23 августа 1942 года началась варварская бомбардировка Сталинграда немецкой авиацией, продолжавшаяся несколько дней. Массированной бомбежке целенаправленно подвергались не только заводы, вокзалы и переправы, но и мирные районы города с целью поджечь деревянную часть застройки и создать панику среди населения. В городе полыхал страшный пожар. Сталинград на тот момент был сильно перенаселен, в нем располагались беженцы с Украины и других регионов, всего в городе было около 700 тыс. человек против довоенных 400 тыс. Бомбоубежища и «щели» были подготовлены только для 40% фактического населения, многие из них слабо годились для эксплуатации, обрушивались при близком авиаударе, погребая под грунтом людей. Немецкая авиация действовала почти безнаказанно: почти вся советская фронтовая авиация были привлечена в тот день для ударов по прорвавшимся на севере города танковым частям противника, зенитные расчеты не справлялись с огромным налетом противника, часть их также привлекалась для отражения танковых атак.

Заблаговременная массовая эвакуация населения по сложному комплексу причин проведена не была. Сталинградцы находились в день бомбардировки на заводах, в учреждениях, на сооружении оборонительных укреплений, дети ожидали своих родителей дома, в городе было много нетрудоспособных стариков. Точное число жертв растянувшейся на целую неделю бомбардировки до сих пор неизвестно. По косвенному подсчету волгоградского историка Т. А. Павловой, наиболее глубоко исследовавшей этот вопрос, число жертв составляет 71 тыс. погибших и 142 тыс. пострадавших в те дни. Варварская бомбардировка Сталинграда — это одно из самых страшных преступлений нацистской Германии против советского народа.

Предлагаемый читателю художественный очерк не призван подробно описать реальность тех трагических событий, но передает ощущения современного молодого человека, столкнувшегося с этой так до конца и не зажившей исторической раной.

Сталинградский сон

Мне снился сон.

Я стою на берегу Волги. Конец августа. Последние вздохи горячего лета. Дожди, слякоть, грязь — всё это еще впереди. А сейчас я стою в прохладной и чистой волжской воде, и тихий речной прибой бьется о мои ноги. Берег песчаный, но под тонким слоем мелкого, как мука, песка — вязкая, как тесто, глина. И потому ноги немного утопают, вязнут. Я не вытаскиваю их — пусть погружаются, доставая подошвами ступней до потаенной глиняной прохлады. Мне хорошо.

Я стою лицом к реке. Солнце за спиной печет мне голые лопатки и затылок. Это значит, что стрелки часов давно перевалили за полдень. Но на улице всё еще стоит оглушающая жара. До вечерней прохлады долго. День томительно растянулся от жары, словно расплавился. Время замерло. Вокруг тихо — только река шепчет прибрежной волной, да какие-то далекие шумы доносятся со стороны города.

Смотрю на свои руки и понимаю, что я — это не я. Это вовсе не удивляет. Наклоняюсь к воде — с трепещущего отражения смотрит худой мальчишка со всклокоченными, выгоревшими пшеничными волосами. Незнакомец.

Оглядываюсь вокруг — и что-то во мне восстает удивленно. Всё совсем иначе, чем я привык видеть. Всмотрелся в далекие строения, теряющиеся в сизой дымке, в лес на другом берегу. И вдруг понял, что исчез мост через Волгу. Тот протяжный, желто-синий мост, что стал для меня уже частью городской панорамы — пропал. Вдалеке, на противоположном берегу, угадывается какая-то суета. Бегают едва заметные людские точки, подъезжают и отъезжают похожие на жуков машины. У воды много неясных крупных предметов, целые горы их навалены на дощатой пристани. Грузы перевозят по водной глади неуклюжие, но шустрые суденышки. Из них торчат дымящие трубы, похожие на папиросы.

Продолжаю с интересом вглядываться в окружение. Я знаю это место — бывал тут сотни раз. Но знаю его иным. Как зачарованный, я всё смотрю, смотрю, смотрю на странный пейзаж, пока не начинает рябить в глазах, а в ушах не появляется ровный гул. Встряхиваю головой, плещу прохладной водой на лицо — рябь уходит. А гул нет. Он понемногу становится всё громче и гуще. Заполняет собой всё пространство. Кажется, что стоит открыть рот, и этот гул заполнит тебя изнутри.

Верчу головой в поисках источника звука. Не нахожу. Выдернул ноги из вязкого глинистого песка, вышел на сухой берег. Чуть поднимаюсь по склону — вижу крайние городские постройки. Старинные невысокие дома. Времени на удивление теперь нет — гул не дает мне покоя. Он всё громче, всё грознее. И всё так же бестелесен. Тягостное предчувствие. Что-то внутри меня узнало и этот гул, и всё, что он знаменует.

Поднимаюсь дальше по склону. Вышел в город, на широкую окраинную улицу. Пыльная дорога уходит под небольшим уклоном вверх от реки. Иду по ней босой, прилипший песок постепенно осыпается с моих худых мальчишеских ног. Вокруг ни души — все словно попрятались куда-то. Шагаю. По ходу глазею на старые кирпичные дома — в моей реальности такие встречаются редко. Тут же, во сне, только они. Я всё иду, смотрю во все стороны и никого не вижу. Протяжный гул по-прежнему стоит в ушах.

Вдруг, у одного из домов — старомодно одетый парень. Он приставил козырьком ладонь ко лбу и смотрит на небо, в сторону слепящего солнца. Подхожу ближе — странно ощущать себя снова малым пацаном — мои глаза едва упираются ему в плечо.

Парень в повязанной пыльным кушаком рубахе и широких штанах стоит, пристально смотрит в небо и будто не замечает меня. Я стал уже сомневаться, виден ли я другим людям, не стал ли призраком, как он бросил в сторону, недовольно, угрюмо:

— Летят… Суки.

Никого кроме нас нет на пустынной окраиной улице — значит, слова предназначались мне. Я ничего не отвечаю, но теперь тоже всматриваюсь, пытаясь увидеть хоть что-то в слепящем солнечном свете. Бесполезно. Парень снова проговорил, также зло:

— Специально с солнечной стороны заходят. Врасплох хотят застать, — он словно пожевал что-то во рту, сплюнул в пыль, — где ж наши?

Я не понимаю, о чем он. Солнце всё так же слепит и не дает рассмотреть небо на западе. Гул нарастает. Но вот глаза привыкли к яркому свету, и я увидел.

Это были самолеты. Много. Ужасающе много. Они шли ровным строем, по три штуки в звене. Их зловещая сеть наползала на город, будто какой-то огромный великан хотел поймать нас в ловушку. Самолеты шли высоко. Но самые первые уже были хорошо видны — можно различить крылья, хвост, корпус. Другие были пока только серыми черточками в небе, но и они быстро увеличивались, росли прямо у нас на глазах.

Стальной гудящий рой приближался. Парень всё так же внимательно наблюдал, будто хотел запомнить всё и после рассказать кому-то. Вдруг самолеты начали рушить строй — от общего потока откалывались целые группы и уходили в стороны.

— На разные цели заходят, — снова комментирует парень.

Одна из групп, я испуганно посчитал ее самой крупной из всех, по-прежнему идет прямо на нас. Ее цель — мы.

Мне страшно. Хочется закрыть голову руками и бежать куда-то, прятаться, скрыться с этой голой беззащитной земли. Мне никогда не приходилось видеть настоящего взрыва, но тот, в чьем теле я оказался, прекрасно знаком с ними. В нем подымается клокочущая волна спутанных чувств — они толкают меня изнутри, приводят в движение. Я подавляю их, что есть сил, твержу «это всего лишь сон, это сон», но звучит это до крайности неубедительно.

Вдруг парень, что стоял передо мной, перестал смотреть в небо. Он быстрым, резким движением бросил на меня оценивающий взгляд, мгновенно что-то решил для себя, что-то вроде «с этим теперь еще возиться», произнес:

— Беги за мной, понял? Что бы ни случилось — беги. Я тебя тащить не буду, понял?

Я быстро-быстро киваю. От того, что он берет меня с собой, становится легче. «Он-то всё знает, он-то выведет. Вон, как его „понял“ уверенно звучит», — думаю.

В ту же секунду парень срывается с места и бежит по улице, прямо по проезжей части. Машин нет, как и людей. Вокруг нет вообще ни души, кроме нас. Я бегу за парнем. Босые мои ступни ловко отталкиваются от брусчатки, которой уложена дорога — бежать легко и приятно, как в детстве. Ноги упругие, полные сил.

Через несколько мгновений за нашими спинами воздух рассек пронзительный нарастающий вой. Я чуть не споткнулся, испуганно глянул за спину — кажется, что это что-то прямо над нами, над самой моей головой. Слышу спереди недовольное:

— Это бомба, далеко еще. Не отставай!

Я перестал оборачиваться, нагнал паренька. Вой продолжался еще какое-то время, но всё время он словно отдалялся, становился грубее и глуше. Наконец оборвался, и позади нас грянул взрыв. Далекий грохот словно подтолкнул нас в спину.

После первого взрыва над нами завис новый вой — теперь многоголосый, словно стая сирен атаковала нас с неба. Позади слышны новые разрывы, уже ближе, и толчки их сильнее. Грохот разрывов перемежался и мешался со свистом, свист — с разрывами. Эта ужасная какофония заполнила всё пространство вокруг так же, как прежде заполнял его ровный угрюмый гул самолетов — но в тысячу раз сильнее. Грохот и свист словно рвут воздух в клочья — кажется, что для этого и не нужно взрывчатки, достаточно ужасного свиста, воя и грохота.

Слово «страшно» не говорит ничего. Это не страх, это первобытное дикое чувство, которое зверем пробуждается в груди и неудержимо берет власть. Его невероятно трудно сдержать. Помогает лишь то, что мы бежим — уже не посередине улицы, а вдоль домов — можно всю эту чудовищную животную силу устремить в бег. И еще помогает парень — за него цепляется мое обезумевшее сознание. Слепая вера в него наполняет меня. «Он выведет, он знает, с ним всё будет хорошо», — твержу про себя, словно мантру.

Разрывы всё ближе. Они настигают нас со спины, с запада, но новые слышны и на севере.

Я не знаю, куда мы бежим, но по-детски верю, что в безопасное и хорошее место. Глаза вдруг царапают по висящему на стене указателю — «Бомбоубежище 300 м». Теперь я тоже знаю.

«Всего 300 метров, — думаю я. — Пара минут, и мы в безопасности».

Парень впереди украдкой оглядывается назад — проверяет, на месте ли я. Значит, все-таки переживает. Наверное, суровая резкость — это все напускное, мальчишеское.

Далеко впереди, там, где улица упирается в старенькое, но крепкое трехэтажное здание, виден черный проем, над которым крупными белыми буквами — «СПУСК». Нам туда — понимаю я. У меня даже получается разглядеть бледный человеческий силуэт на темном фоне входного проема. Силуэт замер в напряженной позе. Словно ждет кого-то. Должно быть, нас. Мы ему тоже уже видны. Два молодых паренька, удирающих от смерти.

Ускоряемся. Вдруг над нами раздается какой-то совсем другой, нежели раньше, протяжный вой. Это не бомба, это что-то гораздо крупнее.

— Пикировщик! Черт! — крик впереди бегущего тонет в нарастающем новом вое. Он крутит на ходу головой, ища в небе источник зловещего звука. Не находит. Видно, этого воя он боится гораздо сильнее, чем того, что был прежде. «Большая опасность», — заключаю я впопыхах.

До заветного входа остается всего пятьдесят метров. Человек на входе виден гораздо лучше — это пожилой мужчина, он даже будто кричит что-то нам и призывно машет рукой.

«Давайте, сынки, быстрее! Чуток осталось!» — озвучиваю его у себя в голове. На самом деле ничего не слышно — всё подавляет смесь страшных звуков.

И тут я вижу его — пикировщик. Он стремительно несется сверху вниз в направлении убежища, будто хочет протаранить его и подорвать собой. Но в последний момент самолет резко взмывает вверх, а путь его продолжает черная болванка бомбы. Ее не видно — она мелькает в одно мгновение, едва видной черточкой. Эта «черточка» пронзает дом, расположенный над бомбоубежищем, и в следующую секунду он взрывается облаком пыли, расколотых кирпичей и древесных обломков. По ушам ударил оглушительный грохот. Горячая волна воздуха прекратила наш бег и с силой отбросила назад на несколько метров. Я больно бьюсь сначала грудью, а потом лицом об брусчатку, что-то сечет меня по касательной, по затылку и спине — эти места обжигает, словно к ним приложили раскаленный металл. Некоторое время я, зажмурившись, лежу лицом вниз. Кажется, что очень долго. Целый монолог, полный панических возгласов, успел пронестись в моей голове. Но, скорее всего, я пролежал не больше секунды. В следующую уже поднялся на ноги. Боли нет — всё сгладил шок. Внимание обострено, тело мобилизовано и готово к действию. Я ищу глазами своего провожатого. Не могу найти — внутри раздаются тревожные нотки. «Что я буду делать без него?»

По улице разбросаны осколки кирпича, обломанные бруски, рваное тряпье. И пыль. Повсюду пыль. Она густо кружит в воздухе и постепенно оседает на брусчатку. Я бросаю взгляд на дом — на его месте груда обломков, ощетинившихся острыми рваными краями. Я вспоминаю того мужчину, что ждал нас на пороге, не спускался вниз. Не хочу даже думать, что с ним, во что его превратил взрыв.

Глаза несколько раз пробегают по окружающему пространству. Всё больше пугаясь, не могу найти своего старшего провожатого. Взгляд снова и снова натыкается на какой-то запыленный мешок поодаль, но я и подумать не смею, что это он, тот парень — пока мешок не начинает шевелиться.

Мигом оказываюсь над ним. Он лежит на животе, полубоком, скорчившись в младенческой позе. Одежда его вся жутко запылена. Он стонет. Я осторожно беру его за плечо и переворачиваю на спину. Я не хочу смотреть… Я хочу зажмурить глаза и не видеть, не видеть, не видеть!

Парень принял на себя весь сноп осколков, что предназначались обоим. Кожа, та, что уцелела, похожа на кровоточащий пыльный пергамент. Местами она порвана, и из ран сочится багровая, почти черная кровь. От крови стремительно мокнет одежда — рубаха, удалой кушак, широкие штаны. Горячая кровь мешается с пылью и превращается в какую-то жуткую густую грязь.

Я растерянно смотрю на него. Я не знаю, что мне делать, и могу ли я сделать хоть что-то. Он умирает — это несложно понять. Последнее дыхание жизни покидает его, словно выходя из ран вместе с кровью. Вдруг его распухшее лицо слегка поворачивается ко мне, в опустошенных глазах загораются разум и мысль. Он открывает рот, из него вырывается кровяной сгусток, затем стон, и лишь последними — слова:

— Беги к реке. Там безопасней. К самой воде, — я быстро-быстро киваю, мне хочется жадно исполнить всё, что он скажет. Я напряженно слушаю и смотрю на товарища. Всё окружающее, весь ужас бомбежки остается словно где-то вовне.

Голова его снова приподымается, это дается с огромным трудом. Глаза загораются:

— Передай им… Передай им! Понял?! — он произносит это уже из последних сил, но это его «понял» звучит также дерзко и властно, как и в начале нашей встречи.

Больше он ничего не смог сказать. Только хрип вырывался изо рта, вперемешку с кровавой слюной. Через несколько секунд он угас. Я сидел и всё еще придерживал его пыльную окровавленную голову. В глазах уже была пустота. Я сам погрузился в какое-то оцепенение.

Очередной разрыв пробудил меня — буквально, толкнув в бок упругой воздушной волной. Уже совсем близко. Я едва не кувыркнулся, но быстро опомнился и вскочил на ноги. Лицом в ту сторону, откуда мы убегали.

Я глянул на уходящую вдаль улицу и увидел в конце ее огромный, уходящий в небо столб дыма. Источником его была груда ярко горевших обломков. Судя по пламени и черному чаду, там находились запасы какого-то горючего. Другое здание, напротив горевшего, словно разрезало пополам гигантским ножом. Ближняя к улице стена исчезла и обнажила внутреннее убранство — мебель, обои, ковры — всё осталось на своих местах. Я даже разглядел лампу, одиноко стоявшую на письменном столе.

Дальше всё терялось в дыму и пыли, сквозь которые лишь угадывались неясные очертания. Силуэты были грубыми и бесформенными — дым скрывал груды развалин обрушенных домов. Во многих местах прорывались алые лепестки пламени. Всё новые и новые взрывы сотрясали руины.

Вдруг знакомый уже свист авиабомбы не ушел на излете куда-то вдаль, а словно оборвался прямо надо мной. В то же мгновение здание посреди улицы, на которую я смотрел, скрылось в облаке взрыва. Я не успел даже испугаться — горячий воздух ударил меня в грудь, я упал на спину и услышал, как что-то с резким свистом пролетает над головой. Ощупал себя — снова цел. Встал, не ощутив никакой боли. Я огляделся — повсюду разрушение, пыль и дым. Глаза зацепились за тело лежащего навзничь парня. Что-то сжалось внутри, я отвернулся. Нужно было что-то делать.

«Бежать к реке, сказал он. Но где же Волга? Куда бежать?»

Я смотрел вокруг и не видел ничего, кроме серых руин. Паника начала разгораться во мне. Но вдруг река промелькнула синевой сквозь дым. Я устремился к ней. Дорога была немного под гору, и бежать было снова очень легко.

Меня по пятам преследовал свист бомб и грохот разрывов. Периодически я чувствовал тяжелое горячее дыхание на своей ободранной, но странно бесчувственной спине — это очередное здание позади превратилось в груду обломков.

Несколько раз я слышал, как свист снова обрывался где-то совсем рядом, казалось, что над моей головой. В эти мгновения животный ужас бросал меня к стенам, к земле — лишь бы прижаться к чему-то и не торчать жалко посреди улицы, как мишень для осколков. Когда ударная волна проходила надо мной, и я понимал, что в очередной раз остался жив и цел, то поднимался и бежал снова.

Не знаю, сколько я пробежал так, километр или десять. Всё смешалось: время, разрезаемое свистом пространство, горячие удары взрывов. Но в конце концов я был у Волги. Кирпичные дома кончились и начались деревянные. Они были разными: крепко сбитыми и покосившимися в дряхлости. Бомбы сюда залетали редко, лишь в нескольких местах полыхали пожары, и земля была вывернута ударом авиабомбы. Брусчатая улица продолжилась грунтовой дорогой, а затем и узенькой тропкой, сходившей по крутому берегу к воде. Я сбежал по ней вниз, к небольшому деревянному мостику, нависавшему в метре над водой. Не думая, побежал прямо по нему — по стонавшим иссохшим доскам — и прыгнул в воду.

Весь грохот бомбежки, весь ее ужас, оказались тут же где-то вовне. А я был в другом месте — там, где нет воздуха, где угрожающие звуки отзываются лишь гулким глухим эхом. Мне представилось на миг, что я снова в материнской утробе — должно быть там было точно так, как мне сейчас. Спокойно. Темно и мокро. Но кончился воздух — грудь мою сдавило, и я вынырнул, и первое что увидел — это ползущее по небу огромное черное крыло. Это был дым, тянувшийся со стороны города.

Прохладная и тяжелая вода не выпускала меня из себя, — подниматься обратно на берег было невероятно трудно, и казалось, что это и вовсе невозможно, что навечно останусь в ней, залечивая свое измученное долгим бегом и ударами тело. Некоторое время я просто стоял по грудь в реке, наблюдая и слушая происходящее там, выше и дальше по берегу, куда целили свои снаряды самолеты.

То, что видел и слышал я, было лишь первой волной. За ней на город заходила вторая, третья, четвертая волны бомбардировщиков. Город стирали с лица земли. Врагу, пославшему эту смертоносную армаду, не интересны были отдельные заводы и склады, мосты, вокзалы и командные пункты. Он сеял смерть и разрушение повсюду, на каждом квадратном метре земли. Хаос должен был поглотить каждый дом, до последнего.

Снова и снова я слышал протяжный свист, разрывы, вой пикировщиков, и снова разрывы. Над городом поднимался густой черный дым. Казалось, этому не будет конца.

Справа от меня, выше по течению Волги, разворачивалась другая драма. Баркасы и катера упрямо сновали от одного берега к другому со скоростью, которую было трудно от них ожидать. Они спешно перевозили что-то. Людей, или вещи — было не разобрать. Пикировщики, как хищные птицы, начали свою охоту на них. Один за другим они падали с высоты, почти ударяясь о воду, но в последний момент выходили из пике и взмывали ввысь. Под серыми их крыльями тут же поднимался громадный столб воды. Снаряды часто ложились мимо катеров, и до них долетали лишь брызги. Судно качалось на пришедшей от взрыва волне и упорно шло дальше. Иногда бомба попадала прямо в катер — и тогда столб воды глотал его целиком. От взрыва разлетались в стороны обломки корпуса, куски разорванной трубы, всяческий мусор, и… люди. Кто-то сразу уходил под воду, а кто-то еще держался — часть из них подбирали идущие следом суда.

С города по пикировщикам стреляли, но неясно было, были ли это зенитки, или просто отчаянные пулеметчики. Вскоре я увидел, как одну из этих серых птиц подбили — она вздрогнула вся, задымила черной гарью, а затем, покачивая хвостом, с тяжелым пронзительным воем рухнула в Волгу. Трудно описать, как я был рад этой маленькой победе, этому скромному мщению.

***

Бомбежка кончилась вечером, когда уже заходило солнце. Я был на берегу, у самой воды, совсем как в начале… сна? Я и забыл совсем, что это сон. И сон ли это? Я припомнил всё произошедшее со мной. Неясный гул, встречу с парнем, его смерть. В голову ударили последние произнесенные им слова — «Передай им!»

Что передать, кому? Я понял, что обращался он не к пацану, в теле которого я оказался, а именно ко мне. Ко мне настоящему. Я снова увидел его окровавленное лицо. Закрыл глаза, он всё еще был передо мной. Губы его двигались и повторяли это последнее «передай».

Что-то сорвало меня с места — я поднялся, поглядел на поднимавшуюся в алеющем небе дымную завесу и пошел навстречу закату, в город.

Я снова был на тех же улицах, по которым недавно убегал от взрывов. Но я не мог узнать их. Место аккуратных кирпичных и дощатых домов заняли груды обожженных развалин. Повсюду разбросались обломки, в воздухе стояла удушливая гарь. В городе весь день полыхал страшный пожар. В тех местах, где раньше рядами стояли деревянные дома, — теперь была выжженная черная пустошь, на которой громоздились покореженные разрывами каменные пристройки и печные трубы.

Я брел по ужасающему пепелищу, по руинам моего города. Брел, словно пьяный, не разбирая дороги. Шел там, где можно было пройти, где мой путь не преграждали горы кирпича, перемешанного с обугленными обломками древесины. Во многих местах город еще горел. То тут, то там я видел столбы дыма, поднимавшиеся к небу, огни пожаров, слышал их треск.

Я наконец увидел людей. Они выползали из бомбоубежищ, из каких-то щелей и подвалов. Люди были помяты, прибиты к земле долгим пребыванием в подполье, оглушены ударами тяжелых бомб, что рвались прямо над их головами.

Люди были растеряны, они брели, как и я, без дороги, куда глядели их полные ужаса глаза. Тот город, что они покидали, уходя в укрытия, исчез. Их дома, знакомые им улицы и скверы — всё это исчезло. Вокруг были лишь угловатые обожженные руины, воронки от разрывов, пепел и черная горелая земля…

Но постепенно люди оживали. Они сбивались в группы, начинали то тут, то там ковырять развалины в поисках уцелевших. Усмиряли и утешали, тех, кто бился в истерике, увидев бездыханные и изуродованные тела родных. Тушили еще догоравшие останки деревянных домов.

Несмотря ни на что, город был жив.

***

На истерзанную землю опускались сумерки. Я увидел солдат. Они двигались усталым шагом, рота за ротой. Кое-где всё еще дымились и тлели руины. Редкие огни, дети пожарища, бросали на лица бойцов мистический свет. Он делал их строже и жестче.

Я всматривался в солдат. Кто-то из них утомленно смотрел под ноги, и, казалось, что он сейчас задремлет, словно старый конь в упряжке. Кто-то с болью и горечью оглядывал округу — руины, черные пустыри-пепелища, редкие уцелевшие здания — потом сплевывал под ноги, сухо матерясь про себя. Молодые неопытные бойцы вытягивали худощавые бледные шеи и крутили головами. В глазах одних было изумление, у других испуг, растерянность. У кого-то злость.

Я увидел вдруг одинокую женщину. Она стояла неподалеку, возле того, что было раньше улицей, и где теперь двигались на марше солдаты. Женщине было лет сорок, но сумерки сделали ее старше. На ней был простой сарафан, волосы убраны платком.

Руки ее, черные от золы, то поднимались и протягивались вперед, словно она хотела коснуться ими кого-то, то падали бессильными плетьми вдоль туловища.

Женщина протягивала руки к тому, что когда-то было каменным одноэтажным домом. Он был разрушен прямым попаданием бомбы. Ни одна из стен не устояла — все они осыпались бесформенной пыльной грудой. С кирпичами смешались, словно огромные поломанные спички, деревянные балки. Они обуглились от полыхавшего вокруг пожара и теперь тлели, источая удушливый дым.

Руки женщины вновь бессильно упали. Кто был там, в доме? Ее семья, муж, дети? Лицо женщины отражало уже не боль, а какое-то полубезумное удивление, оторопь. Она будто не могла всё поверить в случившееся, или уже не хотела верить. Отказывалась от этой новой правды, вместе с рассудком. Смотреть на нее было трудно, хотелось отвернуться и не видеть этого лица, эти что-то беспрестанно шепчущие губы, эти поднимающиеся, протянутые кому-то и затем безвольно падающие руки. Я был рад, что в наступающей темноте не видел ее глаз. Я бы не хотел заглянуть в них.

Мимо женщины колонной проходили солдаты. Многие посматривали на нее, качали головой. Кто-то тихо ругался, обещая врагу скорую месть.

Вдруг один боец, приземистый крепкий мужик средних лет, быстро выскочил из строя, подбежал к женщине. Он взял ее осторожно за руку, сказал:

— Мать, пойдем, не надо…

Женщина посмотрела на него отстраненно, словно не понимая, кто она и где, и чего хотят от нее. Солдат повторил:

— Хватит, мать, всё уже, пойдем.

И повлек ее чуть за собой. Она пошла, но так, словно из нее уже ушло сознание, и осталось только слабое послушное тело.

— Хрипунов! — окликнули бойца, — Хрипунов, вернуться в строй! — снова повторил командирский голос, строгий и властный.

Солдат засуетился. Он не мог вот так бросить женщину. Он уже отвечал за нее. Его взгляд жадно искал помощи. Вдруг он увидел меня.

— Парень, парень, отведи ее к людям, — он быстро подвел ее ко мне, произнес, — ей нельзя одной, к людям надо, тогда отойдет. А так — беда.

Женщина не противилась, послушно и безвольно шла за ним. Он торопился, скоро вложил в мои худые руки ее морщинистые ладони, перепачканные золой.

— Всё, не бросай ее, — бросил он уже на ходу, поворачиваясь и поправляя винтовку на плече.

— Хрипунов! Гуманист хренов, быстро в строй! — не видимый мне командир начинал выходить из себя. Он не терпел ослушания. Я представил его. Мощная шея, крутые скулы, жесткая щетка усов над сухими губами.

Солдат уже догонял своих.

Я посмотрел снова на морщинистую ладонь, которую теперь держал в руках. Она была не только в золе, но и в ожогах, пузырями покрывавших кожу. Многие из них были сорваны, из них сочилась кровь, мешавшаяся с угольной чернотой. Сарафан был вымазан сажей, порван и прожжен в нескольких местах.

Мне тяжело далось это, но я взглянул ей в лицо. На нем теперь отсутствовало какое-либо осмысленное выражение. Оно было бесстрастным, пустым. Выделялись только глаза. Они пугали. В темноте казалось, что они налились чем-то густым и темным, как старая кровь. Но это, наверное, только казалось. Это просто ночные тени легли на глаза. Это просто тени…

Вдруг ее лицо изменилось. Жизнь внезапно проснулась в нем. Женщина крепко схватила мою руку. Я испугался, но вырываться не стал. Ее пугающие глаза встретились с моими. Она произнесла, твердо, вполне осмысленно:

— Передай им. Передай им всё, парень, слышишь? Передай!

Я тонул в ее тяжелом взгляде. Всё вокруг исчезло, остались только эти странные, полные чего-то невыносимого, глаза. Я вдруг будто провалился в них, в эту черноту, как в темное зево колодца. И там узнал всё.

Я увидел светлый летний город, полный людей. Жизнь кипит в нем. Дымят высокие трубы заводов, снуют по улицам старинного вида машины и непривычные взгляду повозки. Волга слепящей чешуей играет на солнце, по глади ее пыхтят от берега до берега катерки и медленно, лениво, ползут вдоль русла тяжелые баржи. В центре одноэтажный каменный дом, такой же, как все, один из сотен. В доме несколько семей. Дети, малые и постарше, вечно суетные женщины, основательные мужики-работяги. Это мир.

Потом он кончился. Пугающее слово «война» повисло надо всем, словно грозная туча. Город в тревожном ожидании. Война наполнила его беженцами и забрала мужчин. Фронт всё ближе, но он неясен, он растворен в пыльной степи. По раскаленным жарой улицам ездят военные грузовики и танки. Что-то чуждое и опасное неслышно подступает к городу, и город напрягается, готовясь — но сам пока не знает, к чему. Неизвестность гнетет.

Когда начали бомбить, ее не было дома, она получала скудные продукты по карточкам. Ее почти силой затащили в бомбоубежище. Она рвалась обратно, в свой дом, но ее удержали, спасли от смерти — снаружи несколько часов полыхал неистовый огненный смерч. Когда погнувшуюся от близкого разрыва и закопченную от дыма чугунную дверь убежища отворили, уже наступил вечер.

Женщина побежала, спотыкаясь, к своему дому. Детям она наказала на случай бомбежки прятаться в подвале. Она надеялась, что вот сейчас она увидит дом, пусть поврежденный, пусть полуразрушенный, но среди обломков обнажится дощатый пол и в нем люк подвала. Она откроет его и в темноте проема увидит своих перепуганных деток. Мать обнимет их, будет утешать, целовать, без конца гладить их русые волосы. Она нередко видела такие дома — их взрывы задели лишь краем. Они сильно были повреждены, но подвал и те, кто прятался в нем, оставались целы.

Но видела она и другое. Тяжелые бомбы попадали прямо в крышу — от этих домов не оставалось ничего, их будто вминало в землю вместе со всем содержимым. Они лежали бесформенной развороченной грудой. Она не хотела думать, что стало с людьми, сидевшими в подвале этих домов.

Вот соседняя улица, которую теперь нельзя и узнать, вот поворот — это же он, это точно он, она угадала его по уцелевшему угловому зданию. Вот и ее дом, вот и он… Вот и он.

Перед ней была ужасающая груда обломков. Прямое попадание. Дикий, безумный крик начал душить ее изнутри. Она схватила себя за горло, не пустила наружу.

«Ничего, ничего, всё нормально, сейчас я вас достану», — шептала она и, натыкаясь на обугленные тлеющие доски, полезла в кирпичное крошево. Она гребла руками, отшвыривая в сторону кирпичи, сгребая каменную крошку. Она обожгла ладони, подрала кожу, но гребла, упорно, неистово. Взяла какой-то большой брусок и пыталась действовать им как ломом, поддевая обломки. Но всё было бесполезно. Смесь камня и дерева уходила вниз, всё глубже, и ей не видно было конца. Бомба легко проломила крышу, пробила дощатый пол и взорвалась, лишь ударившись о жесткое дно подвала. Взрыв выдолбил словно небольшой котлован в земле, который мгновенно наполнил приподнявшийся и тут же развалившийся на мелкие фрагменты дом. При прямом попадании выжить нельзя.

Но она гребла, пока силы совсем не оставили ее. Она упала без чувств прямо на камни. Ее поднял кто-то и оттащил с тлеющих обломков ближе к дороге. Она очнулась, только когда мимо проходили солдаты.

Я наконец вынырнул из ее тяжелых больных глаз. Увиденное давило и душило меня. Еле выдерживая ее взгляд, я вновь услышал:

— Передай им! Передай им всё!

Меня вновь поглотила тьма. Я летел куда-то в неведомое, что-то мелькало и проносилось перед глазами. В ушах стоял гул, похожий на тот, что издавали летящие на город самолеты-убийцы. Гул нарастал, давил на перепонки, изображения передо мной мелькали всё сильнее, пока не слились воедино. Гул стал нестерпим, он словно выдавил меня из пространства — и я с криком очнулся в своей комнате, в предрассветных сумерках. Гул прекратился.

Я помнил всё, что мне приснилось, до мельчайших деталей. Странная догадка поразила меня. Какое наступило число? Я схватил телефон — 23 августа. Меня прошиб пот. В голове будто кто-то произнес, уверенно и повелительно, даже немного угрожающе: «Передай им».

Я сел писать. Быстро-быстро, пока память держала сон.

Я передал вам.