«Предназначение». Выпуск № 4. 8 августа 2022 года

Вы выясняете отношения с очень агрессивным соседом, который уже втянул вас в очень крупную разборку. Естественно, всё ваше внимание сосредоточено на действиях соседа. И если вам предложат сконцентрировать внимание не на действиях соседа и не на том, насколько эффективны ваши ответные действия, а на чем-то другом, то вы это предложение о перенесении внимания на что-либо, кроме деталей происходящей судьбоносной разборки, отвергнете, сказав, что вам сейчас не до этого. И в каком-то смысле будете правы.

Но наш очень агрессивный сосед, как все мы понимаем, не самодостаточен в том, что касается происходящего вооруженного конфликта. Если бы наш сосед был самодостаточным, то конфликт завершился бы нашей победой максимум через пару месяцев. Потому что сосед исчерпал бы собственные ресурсы — экономические, военно-технические и прочие.

Но наш агрессивный сосед давно уже использует вовсе не только свои ресурсы. Если в его бюджет перестанут поступать средства от ведения хозяйственной деятельности, то он может этого даже не заметить. Потому что его бюджет будет сформирован из поступлений, не имеющих никакого отношения к его собственной хозяйственной деятельности.

Значит, наш сосед продолжает конфликтовать с нами не только на свои деньги, которых бы на этот конфликт не хватило, но и на деньги тех, кто наполнит бюджет соседа даже в случае, если сосед не вложит в него ни одной своей гривны.

Это касается не только экономики, но и поставок вооружения. Сосед в конфликте с нами использует не свое оружие. И непрерывно обвиняет, упрекает тех, кто ему предоставляет оружие, чтобы конфликт с нами продолжился, в том, что оружия предоставляют недостаточно. Что нужно больше оружия, нужно другое оружие и так далее.

Число иностранных военных профессионалов, помогающих нашему соседу продолжать конфликт, постоянно нарастает. И достаточно быстро стирается грань между иностранными военными профессионалами, поддерживающими соседа на частной основе, то есть различными частными военными компаниями, и профессиональными военными контингентами, входящими в вооруженные силы соседа. Это ведь так просто — направить определенное число профессионалов, входящих в вооруженные силы твоего государства, и заявить, что на самом деле в боях участвует не твоя армия, а некие частные военные компании, за действия которых ты как бы и не отвечаешь.

Не Украина организует против нас невиданные экономические санкции.

Не Украина демонстрирует нам дальнейшее расширение НАТО.

Не Украина уже сейчас пытается оказать на нас воздействие за пределами собственно украинской территории.

У Украины своих ресурсов на это нет и не может быть. Всё, чем она располагает, — это одурманенное гнусной бандеровщиной население, которое можно превратить в пушечное мясо. И руководство Украины твердо убеждено в том, что раз можно, то и нужно.

С каждым месяцем управление конфликтом всё больше будет переходить в руки иноземных профессионалов.

С каждым месяцем нарастающее системное воздействие на нас будет осуществлять не агрессивный сосед под названием бандеровская Украина, а некий мощный пахан, использующий бандеровскую Украину как полезную для него шестерку.

Пока что пахан не развернулся в полную мощь. Но он наращивает свое участие.

На одном из семинаров меня спросили: «Как же так, ведь Российская Федерация располагает космическими возможностями, несравненно большими, чем бандеровская Украина. Так почему наш космический потенциал не может с абсолютной эффективностью противостоять Украине, космическим потенциалом не располагающей?»

Меня поразило то, что многие до сих пор считают происходящее разборкой между Россией и Украиной. И не понимают, что в распоряжении Украины оказались как минимум все информационные космические возможности НАТО, позволяющие следить онлайн за любыми перемещениями наших войск. И что эти возможности уж точно не меньше аналогичных возможностей Российской Федерации.

Со стратегической точки зрения всё, что происходит сейчас на Украине, является постепенным втягиванием в противостояние с Россией коллективного западного пахана. Который пока еще не развернулся в полную мощь, но наращивает свое развертывание.

И вот пока он его наращивает, а наращивать его он будет достаточно бестолково, лениво, но неустанно, мы должны прорабатывать стратегические вопросы своего будущего. Мы должны думать о том, как завтра будем противостоять пахану, наращивающему свое воздействие на нас. Это завтра еще не наступило. Но оно стремительно приближается.

А те, кто уверял нас в том, что пахан вскоре утихомирится (буквально говорилось: «перебесится»), теперь об этом не говорят. Или как минимум говорят с иной, гораздо меньшей уверенностью и настойчивостью.

Сегодняшний конфликт может нами вестись только на основе наших сегодняшних возможностей. И если рассматривать его наиболее очевидные измерения, причем не только военные, но и иные, то мы в конфликте своими сегодняшними возможностями распоряжаемся далеко не худшим образом.

Наша армия продвигается вперед.

Наш бюджет не испытывает той катастрофической недостачи, на которую рассчитывал противник.

Запасы нашего оружия не истощены в той степени, в какой могли бы быть.

Мы не сталкиваемся с пустыми прилавками.

За доллар не предлагают триста рублей. А обещалось нам именно это.

Общественная поддержка действий Российского государства впечатляет.

Как минимум всё могло быть намного хуже того, что есть.

Повторяю, в сегодняшнем конфликте с соседом под названием «агрессивная бандеровская Украина» можно побеждать, только задействуя то, что есть. Ту экономику, которая создана. Ту армию, которая построена. Те информационные ресурсы, которые сформировались за эти годы. Ту управленческую систему, которая сложилась. И так далее. Это надо задействовать, это надо беречь, это надо терпеливо и настойчиво использовать и побеждать в том, что составляет содержание сегодняшнего конфликта с нашим агрессивным соседом.

Но мы же не можем считать, что сегодняшнее ничем новым не обернется достаточно быстро. Ну, скажем, за год. Или за два. И теперь самое время подумать о том, что день грядущий нам готовит. И что собой представляем мы в преддверии будущих неизбежных испытаний, масштаб которых будет нарастать.

Такие размышления о будущем никоим образом не должны противопоставляться нынешней злободневности.

Я всегда был противником любого ухода от злободневности в этакую башню из слоновой кости. Сейчас же такой уход для меня особенно неприемлем.

Но почему размышления о будущем, пусть даже и опирающиеся на философское осмысление происходящего, надо противопоставлять злободневности, поступающим ценнейшим сведениям о взятии нашей героической армией тех или иных населенных пунктов? Разве задача не в том, чтобы соотносить, сопрягать, сплетать воедино злободневность и такие стратегические размышления о будущем, то есть о нашем предназначении?

Я отношусь с предельным уважением к тем, кто сосредоточен на описании конкретных деталей проводимой спецоперации, деталей, и впрямь имеющих сейчас буквально судьбоносное значение.

То, что я пытаюсь сделать сейчас, можно назвать привнесением в злободневность того, что носит одновременно и прагматический, и фундаментальный характер. И я уверен, что со временем всё менее адекватен будет подход, в котором не найдется места такому соотнесению злободневного и фундаментального.

На этом рисунке (Рисунок 1) вы можете увидеть, во-первых, как разворачивались процессы внутри России при Ельцине. Название того, что разворачивалось при Ельцине, — лавинообразный регресс.

Если бы такой регресс продолжался в первые годы XXI века, то к 2003 году Российская Федерация была бы ликвидирована самим этим регрессом. И этому была бы оказана нужная помощь со стороны Запада.

Но качество регресса сильно изменилось с приходом Путина. Регресс оказался стабилизирован, его стали сдерживать, внутри него началось специфическое самоструктурирование, которое при лавинообразном регрессе исключено.

Сдерживание регресса, его стабилизация, его смягчение — вот действительная очень крупная заслуга Путина. Его самого и созданной им системы.

Мы живем в России только благодаря тому, что произошло такое сдерживание регресса, его стабилизация, смягчение и так далее.

То, на чем я настаиваю, не имеет никакого отношения к девальвации содержания путинского периода. Я всего лишь призываю к тому, чтобы преодолеть не только уныние, но и особые формы эйфории.

Когда сначала ты стремительно летишь вниз и от скорости, с которой ты летишь вниз, дух захватывает, а потом начинаешь двигаться по гораздо более пологому склону, то может возникнуть иллюзия, что ты взлетаешь. Но это иллюзия. Ты просто начинаешь двигаться с другой скоростью по гораздо более пологому склону. И имеешь все основания для того, чтобы радоваться подобной перемене скорости нисхождения. Но это не значит, что ты начинаешь восходить.

При Путине системный регресс, навязанный стране так называемыми радикальными реформами, не был переломлен. И задачи обеспечить такой перелом не было. Задача была другая. Что-то упорядочить, что-то нейтрализовать, что-то добавить. Такие упорядочивания, нейтрализации и добавления как раз и превратили лавинообразный регресс в регресс мягкий, сдержанный, находящийся в определенных системных рамках.

Всё, на чем я настаиваю, — не поддаваться ура-патриотизму, переходящему в ура-идиотизм, и не называть сдерживание регресса коренным переломом, вставанием с колен и так далее.

В условиях неминуемого роста давления на Россию иллюзиям предаваться нельзя.

Да, мы должны переломить регресс в ближайшие годы. И перейти с траектории 2 на траекторию 3. Но мы пока что этого не сделали.

Любая целостная картина создается на основе определенных понятий. Без создания целостной картины нельзя насытить судьбоносные частности их действительным содержанием. Как бы ни было важно знать, что именно происходит, еще важнее понимать смысл происходящего. Поскольку только такой смысл может наделить частности их действительным содержанием и помочь разобраться в том, в какой поток и процесс будут упаковываться эти частности. Как они будут чередоваться, куда нас повлекут и так далее.

Что такое регресс? Давайте сосредоточимся на развернутом описании этого неочевидного понятия. Если мы не разберемся в этом, то не поймем и смысла судьбоносных частностей, и направленности процесса, состоящего из этих покамест нами недоосмысленных частностей.

Но нужно ли всё это людям, по хорошо понятным причинам сконцентрировавшим свое внимание на частностях и осознающих, что эти частности сами по себе судьбоносны?

Маяковский по сходному поводу написал достаточно горькие строчки:

Хорошо у нас
                в Стране Советов.
Можно жить,
                работать можно дружно.
Только вот
                поэтов,
                                к сожаленью, нету —
Впрочем, может,
                это и не нужно.

Ведь отнюдь не только по поводу поэзии можно задать себе вопрос: а, может, это вовсе и не нужно? Действительно, такое «это» как целостная картина происходящего — оно людям сегодня нужно?

Кому-то целостная картина происходящего, безусловно, не нужна.

Она не нужна прежде всего тем, кому уже так деформировали мозги с помощью интернета, системы образования, образа жизни, что в эти мозги целостная картина вообще не помещается. Уверяю вас, таких очень много.

Знакомясь с новыми восторженными поклонниками Маркса, утверждающими, что они прочитали «Капитал» от корки до корки, я пытался понять, как они могут утверждать подобное, если всё, на что ссылается Маркс, для них тайна за семью печатями? Они с марксовскими ссылками, которыми пестрит «Капитал», вообще не знакомятся? Или они всех тех, на кого Маркс ссылается в «Капитале», тоже проштудировали? Может, кто-то проштудировал, но таких совсем немного. А Маркс излагает в «Капитале» всё так, как полагается академическому ученому. То есть всё время ссылаясь на достижения современной ему науки. Причем отнюдь не только экономики.

Так как всё это поместить в мозг, зараженный очень многими вирусами, в том числе вирусом под названием «много букв». Если мозг сильно заражен таким вирусом, то ему не нужно ни понимания серьезных теорий, ни освоения сложных целостных картин происходящего.

Но это (я имею в виду освоение целостных картин) не нужно еще и тем, кто мог бы освоить целостную картину, но боится такого освоения по причине своей невротичности. А ну как ты освоишь эту целостность, а она по тебе долбанет? И ты потеряешь остатки психологической стабильности. Нет уж, нафиг.

А есть и те, кто в принципе считает, что целостная картина — это от лукавого. Когда я сделал доклад на одном семинаре, крупный иностранный спец по безопасности сказал: «Только русские так могут — всё сразу увязать в одну большую картину… И культуру, и идеологию, и религию, и экономику, и вопросы безопасности…» Я сначала подумал, что этот спец по безопасности чуть ли не издевается. Но вскоре стало понятно, что он говорит о русских с большим уважением — как об инопланетянах, которые прилетели на чужую планету и под своим углом зрения видят всё, что на ней происходит, присваивая происходящему в чужом для них мире ту целостность, которой происходящее, по мнению аборигенов, не обладает.

Короче, есть много людей, которым целостность или чужда, или вредна, или недоступна. И которые целостность отторгают. Но есть ведь и другие. Они страдают от того, что не понимают происходящего. Хотят его понять, чувствуют, что такое понимание всё более изымается из существующих информационных потоков. Что получать его всё труднее, что правит бал какой-то новый мегатренд, отбрасывающий на обочину информационной жизни всё, что касается этой самой целостности. И что этот мегатренд фактически посягает на человечность как таковую, противопоставляя ей, причем всё более открыто, постчеловечность, для которой целостность — как красная тряпка для быка. Постчеловечность, с порога отметающую любые претензии на стратегическое осмысление происходящего.

И чем яростнее заявляет о своих претензиях этот новый постчеловеческий мегатренд, тем яснее становится, какого труда стоило приобретение человеком очень и очень многого. В том числе и способности восприятия каких-то целостных картин мира.

Человек не рождается с таким восприятием. Оно в нем формируется с огромным трудом. Возвысить человека до способности к такому восприятию происходящего было очень и очень сложно. А сбросить его с завоеванных высот в бездну вторичного варварства, дикарства, постчеловечности — ужасно просто. Это бесконечно проще, чем приподымать человека даже на самую малость.

Человека вообще очень трудно тянуть наверх и очень просто сбрасывать вниз.

Давайте, для того чтобы не запутаться в невнятных и неочевидных деталях, назовем восхождение человека прогрессом, а его нисхождение — регрессом. Я понимаю, что многие научились враждебно относиться к слову «прогресс», и что для такого отношения есть определенные основания.

Но я предлагаю здесь не приравнивать прогресс как таковой к сугубо ложному представлению о так называемом линейном прогрессе, которого действительно не существует.

Предлагаю также не приравнивать прогресс как таковой к научно-техническому прогрессу. Не слишком люблю Вознесенского, но и впрямь ведь, технический прогресс, ведущий к обрушению человека, прогрессом и назвать-то нельзя, потому что когда человек обрушится, то это обрушение его в тартарары обнуляет и технические завоевания.

Некоторым продвинутым варварам хотелось избавиться от всего римского содержания, но оставить водопровод. Были варвары, которым этого не хотелось, а были и те, которым это хотелось. Но оказалось, что освободиться от всего римского содержания и оставить водопровод невозможно. Он просто перестал работать.

Как справедливо говорил герой Достоевского, «обратитесь в хамство — гвоздя не выдумаете». Ну так вот. Давайте вместо того, чтобы указывать на те или иные изъяны теории прогресса, рассматривать ложные модификации этого самого прогресса, просто признаем, что прогрессом надо называть движение от простоты, которая почти приравнивает человека к животному, к определенной сложности, способной обогащать человека и побуждать его к восхождению. Что плохого в таком определении? Нужно и впрямь совсем разучиться признавать очевидное, чтобы и такой прогресс назвать клеветническим измышлением, предлагающим людям опираться на то, чего на самом деле не существует. Не существует?

Сходите в больницу и посмотрите, к чему приводит, например, инсульт или любое другое повреждение той части головного мозга, которая сформировалась у человека на последнем этапе его восхождения. Вот перед вами больной, у которого эта сфера сильно повреждена. А вот здоровый, у которого она не повреждена. Разница очевидна, не так ли?

И если вы вдруг видите, что у здорового человека не за счет болезни мозга, а по другим причинам (пьянство, разболтанность, наркомания, социальная деградация) начинает появляться то отклонение, которое вы перед этим наблюдали у больного, то почему это нельзя назвать регрессом? То есть вторичным упрощением той продуктивной сложности, которую человек сначала завоевал, а потом потерял по определенным причинам. Разве эта потеря не имеет права называться регрессом?

На ранних этапах человеческой истории сложные городские цивилизации сначала вырастали на месте примитивных сельских цивилизаций, а потом в силу тех или других причин рушились. И на их месте возникали постгородские сельские цивилизации, гораздо более грубые, чем те, которые существовали на предгородской фазе цивилизационного развития. Так ведь?

Опять же Маугли, только не выдуманный Киплингом, а настоящий. Он ведь описан. И понятно, что такой Маугли примитивнее, чем ребенок, воспитанный людьми. Потому что воспитанного людьми ребенка, в отличие от Маугли, тащили наверх тем или иным образом и куда-то вытащили. Ну так вот, это «куда-то» и есть прогресс.

Можно справедливо восхищаться так называемыми примитивными обществами и обнаруживать в их примитиве очень впечатляющую сложность. Но разница между обществом, прошедшим через рабовладение, феодализм и так далее, и обществом, оставшимся в каменном веке, очевидна. И сколь ты ни сетуй на горькие плоды цивилизации, всё равно ты видишь, что сложность — это сложность. И что обретение этой сложности — письменности, развитой культуры, книгопечатания, техники и так далее — это и есть прогресс. Его плоды и впрямь отнюдь не только сладки. Но они же не перестают при этом быть очевидными плодами, приносимыми человеку древом под названием «прогресс».

Я много раз говорил странным людям, утверждавшим, что рынок сам собой породит прогресс в силу благотворности свободной конкуренции, что они могут вкусить от такой конкуренции, обеспечив ее на собственном огороде в виде борьбы между сорняком и так называемым культурным растением.

Я веду этот разговор, находясь поблизости от полей, которые когда-то засеивали льном и другими культурами, и которые теперь заросли — сначала сорняком, а потом и деревьями. Ну так вот, этот посткультурный сорняк, вырастающий на месте брошенных полей, грубее и страшнее обычной травы-муравы, растущей на лугах, которые не обрабатывали. С древнейших времен крохотное окультуренное пространство, которое на наших территориях по большей части было деревенским, всегда противопоставлялось дикому полю, дикому лесу, у которого человеком отвоевывались какие-то возможности. Почему нельзя называть вторичное одичание этих полей, происходящее на миллионах квадратных километров, регрессом?

Если вы приобрели какой-то сложный навык, например, научились строить дома, что совсем не просто, или создавать сложные станки, а потом этот навык потеряли, то почему такую потерю нельзя называть регрессом? Потому что кто-то зациклен на «великих примордиальных традициях» и любое движение в будущее хочет дискредитировать? Так это ведь и есть самый принципиальный вопрос: история тем не менее содержит в себе прогрессивное, обогащающее, развивающее начало — начало, содействующее человеческому восхождению? Или она этого начала не содержит и состоит только из абсолютного зла?

То есть понятно, что в истории зла предостаточно. Но сводится ли она к такому злу? И как она может к нему сводиться, например, у тех, кто ждет избавительного конца истории, прихода Мессии? И другого конца ее не приемлет?

Но вернемся к простейшему. Если вы научились чему-то сложному и безусловно важному, например, строительству домов, то почему надо отрицать благо этого научения, которое есть прогресс в его наиочевиднейшем виде? И если вы разучились, то есть регрессировали, то почему это нельзя считать злом? Вы теперь дома строить не можете, живете в пещерах или в норах, но это не зло? А что это?

Но ведь вы учитесь чему-то не в одиночестве, вас учит чему-то общество, оно передает какие-то знания, оно эти знания создает и накапливает. И пока оно этим занято, мы имеем дело с прогрессом — нелинейным, небезусловным, но очевидным. А когда общество теряет такую способность, то это и есть регресс. А общество может эту способность потерять очень легко. Мы-то теперь понимаем, как легко можно эту способность потерять. Понимаем мы и то, что вернуть эту способность после ее потери очень и очень сложно.

Так вот, такая потеря и есть регресс. Создано нечто сложное. Где сложность, там и хрупкость. По этой хрупкой сложности долбанули, она исчезла. Потом обнаружили, что она нужна. Стали перебирать осколки. Ахать, охать. А ведь сложность-то от аханий и оханий не вернется.

По этому поводу у Андерсена была такая горькая притча о том, что король пообещал выдать свою прекрасную дочь за того, кто совершит самое большое чудо в его королевстве и в целом на планете Земля. И вот пришел прекрасный молодой мастер и принес с собой чудесные часы, которых никогда в мире не видели, — они были тонкие, из какого-то хрусталя, металла, бог знает чего, там выплывали фигурки, возникали какие-то картины и так далее — рассказываю по памяти — и король понял, что да, вот достойный жених, его прекрасная дочь будет выдана за мастера, создавшего это чудо. Но оставалось еще пять минут до конца приема заявок. И в дверь вошел детина с искаженными чертами лица. Он посмотрел на часы, взял дубину и долбанул по ним со всей силы… Детина сделал самое чудесное, что может быть — он за одну минуту разрушил то, что мастер делал на протяжении всей своей жизни. Мастер всё это делал, делал, делал, а детина разрушил.

У Андерсена отдельный детина долбанул по изделию обыкновенной дубиной. Но можно ведь долбануть по той или иной завоеванной сложности не обычной дубиной, а чем-то другим.

Можно долбануть чудовищными административными решениями по образовательным центрам, в которых не только учили тому, как изготавливать конкретные изделия, но и формировали культуру, нравственность, историческое самосознание.

Сначала долбанули чудовищными решениями, назвав их оптимизациями или прекращением нецелесообразного использования средств. Потом оказалось, что нужны изделия, а их нет.

Что такое реформы Гайдара? Это дубина в руках у коллективного идиота или коллективного преступника. Дубиной был нанесен удар по всему тому, что обеспечивало сложнейшее воспроизводство и развитие накопленного опыта, обогащая его чем-то новым, сращивая эту новизну с опытом, что всегда небезболезненно. Это всё можно разрушить в миг единый, а создается с невероятным трудом.

Такое разрушение я и называю управляемым регрессом.

А накопленное, в противоположность ему, называю прогрессом.

Вы можете перестать пропалывать грядки, пахать и боронить землю, сеять и снимать урожай. И тогда вы получите сельскохозяйственный регресс. Но вы можете не поле перестать обрабатывать, а человека. Или перестать культивировать определенные навыки, закрыв, например, те места, в которых происходит такая мучительная культивация. А почему вы можете вдруг так странно начать себя вести? Потому что вам явлена невостребованность, тщетность ваших усилий.

Вы мучительно производите сложную компьютерную технику, те же «Эльбрусы», например, преодолевая отставание от Запада. А вам говорят, что ваши усилия тщетны, что вы отстали навсегда, что вам нужно отказаться от воспроизводства навыков, нужных для того, чтобы делать такую технику, и купить гораздо более совершенную технику, западную. Вас вдруг ставят в так называемые рыночные условия. И тогда закрываются центры, в которых нечто культивировалось. И чем это отличается от полей, которые перестают обрабатывать? Центры такие попадают в руки примитивных грабителей, для которых всё сложное, что существует в этих центрах, и непонятно, и отвратительно.

А простое — очевидно и привлекательно. В Москве была, к примеру, больница, в которой воспроизводились медицинские школы, велись новые исследования, накапливался опыт лечения и выхаживания больных. Это всё для появившегося нового начальства было непонятно, не нужно, чуждо. Что видело начальство? Большую территорию, на которой росли деревья и стояло здание. Представляете, какие коттеджные возможности! А почему бы в здании какого-нибудь суперэлитного института, которое строили еще с прибамбасами, не поселить девочек, а высоколобых ученых не выгнать? Ученые еще неизвестно, что делают и неизвестно, нужно ли. А девочки и деньги заработают, и удовольствия принесут. Почему нет? Выгода очевидна.

Что я описываю? Управляемый регресс. Я это описание высасываю из пальца? Нет, мы наблюдаем этот регресс уже тридцать лет. И я не потерял способность взаимодействовать с теми, кто искренне страдает по этому поводу, занимая те или иные должности. Например, с директорами крупнейших заводов страны. Я всё наблюдал и наблюдаю с близкого расстояния.

(Продолжение следует.)