Этот номер — трехсотый. То есть праздничный. В том смысле, в каком существуют настоящие праздники, которые почти невозможны в современную эпоху. Ведь что такое праздник? Это возможность оглянуться назад и одновременно посмотреть вперед. Для чего, например, праздновать пятилетие нашей коммуны или трехсотый номер нашей газеты? Для того чтобы, отрешившись от суеты, вместе с товарищами посмотреть на пройденный путь и попытаться заглянуть в будущее.

Согласно марксистской теории деятельности, отдельные люди и коллективы — как малые, так и крупнейшие — сначала опредмечивают себя в деятельности, а потом, посмотрев на эту деятельность, впитывают ее в себя, преобразуя себя самих во время этого впитывания. Это называется распредмечиванием. Тут всё буквально по-библейски. Посмотрел на труды свои и увидел себя, как в зеркале. Я не буду обсуждать, смотрится ли человек в другого, как в зеркало. Наверное, смотрится. Но я точно знаю, и не только по себе, что человек смотрится в свою деятельность, как в зеркало. Один из видов нашей деятельности — эти самые триста номеров газеты. Давайте посмотрим на себя и на мир, вооружившись этим зеркалом под названием «результаты деятельности».

Когда мы начинали издавать газету «Суть времени», то никому из ее создателей в страшном сне не могло присниться издание не то что трехсотого, но даже и сотого номера. Мы планировали другое.

Что именно? А вот что:

Сначала — быстрое написание в газете определенных статей по определенным направлениям.

Чуть позже — издание учебников на основе этих статей.

Затем — открытие высшего учебного заведения на основе учебников.

И, наконец, закрытие газеты.

Почему мы так относились к нашему начинанию?

Помню, что еще до того как вышел первый номер газеты, меня посетил один известный представитель европейской элиты, твердо убежденный, что мировая катастрофа неминуема и даже желательна, и убеждавший меня в том, что пора осмысливать посткатастрофический диалог России и Европы. На мое предложение преодолеть катастрофу, затормозить ее, повернуть процесс в другую сторону мой собеседник отреагировал отрицательно. Он сказал, что все умные люди отошли в сторону, предоставив идиотам возможность управлять Европой и что одного моего разговора с каким-нибудь Гордоном Брауном будет достаточно, чтобы я убедился в роковом характере ситуации.

Разговор надо было чем-то завершать. И я, чтобы переключиться на другую тему, стал рассказывать собеседнику о том, что собираюсь издавать газету. Поскольку я люблю играть с небольшими изменениями названий (телепередача «Суд времени» — движение «Суть времени»), то на вопрос собеседника, как будет называться газета, я ответил, что собираюсь ее назвать не «Искра», а «Искры». Никакой глубокой мысли эта моя выдумка, в итоге разговора с собеседником обнаружившая свою вредность, конечно же, не имела. Но собеседник тонко улыбнулся и сказал: «Вот-вот, их и собирайте. И больше ничего не делайте».

Для того чтобы читатель осознал степень гностичности и самого собеседника, и его катастрофофилии, и его особого понимания значения слова «искры», приведу определение, которое в 1966 году было дано на одном из авторитетных гностических совещаний: «Гностицизм — секта второго столетия, имеющая последовательную серию особенностей, которые вытекают из идеи наличия в человеке божественной искры, происходящей из божественной сферы, в которую попадают этот мир, судьбы, рождения и смерти. Будучи должным образом пробужденными божественным Я, эти искры воссоединяются».

Существует определенная перекличка между этой гностической идеей собирания искр и каббалистическим представлением о так называемом поднятии искр.

Согласно этой идее, искры божественного света оказываются пойманными в ловушку материальности и должны быть оттуда извлечены. Очень подробно идею таких искр разбирал выдающийся и, как я считаю, достаточно зловещий психоаналитик Карл Юнг — он детально рассматривал идею собирания искр, спасания искр от смешения с темными водами материи.

Я здесь не имею возможности подробно знакомить читателя с той литературой, в которой описана идея собирания искр. Скажу лишь, что в конечном счете речь идет о собирании меньшинства, достойного спасения, и об обеспечении его спасения в лоне неизбежной катастрофы.

После такого разговора с весьма компетентным собеседником я, естественно, отказался от желания назвать газету «Искры». Но это не означает, что в момент принятия решения об издании газеты «Суть времени» нас не вдохновляли некоторые, конечно же, не буквальные параллели между той «Искрой», которую Ленин считал зачинателем будущего политического субъекта, способного реализовать коммунистический проект, и нашей газетой, которую (внимание!) мы никогда не считали обычным средством массовой информации.

Впрочем, и «Искра», сыгравшая огромную историческую роль, не была подобным обычным СМИ своей эпохи. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно беглого рассмотрения истории тогдашней «Искры», которую обычно называют ленинской.

Первый номер этой газеты, с изданием которой Ленин связывал свои надежды на преодоление беспомощного, так называемого кружкового этапа российского политического марксизма, вышел в Лейпциге 24 декабря 1900 года.

До 1902 года «Искра», в отличие от нашей газеты, издавалась не раз в неделю, а раз в месяц.

С 1902 года она стала издаваться чаще, но опять-таки не раз в неделю, а раз в две недели.

Тираж «Искры» составлял 8000 экземпляров. Поскольку «Искра» издавалась реже, чем наша газета, то есть почти буквальное совпадение нашего тиража с тиражом «Искры».

Ленин вышел из редакции «Искры» уже 1 ноября 1903 года. То есть с Лениным было издано 52 номера «Искры» (от первого до пятьдесят второго).

Затем «Искра» стала меньшевистской. Меньшевики издали еще шестьдесят номеров «Искры»: от пятьдесят третьего до сто двенадцатого.

Издание газеты «Искра» прекратилось в октябре 1905 года, то есть через пять лет после начала данного газетного проекта. Издано было сто двенадцать номеров.

Эти сто двенадцать номеров фактически определили дальнейшую картину всего XX века. А значит, судьбу страны, судьбу мира.

При всем отсутствии прямых аналогий между нашим изданием и «Искрой», у нас как основателей данного начинания был перед глазами определенный прототип. Который вовсе не предполагал ни длительности газетного начинания, ни его особой массовости.

Мы реализовали всё, что намеревались.

Мы издали по материалам нашей газеты учебники.

Мы создали на основе этих учебников и, имея в виде прототипа ленинскую школу в Лонжюмо, а также школу на Капри, свою «Школу высших смыслов».

Мы имели все основания закрыть после этого газету. Но мы этого не сделали.

Не сделали мы и другого — мы не перевели свою странную затею в формат обычного медийного начинания.

Почему мы продолжаем издание газеты, а движение «Суть времени» продолжает ее распространение? Почему мы продолжаем это при том, что наше начинание страшно далеко от издания и распространения обычной газеты? Почему мы издаем газету очень и очень необычную? Почему на это продолжают тратить силы, причем немерено, и те, кто пишут материалы, и те, кто издают газету, и те, кто ее распространяет? В чем смысл этого скорбного труда, осуществляемого на пределе, а иногда и за пределами возможностей?

Ведь всё происходит на общественных началах! Газету издают, причем блестяще, буквально несколько наших героических активистов, притом что в издании любой обычной газеты участвуют многие десятки, а то и сотни людей. Материалы в газету пишут опять-таки только те, кто способен производить интеллектуальную продукцию достаточно высокого качества. А таких людей немного. И их число, увы, не увеличивается с той скоростью, которую мы предполагали. А значит, все: и пишущие, и выпускающие, да и распространяющие тоже — работают фактически на износ.

Почему они продолжают так работать, выпуская номер за номером? В чем смысл подобного невероятно сложного для осуществляющих его людей начинания? Почему оно длится намного дольше, чем длилось издание газеты «Искра»? Почему оно длится после того, как были выполнены цели, поставленные нами на первом этапе издания газеты? Притом что первый этап рассматривался нами как единственный?

300 номеров газеты, выходящих один за другим каждую неделю, — много это или мало? В любом случае это немало. Для нашего начинания это не просто немало, а страшно много.

Но если бы речь шла об обычной газете, то существуют ежедневные газеты, выходящие на протяжении десятилетий, для которых серьезным юбилеем является не трехсотый, а трехтысячный номер. Но для всех читателей нашей газеты очевидно, что речь идет о газете очень и очень необычной.

Так почему мы, сгибаясь под почти непосильной ношей, продолжаем идти выбранным путем? Почему не умирает это странное начинание? Почему не исчезает тот круг читателей, который задан нетипичностью, глубокой необычностью нашей газеты? А ведь наша необычность, казалось бы, очень и очень сильно препятствует расширению столь важного для любой газеты круга читателей.

Только ли препятствует?

Рассмотрим, отвечая на этот вопрос, прежде всего статьи, выходящие подряд в каждом номере по принципу «продолжение следует» месяц за месяцем и чуть ли не год за годом. Казалось бы, это противоречит любой вменяемой газетной политике. Хотя бы потому, что каждый новый читатель сталкивается с необходимостью ознакомиться с тем, что было напечатано в предшествующий период. А если этот период исчисляется многими месяцами, то не так-то просто ознакомиться. Значит, мы сильно осложняем вовлечение новых читателей в чтение своей газеты, притом что такое вовлечение, на первый взгляд, является альфой и омегой любой вменяемой газетной политики.

Почему я говорю «на первый взгляд»? Потому что флагманом патриотической публицистики в 1990-е годы, безусловно, была газета «Завтра». Скажу больше: если бы этой газеты не было в лихие 1990-е, то, возможно, не было бы масштабной, хоть и небезусловной, ресоветизации сознания граждан России. Можно ли вообще говорить о такой ресоветизации? Да, можно, хотя и с очень серьезными оговорками.

Разве результаты передач «Суд времени» и «Исторический процесс» не говорят об этой ресоветизации? Разве не говорят о ней многие — наши в том числе, но и не только — социологические опросы? Лично я убежден, что такая ресоветизация родилась не на пустом месте, по принципу маятника (общество переело десоветизации и начался обратный процесс), а только потому, что Проханов и его команда гнули свою линию, проявляя, конечно же, определенную непоследовательность, но никогда не превращая эту непоследовательность в капитуляцию, отказ от стратегической оппозиционности, желание угодить изменчивым вкусам так называемого массового читателя.

Александр Андреевич Проханов не был советским номенклатурщиком, в отличие от многочисленных перебежчиков — как публицистических, так и политических. Если мне не изменяет память, он вообще не был членом КПСС. Ну что ж, может быть, именно поэтому он был свободен… Нет, не от любви и от плакатов, как Маяковский, а от другого.

Во-первых, от номенклатурного синдрома подлаживания под конъюнктуру (знаменитое «У меня не было ни левого, ни правого уклона, я колебался вместе с линией партии»).

Во-вторых, от ретроградной упертости, присущей партийному меньшинству, не отказавшемуся от своей идеологии и потому заслуживающему уважения, но неспособному отвечать на новые вызовы. При том, что главным вызовом был сам распад СССР и крах коммунистической системы.

Проханов мог почуять слабые места коммунистической идеологии, он не благоговел перед советскими марксистскими хрестоматиями с их бессмысленными претензиями на адекватность настоящему марксизму. Да и перед марксизмом Проханов не благоговел. Соответственно, он мог позволить себе широту идеологического маневра, притом что эта широта не превращалась во всеядность или хулу на основные фундаментальные ценности.

Я пишу в этой статье о Проханове 1990-х потому, что без него не было бы газеты «Завтра», а без газеты «Завтра» не было бы ни нынешней весьма скромной и сомнительной, но очень дорого давшейся ресоветизации, ни той интеллектуальной линии, которую в этой газете проводил я и мои ближайшие соратники.

Широта Проханова и его незацикленность на себе (очень редкое свойство в так называемом патриотическом сообществе) позволили сформироваться сразу нескольким интеллектуально-политическим направлениям, в том числе и нашему. И негоже забывать об этом. Кому бы ни принадлежали слова «мы все вышли из гоголевской «Шинели» — Достоевскому или французскому публицисту, который осмысливал творчество Достоевского, крайне важна сама способность к обнаружению чего-то такого, из чего ты выходишь. Вышла ли вся гуманистическая русская литература из гоголевской «Шинели» или из страстной литературной критики Белинского — это отдельный вопрос. Но из чего-то ведь она вышла. И сколь бы ни велика была в этом роль гениального Пушкина, гуманитарный инстинкт подсказывает, что не из него она вышла, а из чего-то менее гениального и самобытного и одновременно более внятного, граничащего в своей внятности с публицистической политической страстностью.

Про себя и своих ближайших соратников я твердо могу сказать, что все мы вышли из газеты «Завтра», с которой сотрудничали, с которой временами рвали отношения, восстанавливая их после каждого очередного разрыва.

Впрочем, еще до газеты «Завтра» и до предшествовавшего ей прохановского «Дня» существовала еще и «Литературная Россия», чье политическое содержание определял писатель и публицист Святослав Рыбас. Помню свой дебют в этой газете. Шел 1989 год. Перестройка была в разгаре. Любое посягательство на нее рассматривалось как кощунство. Я написал статью «О механизме соскальзывания», в которой констатировал начало агонии этой самой перестройки и описывал то, как эта агония перейдет в активную фазу, если этому не будет оказано чрезвычайного политического противодействия.

Статья должна была выйти в газете «Правда». Сначала она была подписана к печати и набрана. Но потом набор был рассыпан по распоряжению архитектора перестройки Александра Николаевича Яковлева. В ЦК КПСС мне сообщили о том, что и эта конкретная статья, и любые сходные материалы не будут изданы ни в одной партийной газете и что издание таких статей по указанию Яковлева приравнивается к подкопу под перестройку. Один из очень порядочных и толковых работников аппарата ЦК КПСС посмотрел на меня с сожалением и сказал: «Можно попробовать напечатать вашу статью в „Литературной России“, но тогда вы сразу станете персоной нон грата для всех так называемых приличных людей. Потому что газету эту приличные люди считают черносотенной». Сделав паузу, он добавил: «Ну так мне звонить Рыбасу или не надо? Вы решаетесь на эту авантюру?» Я сказал, что решаюсь. Встречаюсь с Рыбасом, и мы начинаем работать. О работе этой я сохранил теплую память, Рыбас оказался человеком и умным, и порядочным, и талантливым.

В этой же газете я прочел статью Александра Проханова «Трагедия централизма». Статья была яростной и талантливой. Было видно, что она написана человеком, страстно переживающим происходящее. С тех пор Александр Андреевич написал, я думаю, многие тысячи статей — иногда таких же талантливых, иногда проникнутых горькой самоиронией усталого человека, которому надо выдавать на-гора нечто по поводу внутренне презираемых им событий.

Один из шедевров такой выдачи на-гора я помню по сию пору. Проханову надо написать что-то про Думу, вызывающую у него отвращение. Но писать надо. И Проханов пишет с глубокой внутренней самоиронией («как противно писать, а надо»): «Дума… Стреноженная… Посаженная на цепь… Бьется головой о дубовые стенки стойла».

Публицистический талант Проханова безусловен, но для страны еще более важным оказался неожиданно проснувшийся в нем талант издателя. Сочетание этих талантов и способности поддерживать боевой дух в маленьком коллективе, терзаемом безденежьем, травлей так называемых порядочных людей и политическими преследованиями ельцинистов, породило некое чудо. Оказалось, что усилий такого маленького коллектива достаточно для того, чтобы повернуть идеологические тенденции, на формирование которых Западом были брошены многие миллиарды долларов и чрезвычайные усилия целой орды антисоветских идеологов и публицистов.

Почти никто сейчас уже не помнит, как совершалось это рукотворное чудо, каковы были основные этапы тогдашних идеологических схваток. Но когда-нибудь история идеологической борьбы 1990-х будет написана, и газета «Завтра», коль скоро это описание будет минимально объективным, будет признана главным концептуальным и идеологическим инструментом этой борьбы, которую патриотические группы выиграли, находясь в меньшинстве, будучи лишенными всего того, что нужно для выигрыша.

Издательский талант Проханова был очень нестандартным. Талант всегда нестандартен. И тем не менее считаю нужным подчеркнуть особую нестандартность издательского таланта Александра Андреевича. Проханов очень ценил популярность своей газеты. Всегда находясь на грани финансового краха и не имея никакой финансовой поддержки со стороны так называемой национально мыслящей элиты, Проханов связывал с этой конкретной популярностью, то есть с количеством проданных экземпляров газеты, существование своего очень любимого детища. Тем не менее Проханов упорно печатал разного рода газетные статьи с продолжением. Это были статьи разных авторов. Мои в том числе.

Уже в 2000-е годы Проханов прямо-таки добился от меня публикации в его газете двух бесконечных сериалов: «Медведев и развитие» и «Кризис и другие». В результате доработки первого газетного сериала была издана книга «Исав и Иаков». Другая книга, «Исправление имен», являющаяся доработкой второго газетного сериала, до сих пор еще не вышла, но готовится к печати.

Здесь я обращаю внимание читателя не на конкретные свои сочинения, а на сам принцип «продолжение следует», который применялся в нашей публицистике неоднократно, опровергая всё то, что представляет собой прописные истины газетного или журнального издательского дела.

По такому же принципу «продолжение следует» публиковались разного рода сочинения в знаменитом журнале «Новый мир», по такому же принципу в журнале «Москва» публиковался роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Проханов перенес этот принцип из журнального издательского дела в газетное. И наши сериалы — мои и моих соратников — в газете «Суть времени» фактически наследуют эту традицию, конечно же, развивая ее.

В газете «Суть времени» были напечатаны по принципу «продолжение следует» полномасштабные изыскания целого ряда авторов. Мои в том числе, но и не только. Очень большой интерес представляют газетные сериалы, написанные Юрием Бардахчиевым, Юрием Бялым, Анной Кудиновой и другими моими соратниками. А также присоединившимися к нам публицистами, такими как искусствовед Владимир Петров.

Борзые газетные издатели могут сколько угодно пожимать плечами по поводу бесперспективности ставки на подобные сериалы, но в каком-то смысле именно эта ставка создала всю великую русскую литературную традицию. Именно журналы XIX века, такие как основанный А. С. Пушкиным «Современник», знаменитые «Отечественные записки», наделили русскую литературу тем, что можно назвать «публицистическим пульсом». Читатель вправе задать вопрос, можно ли опираться на эту традицию в XXI веке в условиях интернета, стремительного упрощенчества, свойственного нашему времени, порожденного этим упрощенчеством кризиса так называемых больших форм?

Мне представляется, что читающая Россия (включая даже тех, кто всецело погружен в интернет) являет собой поразительный пример культурного отторжения той современной тенденции, которая состоит в неприятии больших форм и всего, что с ними связано. А ведь эта современная тенденция имеет далеко не частный характер. Именно она находится на острие так называемого постмодернизма — политического, культурного, социального и публицистического. Я не хочу сказать, что у нас в России с этим всё в порядке, что нас не коснулась скверна постмодернистской современности, притом что речь идет именно о скверне в полном смысле этого слова. Коснулась она нас, да еще как! Где-то и в чем-то мы даже оказались «впереди планеты всей», притом что вся планета одержима очевидным желанием завершить процесс расчеловечивания — сначала на информационном и культурном уровне, а потом и на уровне жесточайшего политического оформления.

Наши отечественные проводники этого расчеловечивания, спору нет, являют миру самые грубые и хищные его образцы. Но в этой грубости и хищности, в этом специфическом неофитском переборе есть опасная для расчеловечивателей самоиздевка.

Уже окончив институт, я с приятелями поехал отдыхать… уже не помню, то ли в Крым, то ли на Кавказ… Окончил я институт в самом начале 70-х. В моде были западные танцы, названия которых я, грешным делом, подзабыл. Твист… чарльстон… и так далее. Проходя по набережной со своим другом, я увидел, как яростно отжигали на танцплощадке наши любители тогдашних западных веяний. В этом отжигании было что-то странное, самопародийное, экстатическое. Я никак не мог понять, что именно, и как завороженный смотрел на эту очень скромную и целомудренную по нынешним временам танцевальную оргию. Друг мой заинтересовался не столько этой оргией, сколько моей завороженностью оной, и стал тоже присматриваться. Потом сказал: «Все они эту фигню дружно танцуют, как барыню, почти вприсядку». Он был прав. Самопародия состояла именно в этом. В том же самом она состоит и сегодня.

Спору нет, современные тенденции неизмеримо опаснее. Творцы расчеловечивания явно собираются покончить со всеми большими формами, в том числе и с так называемой цивилизацией книги.

Я много раз с ужасом наблюдал, как молодые люди, занимающиеся политической аналитикой или культурологией, ищут материал, то есть осуществляют основную при таком занятии поисковую деятельность. Они скачут галопом по интернетным Европам с такой невероятной скоростью, что возникает вопрос — а что они успевают прочитать и осмыслить при подобных скачках по интернету? Дальнейшее прочтение работ убеждает в том, что они ничего не успевают ни найти, ни осмыслить. Но ладно бы только аналитики. То же самое касается очень широкого контингента, включая детей.

Когда детской аудитории предлагаешь ознакомиться с каким-нибудь завлекательно-невинным продуктом типа фильма «Неуловимые мстители», то оказывается, что существенная часть аудитории, наиболее задетая современными тенденциями, устает от просмотра такого развлекательного фильма примерно через десять минут. Это-то и называется «клиповое сознание». Если бы было сказано «когнитивная катастрофа», может быть, кто-нибудь и обратил бы на это внимание. Но в том-то и дело, что все современные катастрофы сознания, катастрофы всей сферы мышления, чувствования, целеполагания, волеизъявления скрываются под какими-нибудь невинными именами. Обществу сообщается не правда о губительности происходящего, например правда о массовой дебилизации детей, отчужденных от смысла, большой формы, возможности существования в продуктивном времени и пространстве, обществу сообщается о том, что возник, знаете ли, новый тип сознания — клиповое сознание.

Считается, что общество — это «пипл, который всё схавает». Надо только создать для того, что он будет «хавать», правильный соус. И говорить ему не об очевидной дебилизации, а о новом типе сознания.

У вас ребенок уже ничего не может запомнить из прочитанного… По сути, он уже не может читать сколько-нибудь серьезного текста… Он не способен удерживать в памяти даже минимального количества разнородных событий… У него нарастают проблемы с самым элементарным осмыслением всего того, что происходит во времени и пространстве… Он не способен это осмысливать, потому что разорваны и время, и пространство, и потому невозможно соотнести недавнее прошлое с настоящим (недавнее прошлое просто забывается), как невозможно соотнести и происходящее в разных точках земного шара… Не беспокойтесь по этому поводу! У него, видите ли, новое клиповое сознание. Не он дебил, а вы архаичны.

Меньше всего я хотел бы замалчивать степень неблагополучия, порожденную российским способом соития с этой самой дебилизацией, она же — глобализация. Степень неблагополучия огромна! Впору говорить об особом российском способе этой самой дебилизации. Причем это касается далеко не только той российской глубинки, в которой так называемый реформизм подорвал все основы культурного и социального бытия. Ничуть не лучше ситуация с нашей элитой.

Я никогда не ставил и не собираюсь ставить знак равенства между теми или иными идеологическими воззрениями и культурным уровнем обладателей этих воззрений. И мне всегда казалось, что в каком-то смысле культурный уровень важнее идеологической ориентации. Потому что при наличии высокого культурного уровня человек рано или поздно может обнаружить степень несоответствия своих идеологических (так называемых либеральных) убеждений с чем-то сущностным, неотменяемым, неизымаемым из культуры и, обнаружив, — опамятоваться. А если подключенности к культуре совсем нет (а ее очень часто нет), то весь антилиберализм, патриотизм, неосоветизм — это только способ выпендриваться и не более того. Причем выпендреж может носить одновременно и страстный, и очень-очень жалкий характер. Так что никакого отторжения у меня не вызывали и не будут вызывать люди чуждой мне идеологической ориентации, способные существовать в культуре по-настоящему. Да, меня может ужаснуть степень безлюбия этих людей, степень безразличия к народу, степень безлюбой ознакомительности их культурного бытия.

Да, варвар способен перейти от неознакомленности с культурой к такому взаимодействию с ней, которое заденет и изменит его душу, а ознакомленный с культурой так называемый цивилизованный человек, выдав вам какие-то сведения, обнаружит свою полную неспособность жить в культуре по-настоящему.

И тем не менее даже простое наличие культурного багажа следует приветствовать. Но где оно, миль пардон?

На телевизионной передаче вместе с тобой выступает ученая дама из «Высшей школы экономики». Ты понимаешь, что она будет проводить либеральную линию. Но ты надеешься на то, что будет продемонстрировано какое-то качество: как-никак элита, тудыть ее растудыть. Вместо этого тебе приходится внимать какому-то бессмысленному словоблудию, дополняемому ужимками и гримасами. И тебе вдруг какой-то внутренний голос начинает нашептывать: «Ну вот, ты так не любил Кимовский мюзикл «Митрофанушка», считал его глумлением над своим народом. А ведь, между прочим, этот в целом кошмарный мюзикл содержит в себе наряду с остальным и горькую правду:

Ваш страна особый случай,
Разобраться мудрено:
Кто у вас ушитель, кто обычный кучер —
Или всё это одно?

И еще надо разобраться, кто опаснее — умный, холодный, по-настоящему образованный враг или экстазный неофит, питающийся с рук этого врага, ничего не понимающий по существу, готовый тупо и резво выполнять то, что ему этот обожаемый им враг вбил в мозги, и ненавидящий свою родину больше, чем этот враг. Потому что для врага она есть нечто чужое, а у неофита имеет место отождествление собственного ничтожества с тем, что он рассматривает в качестве национальной идентичности. Потому что он, неофит этот, национальную идентичность измеряет самим собой, то есть своим ничтожеством.

Читатель справедливо скажет мне, что скверно и то, и другое. Соглашусь с этим. И оговорю, что осуществляю данную классификацию скверны не для того, чтобы определить меньшее и большее зло, а для того, чтобы ни у кого не было никаких иллюзий по поводу степени неблагополучия российской культурной, интеллектуальной, духовной ситуации.

В чем-то мы действительно бьем рекорды неблагополучия. Но именно в чем-то. И как-то мы их все-таки по-своему бьем. А в чем-то ситуация совсем другая, чем у них. И это тоже надо признать. Потому что…

Потому что, если не признать наличие этого «другого» в качестве чего-то реально существующего, чего-то отличного от оптимистических фантазий, чего-то по-настоящему укорененного в нашей чудовищно неблагополучной реальности, то…

То совершенно непонятно, зачем нужно выпускать газету «Суть времени», гордиться тем, что ты выпустил уже аж 300 номеров; зачем нужно движение «Суть времени» и всё остальное, что ты делаешь. К примеру, театр «На досках».

Если ты не считаешь возможным реальное противодействие чудовищным мировым тенденциям, если ты наверняка знаешь, что будешь иметь дело с всё более дебилизируемым зрителем и читателем, а также политическим активистом, то зачем ты так уродуешься сам и призываешь к тому же самому своих соратников?

Конечно, один из возможных ответов носит экзистенциальный характер. Мол, необходима некая борьба, даже если это борьба без надежды на успех. Но я уверен, что в нашем случае не эта безнадежная борьба имеет место, а нечто совсем другое. Нечто, опирающееся на обоснованное представление о том, что Россия, будучи вовлечена в мировой процесс расчеловечивания, будучи в какой-то части чуть ли не флагманом этого процесса, одновременно является и антитезой этого процесса.

Что российская ситуация расчеловечивания, будучи в каком-то смысле еще похлеще западной, одновременно является принципиально другой. То есть настолько другой, что дальше некуда. И что в своей борьбе мы черпаем надежду на победу именно в этой принципиальной инаковости российской интеллектуальной, культурной, экзистенциальной, моральной и даже метафизической ситуации.

Начнем с метафизики. Я не могу здесь подробно обсуждать идею катехона, то есть удерживателя. Скажу лишь, что Россия явно оказалась избранной на эту роль. Притом что катехон не ахти какой — шаткий, гнилой. Но лучше гнилой катехон, чем отсутствие катехона вообще.

Один телеведущий когда-то впечатлился моей фразой, сказанной на его телешоу. Цитирую сам себя по памяти: «Россия — это гнилое бревно, но оно подпирает дверь, в которую ломятся псы ада». С тех пор при встрече со мной телеведущий всё время мне поминает эту фразу. Наконец, я сказал ему, что пора бы угомониться и перестать ерничать. На что он с обидой ответил, что он вовсе не ерничает, а напротив — ему это иногда по ночам снится.

По моему мнению, в России нельзя ни жить вообще, ни тем более издавать газеты, формировать политические организации без этого представления о шаткости, гнилости катехона и о том, что другого катехона у его создателя для человечества нет. А значит, всё дело в том, как избыть эту гнилостность и шаткость катехона, она же — метафизическое падение России, она же — крах СССР, крах русского мессианства, она же — наша криминально-капиталистическая отвратительная донельзя действительность. Стоп! Но почему, находясь в таком качестве (а оно именно таково), Россия стала не только ворчать по поводу скверности Запада, но и огрызаться, осуществляя опаснейший для Запада праздник непослушания? Почему это не сделали ни Китай, ни Индия, ни даже Латинская Америка? Почему это сделала страна, которая еще двадцать пять лет назад кричала, что ее единственная задача — уйти от самой себя и принять всё западное, а теперь является фактически главной антизападной страной мира? Чем, кроме этой самой специфической катехонизации это можно объяснить?

Пятьдесят лет назад я и мои соратники стали создавать театр «На досках». Мы создавали его после краха специфической, очень сомнительной студенческой революции 1968 года. Крах этой революции породил крах авангарда и возвращение европейской культуры в лоно специфической консервативной реалистичности.

Кстати, это породило мощнейшие проблемы для театра «На Таганке», руководимого Юрием Любимовым и ориентированного на западный авангард. Этот театр провалился на гастролях, не уловив вовремя фундаментальной смены культурных вех на Западе. Потом он пытался вписаться в новые вехи и не смог.

Те, кто по-настоящему не хотели вписаться в эти самые вехи, стали искать уже не просто новый театральный язык, а новый паратеатральный язык, способный удовлетворить запрос на метафизику, мистерию, глубочайшие смысловые поиски, запрос на таинство, на актуальную духовность. Таких искателей было немного. Поначалу мы совсем не были запевалами в данном процессе. Но прошли годы, десятилетия. И весь этот процесс оказался исчерпан во всех странах, кроме России. Только в России после наших паратеатральных действ, осуществляемых в полном зале в центре Москвы, люди часами обсуждают философскую, метафизическую, духовную проблематику. Могут ли ее так обсуждать интеллектуалы Франции, Испании, Португалии, Италии, Германии, наконец? Давайте признаем честно, что не могут. Я знаком не понаслышке с этим кругом лиц. Они зарылись в свои норы очень и очень глубоко. Они действительно находятся в экзистенциальной ситуации, они оторваны от общественных групп, они раздавлены американизмом. И грустят об этом с той безнадежностью, которая свойственна чисто экзистенциальному сопротивлению, и которая именно поэтому для меня неприемлема.

А в России-то всё по-другому.

Это не значит, что нет гниения, что нет смрада. Да есть это всё и о-го-го какое! Но ведь одновременно есть и другое. И это касается отнюдь не только театра.

Я сказал о необычности нашей газеты. Но когда мы начали и телевизионные проекты, и проекты в интернете, речь шла о той же необычности. Где в мире есть телевизионные передачи, причем передачи в жанре шоу, то есть в жанре массового действа, в которых сопоставляются исторические события разных эпох с тем, чтобы выявить некие инварианты? Где может быть популярное телешоу на тему «Что общего между ГКЧП и Корниловским мятежом?» То есть аналогичную передачу можно сделать где угодно, но у нее будет нулевой рейтинг, и ее закроют. Или, говоря одновременно образно и буквально, переведут на канал «Культура». Но ведь наша передача «Исторический процесс», шедшая по одному из главных государственных каналов, имела отнюдь ненулевой рейтинг. И мы после этого не признаем, что наряду с самой разнообразной скверной в России есть и другое?

Перейдем от телевидения к интернету. Все знают, что нужно для успеха интернет-передач! Они должны быть короткими (клиповыми), простыми, зажигательными и так далее. Были ли такими передачи «Суть времени», на основе которых сформировалось наше движение? Они не просто были не такими, они были диаметрально противоположными. И никто не ожидал, что у них возникнет большая аудитория. Но ведь она возникла.

А последние передачи «Смысл игры», в которых обсуждалась пенсионная реформа? Они опять же были непристойно длинными и чересчур усложненными. Но именно их посмотрели чуть ли не миллионы людей. И дело же не только в том, что тема была актуальна. Нужна была не просто реакция на актуальную тему, а реакция, скажем так, заведомо более сложная, чем это нужно для того, чтобы соответствовать определенной моде.

Обращение к Президенту, под которым подписалось более миллиона наших граждан, опять же было избыточно развернутым и интеллектуальным. Я вовсе не собираюсь утверждать, что поэтому мы собрали больше миллиона подписей. Но это не воспрепятствовало собиранию, не так ли?

Наше движение должно было просуществовать пару лет и превратиться в маленький фан-клуб. А как иначе? Не может быть успешного движения бескорыстных людей в условиях абсолютной победы золотого тельца. А в России имеет место именно такая победа. Но наше движение существует. Оно было обречено на гибель, а гибели не произошло. Да, не произошло и другого: мы еще не стали тем, чем должны стать. Но мы ведь и не умерли. С чего бы это?

А наша коммуна? Она растет. Очевидным образом имеют место какие-то странные успехи сразу в нескольких областях деятельности. С чего бы это? Какие к черту коммуны в условиях дикого капитализма? Они должны бы были быть раздавлены немедленно — и сторонними силами, и внутренними центробежными процессами. А этого не произошло. Люди учатся, выстаивают, мучительно карабкаются вверх. С чего бы это?

Но ведь это реально есть, не правда ли?

А наша деятельность в Донецке? Нам предвещали ее скорый конец. Не желая вдаваться в детали, могу только сказать, что пока что имеет место прямо противоположное. Настолько противоположное, что дальше некуда. И это порождено только героизмом участников очередного начинания, казавшегося обреченным почти всем сторонним наблюдателям и оказавшимся, вопреки всему, что нам препятствовало, — совсем другим.

Странной, безнадежной и выдержавшей суровые испытания является вся система наших действий. Газету вообще и ее трехсотый номер в особенности можно рассматривать только внутри этой системы.

Наверное, участники движения могут добавить многое к тому, что я здесь описал, обсуждая роль газеты в системе наших действий. Думаю, что они это сделают в этом номере. Но и то, что я перечислил, впечатляет, не правда ли? Тут главное — понимать, что Россия и несется по скверному течению в тартарары, и, одновременно, пытается течению противостоять. И в этом противостоянии, в этом желании не уподобляться рабам течения, а действовать наоборот — смысл всей нашей деятельности и наша единственная надежда. Если это есть — газета нужна, и ее надо развивать, не меняя ее специфику. То же самое — во всем остальном.

Очень важно, поверьте, одновременно не впадать в раж и не заявлять, что мы не катимся в ту же пропасть, что и другие, и не впадать в уныние. Да, мы катимся в эту самую пропасть, но… Но мы катимся в нее не как все. Мы катимся в нее в чем-то даже более резво, чем все, а в чем-то — наоборот.

Так сумеем ли мы превратить это «наоборот» в фактор, способный изменить реальность?

Сумеем ли мы (тут я использую терминологию выдающегося английского философа и историка Тойнби) создать нарратив, причем не текст (постмодернисты называют нарративом текст), а сообщество людей, особо остро чувствующих вызов и с особой силой вырабатывающих и дающих ответ? Это — главное! Если сумеем, тогда наши усилия оправданы.

Пока что мы еще не умеем. Нас мало, мы слабы, слишком медленно растет наш культурный уровень, слишком медленно избавляются люди от дефектов, навязанных им нынешним системным неблагополучием. Но беспокойство по поводу этой медлительности, а она особо тревожна на фоне роста неблагополучия, порожденного пенсионной реформой, не имеет ничего общего с унынием. Хотя бы потому, что медленный рост культурного уровня не есть стагнация или культурная деградация — это рост, мучительно дающийся и потому особо ценный. То же самое и со всем остальным.

Россия в очень плохом состоянии. Она начинена разнообразной перестроечно-постперестроечной скверной. Она почти обречена. Но ведь почти и не более того. Именно это «почти» требует от нас особой мобилизации. Потому что шанс на спасение есть. Он очень мал, но он есть. И кто мы такие, если мы им не воспользуемся?

При создании «Школы высших смыслов» я в качестве предельно емкого выражения содержания (можно было бы сказать и пафоса) нашего начинания предложил учащимся стихотворение Алексея Толстого «Против течения». В стихотворении Толстой говорит о том, что отстаивание духовного в тогдашней реальности (он написал стихотворение в 1867 году) — это попытка плыть против течения. Прошло полтора столетия. Течение стало еще более мутным и мощным. Плыть против него гораздо тяжелее. Но призыв Толстого плыть против течения стал только актуальнее. Притом что у Толстого этот призыв носит не только социальный, но и метафизический характер. О чем говорят следующие строки:

В оные ж дни, после казни Спасителя,
В дни, как апостолы шли вдохновенные,
Шли проповедовать слово Учителя,
Книжники так говорили надменные:
«Распят мятежник! Нет проку в осмеянном,
Всем ненавистном, безумном учении!
Им ли убогим идти галилеянам
Против течения!»

Заканчивает это стихотворение Толстой такими словами:

Мы же возбудим течение встречное
Против течения!

Для того чтобы ссылка на подобный прецедент не показалась чересчур амбициозной, я дополню ее почти бытовой зарисовкой.

На севере Европы мне и тем, с кем я обсуждал политическую проблематику, было предложено в качестве развлечения плавание по очень бурной реке. В надувной лодке сидел местный инструктор, который сказал: «У вас есть одна задача — грести» (он сказал по-английски — «рафт»). Поняв, что не все врубились, он добавил: «Если вас будет тянуть направо — рафт. Если налево — рафт. Если развернет — рафт».

Сейчас, когда нас с особой силой тянет политическое течение, запущенное пенсионной реформой, мне это представляется самым существенным. Мы плыли против течения и будем плыть. Мы воспринимали происходящее как скверну, посреди которой нам надо осуществлять это самое «рафт». И мы продолжаем воспринимать происходящее именно так.

Но дело даже не в наших моральных, экзистенциальных, метафизических, культурных и политических установках, хотя они имеют решающее значение. Дело еще и в том, что течение волочет нас в пропасть. Это не «плыла, качалась лодочка по Яузе-реке». Это течение, которое волочет к политической и всяческой Ниагаре. Какой смысл плыть по этому течению? Даже если оно иное, то надо плыть против него, коль скоро течение скверное. Но если оно еще и волочет к Ниагарскому водопаду, тогда уж совсем нет смысла по нему плыть. Никакого смысла, даже самого прагматического.

Так давайте плыть против течения! И постараемся плыть так, чтобы выплыть. Осознавая, что хлопочем не за себя, а за Россию и человечество.

Именно этим мы занимаемся все эти годы.

Именно поэтому мы продолжаем издавать газету, осуществляя для этого труд на грани невозможного.

Именно поэтому одновременно с изданием газеты осуществляется и всё остальное. Нет газеты без этого остального. И нет остального без газеты.

Поздравляю с юбилеем, который вдвое перекрыл по количеству номеров то, что сделала «Искра». И который для нас не парадная дата и не преддверие конца начинания, а только начало пути.

Удесятерим наши усилия в условиях особой опасности течения. Осознаем роль газеты в этом противоборстве течению. И усилим нашу работу.

До встречи в СССР!