидит мещанина. А Мережковский — нет. Мережковский мещанином любуется, потому что он сам мещанин. Но он не обычный мещанин. Потому что обычный мещанин не любуется своей низостью — обычный мещанин любуется своей добродетельностью. А низость свою приберегает для конкретного инстинктивного поведения, оно же — хватательный рефлекс. Цапнув что-нибудь при помощи такого рефлекса или избежав при его помощи злоключений, обычный мещанин тут же начинает себя оправдывать, и оправдывает он себя на языке добродетели.

У Бертольта Брехта в «Страхе и нищете в Третьей империи» это описано с убийственной точностью в диалоге семейства стукачей. Позволю себе процитировать этот диалог:

«Женщина. Спустились?

Мужчина. Нет еще.

Женщина. Перила обломали. Когда его вытаскивали из квартиры, он был уже без памяти.

Мужчина. Я ведь только сказал, что заграницу не мы ловили.

Женщина. Ты сказал не только это.

Мужчина. Больше я ничего не говорил.

Женщина. Что ты на меня смотришь? Не говорил так не говорил, значит, всё в порядке.

Мужчина. Вот и я так думаю.

Женщина. А почему ты не пойдешь в участок и не скажешь, что никаких у них гостей в субботу не было?

Молчание.

Мужчина. Не стану я ходить в участок. Это звери, а не люди. Смотри, что из него сделали.

Женщина. Поделом ему. Не надо совать нос в политику.

Мужчина. Жалко только, что куртку на нем разорвали. Все мы — люди небогатые.

Женщина. До куртки ли теперь.

Мужчина. А все-таки жалко, что ее разорвали».

И женщине, и мужчине всё понятно. Но им бы хотелось облечь свое паскудное доносительство в ризы мещанской добродетели. Ну, а если в ризах обнаружатся прорехи, то, в конце концов, что поделать.

Поэзия стукачества да и любой низости в целом начинается там, где низость облекают в ризы низости, а не в ризы добродетели. При этом нужны именно ризы низости. Предатель должен упиваться своим предательством, возводить его до архетипа, купаться в нем. А где найти архетип? Известно где — в личности Иуды. Ну так и надо сделать так, чтобы оказаться на стороне мудрого Иуды и презирать беспомощного глупого Христа.

Мережковский упивался именно таким мещанством, отказывающимся примерять ризы добродетели. И при этом Мережковский написал трилогию «Христос и Антихрист», в которую входит три романа: «Смерть богов. Юлиан Отступник», «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи», «Антихрист. Пётр и Алексей». Мережковский и Гиппиус пытались обвинить Блока в том, что он, принимая большевизм, становится на позицию Антихриста. Ответом Блока является поэма «Двенадцать», в которой он как бы говорит этим кокетничающим ревнителям рафинированной декадентской низости: «А с кем Христос?»

Кто такой Антихрист? Это, как и Иуда, — гениальный обнаружитель низости человеческой.

Кто такой Христос? Это квинтэссенция веры в победу человеческого величия над человеческой низостью.

Победил ли Иуда Христа? В момент мучительной смерти почитателя человеческого величия многим казалось, что победил. «Где оно, величие, которому ты верил?» — спрашивали стоящие у креста.

Какая уж тут вера, когда предали все, включая Петра. В Евангелии от Марка сказано:

«И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы.

По воскресении же Моем, Я предваряю вас в Галилее.

Петр сказал ему: если и все соблазнятся, но не я.

И говорит ему Иисус: истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня».

Всё произошло так, как говорил Иисус. Пастырь оказался поражен, и овцы рассеялись. Но если бы к этому всё сводилось, то не было бы ни христианской церкви, ни христианской цивилизации. И вообще неизвестно, что бы было.

Мережковский, Гиппиус и другие источали проклятья в адрес вульгарной большевистской низости. Но им при этом не претил нацизм с его низостью. Почему? Не потому ли, что у этих любителей адресаций к Антихристу и тому подобному внутри клокотала та самая низость, которую они пытались бичевать, смакуя большевистские несовершенства? Видимо, для них совершенен был Гитлер. Между тем, именно Гитлера можно в наибольшей степени сопоставлять с Антихристом. И при этом нельзя было, увидев явное сходство Гитлера с Антихристом, заигрывать с Гитлером, не заигрывая с Антихристом. А ведь сходство Гитлера с Антихристом было слишком очевидно. Очевидно было и то, что Гитлер, который для виду похлопывал по плечу лояльную к нему западную христианскую церковь, любовался собою как Антихристом. И церковь это понимала, что не мешало ей заигрывать с Гитлером.

Достоевский в «Братьях Карамазовых» повествует о Великом инквизиторе, который говорит Христу: «Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, — и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя!»

Что нужно было для того, чтобы Мережковский победил Блока? А также всех других неизмеримо более талантливых, мудрых и благородных людей, которых я уже перечислял, притом что к перечисленным можно добавить очень и очень многих?

Нужно было утвердиться в недопустимости уважения человека.

А также в недопустимости его вознесения.

А также в непреодолимости человеческой слабости и человеческой низости.

А также в недопустимости проявления избыточной требовательности по отношению к человеку.

Нужно было утвердиться в правде Великого инквизитора.

Но оппоненты Мережковского никогда не могли бы утвердиться в этой правде. А Мережковский — мог.

Оппоненты Мережковского не могли смаковать человеческую низость. А Мережковский — мог.

В каком-то высшем смысле, и теперь это уже почти все понимают, не Мережковский победил своих оппонентов. Их победил Великий инквизитор, чью позицию Мережковский принял, отбросив страдания инквизитора и заменив их мелким декадентским упоением тем, чего в человеке, что называется, до и больше, — низостью человеческой.

Но вот что говорит Великий инквизитор Христу о своей победе над ним: «И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним…»

Кого имеет в виду Великий инквизитор, говоря о том, что он с ним?

Инквизитор говорит по этому поводу без всякой уклончивости. Он прямо говорит, что имеет в виду под «ним» того, кто вопрошал Христа в пустыне… Он называет вопрошавшего вековечным и абсолютным умом, могучим и умным духом, страшным и премудрым духом.

То есть Инквизитор говорит, что его победа есть на самом деле победа врага рода человеческого, дьявола, сатаны, той силы, которая делает ставку на низость и в силу преобладания низости побеждает.

Прекрасно понимая, что его ненависть к большевизму является выражением клокочущей внутри декадентской рафинированной низости, глумящейся над неспособностью плебеев воспарить и завидующей их желанию воспарить, Мережковский писал о грядущем Хаме, который погубит рафинированную культуру. А Антихрист эту культуру не погубит?

Большевики культуру не погубили, а что с ней сделал Запад? Что говорили о ней любезные Мережковскому нацисты, мы знаем. Они говорили именно о ненависти к христианской культуре, в общем-то, и о ненависти к культуре вообще. Но Запад-то, который всё еще притворяется поклонником культуры и чуть ли не врагом Гитлера (ложь-то какая!), что он на сегодняшний момент сделал с культурой? Он ее уничтожил.

Мережковский этого не понимал? Он не понимал того, что до конца омещаненный Запад будет опираться на мещанскую колонну в большевистской России и что победа Запада над Россией станет победой именно взбесившегося антикультурного мещанства? Ну и где же Хам-то? Он был явлен в виде большевиков или в виде их противников? А также в виде большевистского перерождения в мещан?

Мережковский понимал, что низость побеждает всегда и надо быть на ее стороне? Но нельзя быть на стороне победительной низости и одновременно бормотать о том, что ты против Антихриста. Невозможность занять такую позицию, двусмысленность и лживость такой позиции была ясна уже во времена спора Мережковского с Блоком. И она абсолютно ясна сейчас.

И что же? На чьей стороне та интеллигенция, которая любуется Мережковским? На стороне победы силы, делающей ставку на низость? Ну так прямо скажите, что вы на стороне Антихриста. И перестаньте заниматься бессмысленным псевдокультурным кривлянием. Иначе говоря, скажите честно, что вы декаденты. Так же, как и ваши предтечи.

Сказав это А, говорите неизбежно вытекающее из него Б, которое состоит в том, что декадент представляет собой ревнителя низости, который в отличие от классического мещанина, одевается не в ризы добродетели, а в ризы этой самой низости.

Дальше скажите, что низость, одетая в ризы низости, предельным своим выражением имеет Антихриста. И что вы ликуете не по поводу победы над большевиками и их великими почитателями, а по поводу победы Антихриста над Христом. А поскольку вы не просто ликуете, а делаете всё, чтобы сделать подобную победу окончательной, то негоже упиваться мудростью и практичностью — упиваться надо совсем другим.

Да вот беда: это другое не оставит места в пространстве своей победы не только культуре, но и подобного рода декадентам.

Повторяю, дело не в пошлости и ущербности этих декадентских откровений и не в их относительной справедливости, то есть в том, что человек оказался и впрямь очень и очень низок. Более низок, чем считали великие гуманисты.

Дело в неопределенности понятий и образов. А также в том, что следует выбирать в случае, если выбор приходится делать между хамом, которого злобно и потому неверно описывает Мережковский и который на самом деле есть не что иное, как варвар, сочетающий в себе негативы и позитивы, — и этим самым декадентом.

Декадентом, который злобится на варвара потому, что исчерпан, надломлен, фундаментальным образом нездоров и несостоятелен. Конечно, хочется иного выбора. Но суть истории в том, что она носит не умозрительный, а… как бы поизящнее выразиться… существенно брутальный характер.

И выбирать приходится из того, что есть.

В распоряжение Маркса и Ленина история предоставила этого самого «варвара» со всеми его плюсами и минусами. И предоставив, сказала: «Хочешь совершать историческое деяние — используй это. А не хочешь — иди, если ты Маркс, советником к Бисмарку, а если ты Ленин, таким же советником к Керенскому». Что выбрали Ленин и Маркс — понятно.

И этот выбор становится еще понятнее, если в качестве контрапункта рассматриваешь то, что предложил Ницше и реализовали — сколь бы ни далек был Ницше от этой реализации — обратившиеся к его учению силы мирового зла.

Те, кто выбрали варвара, водрузили флаг над рейхстагом. И потом пали жертвами низости. А декаденты — тогдашние, нынешние и будущие?

Да, они победили, сделав ставку на низость человеческую. А также на то, что их противники эту низость недооценивают. Но является ли их победа полной и окончательной?

(Продолжение следует.)